Затяжка последняя (Оленька).
Ближе к вечеру пришли девочки. Их появление было слышно еще с лестницы – веселый смех, часто повторяющееся carmant (как же иначе, все девицы с фамилиями, абы с кем не спят)
Господа офицеры мало-мальски привели себя в порядок, со стола убрали карты, поставили телефон. Лишь Бессонов, оставшись сидеть на своем излюбленном месте, на подоконнике, не поддался всеобщему почти праздничному настроению.
Дверь распахнулась, и ярко одетые кокотки заполнили собой всю квартиру, хотя было их всего четверо. Одна из них сразу же направилась к Анатолию. Высокая, темноволосая, со смуглым лицом, она была словно рождена для того, чтобы приковывать к себе мужское внимание. Белые, идеально ровные зубы, легкий пушок над верхней губой, изящно изогнутые брови – все в ней выдавало породу, отточенную веками. Подойдя к Бессонову и легко поцеловав его в щеку, она встала напротив него, прижалась выпуклым своим лбом к его лбу и застыла, только пальцы ее перебирали густую бессоновскую шевелюру. Казалось, что так они могут стоять целую вечность, глядя друг в друга. Они стояли возле подоконника, у окна четвертого этажа, в чужом грязном Харбине, а весь внешний мир превратился в кокон, не давая проникнуть внутрь ничему постороннему – ни шуму, ни музыке, ни горьким реалиям эмиграции. А вокруг них царило безудержное веселье. Звуки открываемых бутылок смешались с гитарными переборами, в веселый женский смех вплеталась грустная картавость Вертинского и шорох затупившейся патефонной иглы. А тут еще и мальчик крутанул ручку шарманки и слезно завел свою «Друзья, купите папиросы, подходи пехота и матросы…», чем вызвал новый всплеск безудержного всеобщего смеха.
Анатолий неловко шевельнулся, погладил податливые ее волосы, и прошептал устало:
– Оленька, как я по тебе соскучился.
Ольга внимательно посмотрела ему в глаза и с укором, смешанным с отчаянием, проговорила:
– Анатолий, ты же обещал. Ну, что на этот раз? Кокаин, опий или еще какая-нибудь гадость?
Бессонов виновато уткнулся ей в плечо, прижался всем телом и приглушенно пробормотал, пряча взгляд:
– Честное слово, Оленька, больше не буду, просто мне уже здесь совсем невмоготу прозябать. Здесь так тоскливо, что даже стреляться не хочется. Одного мне хочется – домой, в Россию. У нас сейчас там, дома, дожди начинаются, туманы между гор плотные, как маменькин молочный кисель, качаются. А сосны, Оленька, ты не поверишь, такие высокие, что если на верхушку смотреть, то голова закружится. И на каждой иголке по капельке. Словно это и не дождь вовсе, а сосны плачут. А в Екатеринбурге ярмарка осенняя заканчивается. Мы в это время крестьян своих с детишками в город отпускали. Купчишки, чтобы побыстрее остатки распродать, втрое дешевле летнего товар отдавали…. Мы с егерем по эту пору на щук ходили. Веришь, нет, Оленька, иной раз такая огромная попадется, что с телеги егеря нашего хвост щучий по земле волочится. В это время антоновку собирают. Кажется, что все Уральские горы этой антоновкой пахнут. А еще…
– Анатолий… – прервала его Ольга. – У нас ребенок будет. В апреле, я думаю…
– Слава Богу, что не в мае. – Произнес он, все еще мысленно находясь где-то там, дома. – А то бы маялся потом всю свою жизнь… Что? – Антон схватил ее за плечи, отодвинул ее от себя на расстояние вытянутой руки и переспросил:
– Что-что? А ты уверена? И он вправду от меня?
– Анатолий, ты же знаешь… – с укором прошептала она, наклонив голову. – Как только я тебя узнала, в первый же день с хозяйкой рассчиталась. Я у нее только угол снимаю все это время, не работаю.
Она заплакала, и от слез ее большие глаза, казалось, еще более увеличились. А Бессонов целовал ее щеки, соленые от слез, губы, ее огромные мокрые глаза и все время недоуменно повторял:
– Ребенок… У меня будет ребенок!..
Неожиданно, обняв Ольгу за талию и потянув ее в центр комнаты, он громко, заглушив разговоры и музыку, сказал:
– Господа! У нас есть еще шампанское? Прошу вас, налейте всем присутствующим! И мальчику тоже.
Курбатов суетливо разлил вино по фужерам. Спящего в углу шарманщика разбудили и, ничего не понимающему со сна, отчаянно зевающему, всунули в руку бокал.
– Господа! – торжественно произнес Бессонов, держа бокал высоко над головой. – Прошу вас присоединиться к моей радости! Я только что узнал, что род князей Бессоновых не прервется. Ура, господа!
