* * *
А ведь французы его стесняются… ничего удивительного! К примеру, американцы игнорируют Фолкнера, Марка Твена и Джека Лондона. Слишком уж в разночинные руки попал литературный талант, гордыня социума подобную персону не пропускает… думаете, у нас ничего подобного не было? Российские Вийоны, рекомендую:
– кумир панкующих подростков Башлачев и рокер-протопоп Аввакум!
Наскучившись жизнью, горлодёр Башлачёв сменил вологодскую провинцию на заоблачный “Клуб 27”, хотя в стране всем было до фонаря. Одна из его песен так и называется: «Толоконные лбы», м-да… а с протопопом намучились, востёр был попик на редкость, однако сослали-таки в крепкую тьмутаракань, так, чтобы в России ранней эпохи Возрождения любым вольнолюбцам стало всё до звезды. Да вы оглянитесь, социальная критика по-прежнему не в фаворе… подзадержалось средневековье. Читайте пока что своих Вийонов. А прочитав, окружайте почтением… что ж, ноги в стремена, Франсуа!.
Так вот, мы нынче о Вийоне. Ужасно неудобно: первый поэт Франции, и вдруг – член банды воров-кокийяров, на воровском жаргоне создавший первый блат-шансон, балладу о свадьбе жениха-грабителя и невесты-виселицы! Я там цитатку из этой хохмы подклеил, в собственном переводе – российские клоуны отдыхают… но ведь какие росли традиции! Кокийяры, или петушиные гребни… вспомнились невольно рэкетиры-«пехотинцы» из 90-х, ходившие в таких, помнится, лыжных шапочках с характерными гребешками. Пошучено было изрядно на эту тему… но больше я в ту сторону не шучу. Как записали бы в своих альбомах провинциальные барышни, мне больно об этом вспомнить.
Принц, девка расточает чары?
Глянь, много ли бакланов у сучары!
А коли есть, любиться с ней не в масть:
Загадит сей же час, как янычары,
Которым только выпить да украсть.
(отрывок из «Баллад на воровском жаргоне», версия Авт.).
Говоря языком полицейской стражи, поэт и тонкий лирик Средневековья в составе ОПГ (организованной преступной группы) успешно грабил кассы колледжей и прочие церковные ризницы. Защищаясь, убил напавшего, вооружённого ножом священника, после чего спасся бегством от правосудия (понимая, что от потомков не скроешься, повсюду рассказывал, что вынужден был расстаться с Парижем вследствие неразделённой любви – что ни говори, таки, наш человек!). Приговорён был трижды к смертной казни, три раза же парламентом помилован. Крыть нечем: аморальный тип! Вот матушку, правда, очень любил… впрочем, это и по сю пору находит место в тюремном фольклоре.
Напрасно морщитесь, дамы и господа. Интересно, вы в европейском Средневековье чем бы зарабатывали на жизнь? Так и видится донская ватага, ведомая лихим атаманом из наших, из ростовских… а то и крестьянский голодный бунт под знаменами справедливого и упрямого батьки-южноруса, взятого от патриотов картошки. А ваш покорный слуга, скорей всего, мотался бы с цыганским табором в валахских степях. Что ж, слава богу. Не повезло мне родиться в романтическую эпоху! Довольно трёх революций за крайние двадцать лет.
За мной, Франсуа Вийон! На фоне грозной чумы и повсеместных клопов, в угоду двигающим отечество к прогрессу и процветанию гильдиям мастеров, торгашей и воров, плюс вся эта феодальная грызня: бароны стареют, бароны воюют… умнейший король Луи XI, развлекаясь и стравливая, изводит верхушку знати своими поэтическими откровениями. Просвещённый монарх явился оторопевшей Галлии ещё и ценителем поэтического сарказма: баллад, рондо и лэ мэтра Вийона, однако укрыть поэта от смерти так и не смог. А может, не захотел. Ирония судьбы, властителей и судеб.
Вот истины наоборот:
Лишь подлый душу бережет,
Глупец один рассудит право,
И только шут себя блюдет,
Осел достойней всех поет,
И лишь влюбленный мыслит здраво.
(«Баллада истин наизнанку»).
Похоже, выпивая в компании крючкотворов-нотариусов, писцов и прочих мытарей – одним из которых школяру Франсуа самому предстояло стать – поэт с издёвкой просвещённого человека озаглавил два сборника своих баллад «Завещание» и «Завет». Наследники заветов объявлять себя таковыми не торопились: и в одиночку он всех достал. Но что удивительно, из этих же горчайших, парадоксальных строк росла три следующих века вся европейская поэзия! Когда б вы знали, из какого сора… да что там сор, почти что из помойной ямы.
Дожди нас били, ветер тряс и тряс,
Нас солнце жгло, белили нас метели,
Летали вороны – у нас нет глаз,
Мы не посмотрим. Мы бы посмотрели.
(«Эпитафия, написанная Вийоном для него и его товарищей в ожидании виселицы»).
Ну, чем бы ещё позабавиться? Отказал ехиднейший студиозус последние гроши «трем бедным маленьким сироткам», оказавшимися, при ближайшем рассмотрении, свирепейшими парижскими ростовщиками… поделом вам, будущие легковеры! Он и родился-то в День дураков, 1 апреля 1431 года, истинный парижанин из породы гаврошей прозванием Франсуа из Монкорбье, поименованный позднее Вийон, по воспитавшему сиротку дяде-капеллану.
