Я наблюдаю за ним уже много недель.
У него длинные курчавые волосы и маска на лице – одна из тех, что у мужчин появляются сами по себе, если забыть про ножницы и бритву. Маска закрывает его лицо до самых глаз. Где-то там, под ней, я помню – он очень красив. Кончик острого носа торчит из меховой оторочки и застенчиво мигает красным, как лампочка новогодней гирлянды.
Он часто бывает нетрезв – и мёрзнет.
Я мёрзну тоже. Не спасают штаны с начёсом и шерстяные носки. Под тёплым пуховиком – два свитера, нательная майка и (в самые холодные вечера) бабушкин дутый жилет. Его всё равно никто не увидит, так что за повод для стыда? Мой нос, совсем не из тех, которые пишут на картинах и высекают у скульптур, краснеет тоже. Но едва ли это выглядит очаровательно.
Здесь и сейчас – стылое утро конца ноября. Из моего окна видать бескрайний сосновый бор, над которым торчат крыши заводов советской постройки и шпили котельных башен. По ночам их красные глаза мигают над городом, но сейчас они спят.
Кажется, что весь город спит в этот субботний день, но только не я.
Верхушки сосен покрывает толстый слой снега. А с перил на моём балконе капает талая вода. Вот такое утро. Полное противоречий. В голове – одна только мысль. Обо мне. Эгоистично.
«Дура».
Как несолидно быть дурой на излёте двадцати.
***
У него голубые глаза.
Не совсем обычные.
Когда он пьян, они блекнут и перестают быть похожими на аквамарины. Выцветают и зеленеют до ониксового. Если сравнивать с камнями. Красиво…
Такси ехало сквозь ночь по мосту, выгнувшему спину над Волгой.
Вспышка.
Я села в такси; машина тронулась, обогнала его на перекрёстке. Кучерявые волосы торчали из-под сползшего капюшона. Руки в карманах, плечи подняты, вид – задумчивый. Может быть, даже злой… Впрочем, это я уже придумываю.
Вспышка.
– Увидимся, – сказал он. В зарослях бороды мелькнули зубы. – До встречи.
– Ага, – ответила я.
Оглянулась, чтобы запомнить выражение его лица. Он сощурился, но я всё равно заметила облегчение, мелькнувшее во взгляде.
Вспышка.
– Ну, ладно, – сказала я, подведя черту под неловким разговором, который лишь под конец стал напоминать адекватную человеческую речь. – Пора мне.
– Да… да, – пробормотал он. Что это в его тоне – лёгкое сожаление? О чём он сожалеет? Он допил пиво, бросил бутылку в урну, пригладил непослушные волосы и продолжил: – За сто пятьдесят доедем… Ну, посадим, то есть. Ты доедешь. За сто пятьдесят.
Он говорил неуверенно и комкано, будто лишь потому, что молчание убивало его.
– Думаю, да, – откликнулась я. Меня убивала бессмысленная болтовня.
Он вытянул руки:
– Ну, давай…
Мы обнялись: я – одной рукой, ибо во второй держала бутылку с водой. Он – обеими, с некоторым, пожалуй, теплом. После всей той неловкости, что преследовала нас по пятам от студии до двери такси – неужели он получил от этого хоть какое-то удовольствие?
«Ты всё портишь», – шепнул предательский голосок в голове. «Такой был хороший план у нас, но ты как всегда, через жопу…»
Объятие было долгим. Больше, чем три Миссиссипи.
Вспышка.
Лавка напротив алко-маркета. Единственное яркое пятно в монохромной ночи, окутавшей рабочий квартал. Он открыл пиво, достал сигарету. Стрельнул у скучающего таксиста зажигалку…
– Давно ты её видел?
– В феврале. Может, в марте. – Он задумчиво поднял глаза к размытому пятну света над головой, как будто в раскалённой спирали уличного фонаря надеялся спрятать печаль, отразившуюся в голосе. – Она сейчас не здесь живёт. Далеко.
Он что-то начал рассказывать о том, как она уехала, путано, нервно. У меня неприятно сжималось что-то под сердцем. Затем он посмотрел на меня и, видимо, почуял неладное, потому что вдруг махнул рукой и с кривой улыбкой заявил:
– Ладно, ерунда всё.
И опять повисла тишина, нарушаемая лишь падающим в лужу снегом да скрипом входной двери алко-маркета.
Вспышка.
Звякнул колокольчик над магазинной дверью. Я у кассы, покупаю воду. Он смеётся себе под нос, бормоча шутку про название пива – «Халзан», чушь, смех и только. Я улыбаюсь, потому что его веселье очень заразительное, но внутри у меня будто бы умирают дельфины. Знаете такое ощущение?..
Вышли. Я приложилась к бутылке с водой, как если бы в ней был чистый спирт.
– Знаешь, ты мне чем-то напоминаешь мою бывшую.
Будь всё происходящее театральной постановкой, я бы поперхнулась, вытаращилась бы на него с недоумением и, быть может, обидой. Но я молчу, глотая мерзко-тёплую «Сенежскую», и только чуть приподнимаю брови.
– Вы с ней похожи, – продолжил он, глядя на меня, но не видя моего лица. Его очи подёрнуты туманом воспоминаний. Он сравнивает. Ищет схожее. – Ну, знаешь, во многом. Даже внешне немного… она тоже теперь, типа, блондинка, и вообще… и расово, конечно, ха-ха-ха…
– Ага.