Полная тишина, вдруг возникшая в комнате, внезапно взорвалась криками «ура», радостным смехом, вздохами и громкой, с придыханием музыкой шарманки. Но вспышка радости, как это часто бывает на русских застольях, постепенно угасла, сошла на нет. Китайская водка, шампанское, сомнительный коньяк сделали свое дело – вдруг стало грустно, пусто и скучно. Присутствие девочек стало скорее раздражать. Надоевшая гитара сиротливо валялась под столом. Рядом, в тени сбившейся бархатной скатерти спал, подложив сжатые кулачки под щеку умаявшийся, опьяневший от шампанского сирота- шарманщик. В углу пьяный Курбатов все порывался, впрочем, не совсем убедительно, сыграть в русскую рулетку. Револьвер из его рук вырывала, тоже не очень настойчиво, рыжая красотка с удивительно белой кожей.
Виктор Бенедиктович спал, положив голову на край стола, при этом руки его, пальцами в дорогих, безвкусных перстнях почти касались пола, а по щеке ползла прозрачная пьяная слеза.
Остапов, брызгая слюной, доказывал собственной тени на грязных, заляпанных обоях, что рабочие с его фабрик неблагодарные свиньи, посмевшие принять участие в национализации остаповского имущества.
И лишь двоих, Анатолия и Ольгу, не коснулась эта пьяная какофония. Сидя на подоконнике и взявшись за руки, они говорили и говорили, перебивая друг друга, весело смеялись каким-то своим воспоминаниям, грустили о чем-то утраченном.
Бессонов, снял с пальца перстень, где на вставке из золотистого авантюрина, на фоне герба с медведем и боевым русским топором красовалась витиевато выполненная буква Б, надел его на большой палец Ольгиной руки и торопливо заговорил, глотая от возбуждения и важности принятого только что им решения буквы и целые фразы.
– Оленька, любимая моя. Ты только не перебивай. Слушай, что я тебе сейчас скажу. Нет! – решительно прервал Анатолий самого себя. – Сначала поклянись, что, как жена моя венчанная- при этом он счастливо и как-то очень радостно рассмеялся, – Так вот, как жена моя венчанная, ты выполнишь все, что я тебе сейчас накажу.
– Клянусь! – Торжественно поднимая руку, так же радостно проговорила покрасневшая от нежданного счастья Ольга. – Клянусь, как твоя венчанная жена выполнить слово в слово все то, что сейчас ты, любимый мой, мне накажешь.
Бессонов фыркнул от восторга и продолжал:
– Ты едешь сейчас же на вокзал и берешь билет до Екатеринбурга. Там под Иссетью, в излучине реки большое старинное село Каменки. На самом берегу, возле обрыва, стоит господский дом с белыми колоннами под высокой зеленой крышей. В нем живут мои родители, папенька с маменькой. Я им в свое время про тебя уже отписывал. Придешь к ним, покажешь им перстень, поклонишься в ноги и будешь с ними жить, воспитывая нашего ребенка как подобает. Да там и маменька подскажет. А я, как только выправлю приличные бумаги, сразу же приеду к тебе.
Но, радость моя, прежде, чем сядешь в поезд, обязательно позвони мне. Номер ты знаешь. Я бы и сам тебя посадил, но ночью по Харбину без настоящих документов лучше не появляться. Ты все запомнила?
– Да, мой дорогой штабс-капитан! – Вытянулась на военный манер раскрасневшаяся Ольга. – Купить билет, позвонить моему милому, сесть в вагон и ехать к его родителям под Екатеринбург, где вместе с ними ожидать возвращения сына, мужа, и отца….
Они обнялись и замолчали.
– Ну все, Оленька, до поезда осталось не более двух часов, тебе пора… Но подожди! – спохватился он. – Я сейчас.
Бессонов в азарте, каком-то необъяснимом оживлении подбежал к столу, и стал выгребать из своих карманов все деньги, которые у него только были.
Увидев происходящее, к столу подошел и Курбатов, поверх шуршащей кучки мятых купюр он положил тяжелый золотой брелок в виде полумесяца на цепочке крупного золотого плетенья…
– Надеюсь, что хотя бы вы, Ольга, с вашим и Анатолиным ребенком будете счастливы. – проговорил он неожиданно трезвым голосом и, отвернувшись, начал ожесточенно накручивать патефонную ручку.
Анатолий сложил все деньги и брелок в Ольгин ридикюль и, крепко поцеловав ее в губы, проводил до двери. Процокали по лестнице Ольгины каблучки, и в комнате наступила тишина.
– Ну что, юноша? – проговорил недавно проснувшийся и наблюдавший за картиной расставания сквозь сощуренные ресницы Виктор Бенедиктович. – Послал девицу прямо в логово большевиков?