Власть в европейской державе дарована баронам и королю, науки и образование – церкви… в ту пору любая вертикаль государственности балансировала на двух этих шатких ходулях. Вийон поступил в Парижский университет, где вместе с науками набрался свободомыслия. Не имея иного выхода бурлившим страстям, ваганты Латинского квартала смеха ради (и правда ведь, обхохочешься!) перетаскивали с места на место городской межевой столб, издевательски прозванный «Хрен Дьявола» («Pet au Deable»). Примечательно, что в борьбе студенческой братии с королём за наведение дорожного порядка университетские власти встали на сторону студентов.
Любое просвещение в эпоху Возрождения рождало, без сомнения, ехидные умы…
Сорбонна доставляла французскому королевству никак не меньше хлопот, чем воинственные провинции Пикардия или Бургундия. И всё же выходцы из Сорбонны составили впоследствии славу Франции. Успешный школяр и непутёвый студент, Вийон шатается по кабакам и борделям, попутно обретая жизненный опыт, его баллады такие же сорвиголовы горланят по всему Парижу. Вероятно, подобное брожение в массах повсюду почиталось вокалом… у нас и нынче, что только вокалом ни почитается! Попытки получить место придворного, стать королевским поэтом обречены были на провал: адепту Свободы суждено было стать бродягой. Награждённый блестящим поэтическим даром, Франсуа обретает неслыханную известность, массу виртуальных роклонников и множество реальных врагов.
Доставалось от его панегириков чаще всего толстопузым монахам, сутягам и казнокрадам судейских или охранных ведомств, рогоносцам-военным и их легкомысленным жёнушкам… да и нам это, нынешним, в известных дозах вряд ли понравится. А кто же нынче почистит авгиевы конюшни просвещённой Европы? Пора, Франсуа Вийон – газетные рога только и трубят о лицемерии и распутстве, о казнокрадстве и содомии, о хамстве, растратах и жадности! Заметим, всё это not for Russians («не для русских»): списано с примечания в медицинском справочнике к разделу «Смертельная доза спирта».
Вольнодумие не в том, чтобы кричать снизу вверх: эй, ур-роды!! Вольнодумие масс, понимаемое как свобода мысли, заключается в том, чтобы примерить на себя иной, нежели навязанный власть предержащими, образ жизни… ни много ни мало. Тем более, что крыть властей всегда было, чем и за что – а вот крыть властям сегодня попросту нечем. Всё, что облекало словосочетания «без тебя, до тебя, для тебя», спето и высосано до косточек. Проснись, Франсуа! Пора бы снова взяться за работу…
Я знаю — богачи в тепле и в сухе,
Я знаю, что они бывают глухи,
Я знаю — нет им дела до тебя,
Я знаю все затрещины, все плюхи,
Я знаю все, но только не себя.
(«Баллада примет»).
Что автор данного текста надеялся всем этим высказать? Немногое: поэт эпохи раннего Возрождения Франсуа Вийон – олицетворение вызова личной свободы в самые сгущённые, смутные, закостеневшие времена. Свободы, понимаемой, как недоверие к навязанным предрассудкам. Как способ существования. Как брошенный и принятый вызов.
Знаете, что самое приятное в поэтическом, равно как в рыцарском турнире? Преодоление страха.
От жажды умираю над ручьем.
Смеюсь сквозь слезы и тружусь, играя.
Куда бы ни пошел, везде мой дом,
Чужбина мне – страна моя родная.
Я знаю все, я ничего не знаю.
Мне из людей всего понятней тот,
Кто лебедицу вороном зовет.
Я сомневаюсь в явном, верю чуду.
Нагой, как червь, пышней я Всех господ.
Я всеми принят, изгнан отовсюду
(«Баллада поэтического состязания в Блуа»).
Поэзией баловалась масса больших вельмож, от Карла Орлеанского до г-д Лукьянова, Андропова и Гуцериева. Но именно Карл Орлеанский, герцог из королевской семьи, однажды бросил участникам поэтического турнира в Блуа, как перчатку, красивую дихотомию (то есть, парную связку противоречий):
– «От жажды умираю над ручьём».
Вийон победил в сём турнире играючи, создав мимоходом прекрасную лирическую балладу.
Как так? Хохотун, циник – и на тебе! Проще всего списать на талант – талант и война, как известно, всё спишут. Но этого определённо будет недостаточно! Тут крайне любопытная усматривается диалектика. Летящее владение речью, в том числе и несколькими иностранными языками, прокладывает дорогу мастеру к свободе обращения мысли. Так бытиё рождает полёт фантазии, позлащенной поэтической вольностью.
Укажите, куда стремится иголка, говорил современникам мэтр Вийон, и я сошью вам новое платье. Поэт не стремится выбраться или преодолеть, как жеребец на скачках, искусственное препятствие – он множит преграды, словно надеется захлебнуться в парадоксах, что странным образом порождает эффект присутствия текста в нынешней, самой реальной жизни.
Идите против течения, и вы откроете новую гавань.
В дорогу, мэтр… нам всё-таки пора. Что это ты бормочешь?
Каких мужей сводила я в могилу,
Каких царей лишала я корон,
И замолчи, пока я не вспылила!
Тебе ли на Судьбу роптать, Вийон?
(«Баллада Судьбы»).
Автор публикации