Он вздрогнул, будто моё «ага» – это ведро с ледяной водой, опрокинутое ему на макушку.
– Что-то я разболтался. Тебе, наверное, неинтересно.
– Продолжай, я слушаю.
– Ладно, что ж, давай посмотрим… – Он посмотрел вверх, на черно-белый калейдоскоп заснеженного неба. – Она вроде того – умная, зайчатки разума присутствуют. И… Ну, не знаю, мыслите вы, что ли, похоже…
– Не знаешь ты, как я мыслю.
– Что?
– Я ничего не говорила.
– Опять ты уходишь от ответа. Что за манера?
– Когда-нибудь я тебе объясню, что думаю обо всём этом.
– Сейчас. Давай, говори. Не надо тут недомолвок. – Он посмотрел на меня, нахмурил густые брови.
Я поспешно заговорила о ней, лишь бы отвлечь его внимание от моих мыслей. Он с легкостью переключился. Забыл даже, что пять минут назад спешил посадить меня в такси.
Вспышка.
За нашими спинами невпопад играли на барабанах и бас-гитаре. На часах – три утра. Мы стояли на улице – я, он и Пух, выдыхая в угольную ночь белый дым.
– Хочу гулять. А пойдёмте на море, – вдруг сказал он. Энтузиастов не нашлось. – На море? – повторил он и толкнул Пуха в округлый бок. Но Пух к этому времени был настолько пьян, что мог только покачиваться в такт пульсу и бездумно улыбаться.
Я – стрела, щелчок, вспышка справа…
Я схватила рюкзак, закинула на плечо и, не прощаясь уже ни с кем, толкнула его в спину:
– Идём.
– Куда, стой… – растерялся он.
– Иди вперёд, иди. – Я хлопнула Пуха по плечу на прощание. – Увидимся.
Всё шло идеально – до этого момента.
Через десять шагов он остановился. Спросил озадаченно и, пожалуй, протестующе:
– Куда ты меня ведёшь?
Слова бывают, как кувалда. Вспышка, пожалуйста, вспышка…
– Мне надо в город, – сказала я. – Ты хотел прогуляться. Проводи меня, пожалуйста.
– Да, но…
– Если не хочешь, я пойду одна.
Он замялся, покачал головой и поравнялся со мной.
– Нет, я тебя провожу, но нельзя же так, так… так резко и даже не спросив…
Я вздохнула. Что я могла ему сказать? Что добрый час продумывала, как провернуть свой английский уход, да с ним на пару? Слова не шли из сердца. Я бы скорее откусила себе язык, чем призналась в подобном.
Шли, неловко обсуждая мой порыв. Я извинилась; он немного успокоился и уверил меня, что не держит зла.
Но разговор уже умер. Волшебство общения исчезло, разбилось, как стеклянный шар со снегом, и жидкость из него растеклась повсюду, склеив мысли, залепив рты, сковав лицевые нервы неприятной судорогой.
Мне как будто снова пятнадцать…
Вспышка.
Он улыбался мне. Говорил со мной. Мы мёрзли на улице за дверью студии, с энтузиазмом обсуждая полную бессмыслицу. Несодержательные разговоры, но не оторваться. Я подарила ему безделицу – последний артефакт из далёкого взморья, куда, вероятно, я больше не вернусь. Напоминание о вечном лете, о запахах специй, благовоний и тухлой рыбы, о месте, где я когда-то потеряла разум и обрела чистое незамутнённое счастье быть собой – и о смерти того места.
Он подарил мне лучшую из своих улыбок и отчаянную мысль, что выдернуть его на часок из затухающего кутежа – отличная идея. Пусть будет акробатический кульбит в дивное завершение превосходного вечера.
Вспышка.
Я жду каждой пятницы, как дня рождения – жадно вцепившись взглядом в календарь. Три дня… два… уже завтра! Недели летят, я размениваю их на скупые плевочки счастья и субботние утра по колено в соплях – опять, опять я простыну в сыром гараже!
Одно название – студия. Да и чёрт с ним, оно того стоит.
Обними меня, обними… Мы не виделись целую неделю. Ты рад?
Вспышка.
Пять недель назад. За спиной – такси. Я прощалась с весёлой компанией, обнимаясь по очереди с каждым из тех, кто подарил мне долгожданные положительные эмоции. Столько лет я провела в затворническом сне, и вот, благодаря им, снова чувствую себя живой. Перешагивая через себя, выходя из – это набившее оскомину словосочетание – зоны комфорта.
Эдакий мазохизм, но с положительным эффектом.
Последним был он, заросший по самые брови, похожий на домовика. Объятие. Я потерялась в его бороде – она поглотила меня, как живое существо, как мягкий монстр Обнимашка. И мир исчез, остался только запах коньяка, капли которого затерялись в кучерявых, как и на макушке, зарослях цвета кофе.
И затем, как вспышка – прикосновение губ.
… Мне пятнадцать. Как это было давно. Почти полжизни назад.
Я смотрю на него через весь зал, и в чёрно-белой толпе он словно подсвечен по силуэту.
Я вижу глаза цвета аквамарина. Они смотрят не на меня.
Автор публикации