– Бог поможет… Надеюсь. Она ни в чем не виновата – хмуро проговорил Бессонов.
– Врешь, батенька, она перед ними уже фактом своего рождения, своего происхождения виновата. И этой вины и ей, и всем ее детям, если сподобится родить благополучно, за глаза хватит.
– И-и-и-эх! – громко закричал Бессонов, запуская в раскрытое окно пустую бутылку, словно гранату. Дождался звона разбитого стекла и удовлетворенно прокричал, будя уснувших.
– Так что же мы не пьем? Или мы не русские? Водка, водка где? Водки хочу, непременно водки!
Все выпили, включая проснувшихся проституток, закусывая, кто, чем мог, кто, что нашел на разоренном столе, закурили и словно одновременно о чем-то задумались, молча наблюдая, как слои сизого табачного дыма не торопясь выползают из открытого окна.
– Ну, хорошо, – нарушил тишину Курбатов. – Девочку вы услали. Как у нее сложится – одному Богу известно. Ну, а вы-то сами как, господин штабс-капитан?
– Я?.. – В пьяной задумчивости протянул Бессонов. – Со мной проще. Много проще. У меня, господа, давно уже все решено. В России меня шлепнут на первой же после китайской границы версте. А без России, без Оленьки, без моего еще не родившегося ребенка, без моих осенних туманных гор и плачущих сосен существование мое мне кажется совершенно бессмысленным и ненужным. Здесь я либо сопьюсь до полной своей деградации, либо… Либо просто-напросто сойду с ума.
– И так уже что ни ночь, то серафимы какие-то снятся….Ну их к чертям… Страшно. Страшно… Увольте, господа. «Не дай мне Бог сойти с ума – уж лучше посох и сума».
– Сейчас, совсем скоро, прозвонит телефонный звонок, и все. Совсем и навсегда. Дайте, господа, папиросу, пожалуйста. Мои кончились.
За окном стали видны уже контуры домов, сквозь дырявые тучи вывалилась четко очерченная, словно детская аппликация, луна, удивительно белая и необыкновенно красивая, когда утреннюю напряженную тишину нарушил резкий телефонный звонок.
Бессонов схватил трубку, облегченно вслушиваясь в прерываемый какими-то посторонними звуками голос, и нарочито радостно, быстро проговорил:
– Да-да, Оленька. Спасибо тебе за все. Я хочу, чтобы ты знала. Я никого так сильно не любил, как тебя, незабвенная ты моя. До свидания. Кланяйся родителям. И будь им, как дочь…
Анатолий подошел к окну, застегнулся на все пуговицы, перекрестился и слегка дрожащим голосом пробормотал, прошептал:
– А еще говорят, «на миру и смерть красна». Нет, господа, страшно все- таки, страшно. Поверьте, страшно…
Словно утопая в густом прозрачном сиропе с широко открытым ртом, пытался добежать и перехватить его руку Курбатов, но пуля, выпущенная из старого, отполированного до белизны револьвера, уже рвала офицерское сукно кителя Бессонова, слева, там, где сохранились дырочки от орденов.
Глава 5.(очень короткая). Первые сомнения.
Прослушав запись пересказа второго путешествия по генной памяти Володи, Ручкалов хмыкнул и с еле уловимым сарказмом проговорил:
– Странная, однако, у твоих предков, Володя, судьба. То гибель в расцвете лет, а то суицид…
– Да пошел ты… – отозвался устало Давыдов. – Ты лучше скажи, когда мне гипс этот дурацкий снимут. Сил нет, как под ним нога чешется. Да и погулять хотя бы по парку хочется.
– Погулять? – В лице Ручкалова промелькнул, как показалось Владимиру, не понятый им страх. – Да чего там гулять! Дождь, слякоть, ветер холодный. Ты уж лучше отлежись. Вот тебе спирт. Расслабься, выспись. А там, глядишь, и гипс снимут. Ты же понимаешь, я только психиатр, со своими заморочками, своей диссертацией, а ногу твою курирует хирург. Это противоположности. Пока наши с тобой попытки – это так себе, пара-тройка поколений… Нужно попытаться копнуть поглубже. В следующий раз, конечно, в следующий раз. Ручкалов положил катушку с пленкой в карман халата и ушел, насвистывая. Но что-то в поведении старого дружка, в его жестах, словах, сказанных и не сказанных, Давыдову очень не понравилось. Очень.
За окном мрак, полная темнота, словно стекло заклеили черной бумагой – ни луны, ни фонаря. Лишь по жестяному сливу чуть слышно ползает дождь, тихо так, убаюкивающее.
– Нет, Володенька, сейчас спать ну никак не стоит… – прошептал он в проснувшимся в нем охотничьем азарте. – Я этого Ручкалова с первого класса знаю. Всегда он врал хреново. Даже когда плакался перед педсоветом о смерти любимой бабушки, похороны которой повлияли, мол, на его аттестат, медальку золотую выпрашивая, никто ему не поверил, даже распоследний алкоголик-физрук… Что то тут явно нечисто.
Владимир упаковал свою загипсованную ногу в целлофановый пакет с оборванными ручками, влез здоровой ногой в стоптанный тапок и захромал к двери.
Со стороны коридора на дверь его был прибит старый полосатый матрас, и над ней горел фонарь, с красной надписью «Тихо. Идет гипнотический сон!»
– Ну и ну! – сплюнул Давыдов и заковылял по кишкообразному коридору в сторону выхода на лестницу.
Многие двери в палаты поразили Владимира своим странным для больницы видом. Кроме уже знакомых полосатых матрасов, в коридор смотрели глухие металлические створки с круглыми глазками и квадратными окошками для передачи пищи (одним словом, как в тюрьме), перед другими дверям красовались мощные, сваренные из арматуры в палец толщиной, решетки с большими навесными замками на них.
– Да, веселенькая у тебя клиника, Сереженька ты мой, дружок ты мой закадычный, веселенькая… – своим брюзжаньем Давыдов пытался выгнать из себя странную робость, если не страх, охвативший все его существо.
За поворотом, прямо возле выхода на лестницу, перед металлической дверью горела надпись: «Бокс интенсивной терапии. Вход строго по пропускам».
Володя не стал испытывать судьбу и подходить к этой двери, тем более что в углу мигала красным откровенно установленная видеокамера, как можно скорее свернул на лестницу и, опершись на перила, поспешил вниз.
Осень шуршала дождем по прелым листьям. Их терпкий запах на миг, казалось, выбил почву из-под ног беглеца. Владимир присел на сырую ступень крыльца, прислушиваясь к ночной осенней тишине, и вдруг с какой-то страшной очевидностью и тоской почувствовал, насколько он одинок. Уснувшая в ночи земля мотается зачем-то вокруг солнца, мимо нее проносится разнообразный космический хлам, а он, Давыдов Владимир, сидит сейчас неизвестно где, в шуршащем пакете без ручек, на сыром бетонном крыльце и вдыхает осень. Господи, как все это печально.
Давыдов поднялся. Промокшие ягодицы неприятно зябли под слабым ветерком, как если бы он ходил сейчас по больничному парку совсем без штанов.
Вокруг парка, насколько он смог заметить при тусклом желтом свете редких фонарей, высился не менее чем трехметровый кирпичный оштукатуренный забор с колючей проволокой поверху. Прямо под фонарем виднелись железные ворота, украшенные сверху острыми наконечниками. При них, естественно, будочка типа КПП. Давыдов направился туда.
Напротив турникета сидел охранник в камуфляже. Именно профессиональный охранник, а не ряженый инвалид – это Давыдов почувствовал сразу и по широте его грудной клетки, и по толщине заросших рыжим волосом рук, и по запаху пота, не кислому, застоявшемуся запаху мало двигающегося человека, а терпкому , который появляется после тяжелых упражнений с железом на спортивных тренажерах.
– Далеко собрались, господин Давыдов? – Поднимаясь во весь свой рост, спросил охранник.
– Страна знает своих героев, – как можно более независимо попытался ответить Владимир. – Курево закончилось. Пойду в ближайшую палатку, куплю пару пачек.
– Очень жаль, Владимир Владимирович, но ночью выход за территорию клиники запрещен. Ничего не поделаешь, устав…. А сигареты, пожалуйста, у меня возьмите. И очень уж осведомленный и услужливый страж подал Давыдову цветастую пачку. Владимир спорить не стал, а прикурил, поблагодарил охранника за сигареты и угрюмо зашагал к корпусу. Все что надо, он уже увидел. В будке на стене висел стенд с обозначением пожарных кранов и колодцев этой клиники. Но не это было самое важное, что увидел Владимир. Больше всего его поразило название клиники, написанное на этом стенде: «СПЕЦИАЛЬНАЯ ПСИХОНЕВРОЛОГИЧЕСКАЯ КЛИННИКА ЗАКРЫТОГО ТИПА. ГОР. МОСКВА».
Вернувшись в палату, Давыдов с омерзением выпил неразбавленный теплый спирт, закурил и расплакался. Жизнь показалась ему еще более мерзкой и гнусной.
Глава 6. Попытка третья. Испания.
– А что ж ты думал! – кричал, оправдываясь, Ручкалов. – В хирургическом отделении мне позволят проводить мои эксперименты? Или тебя там будут долго держать с твоим примитивным переломом? Это в наше-то время? Как бы не так. Десять дней максимум, и лети лебедем домой, под наблюдение местного врача, у которого до обеда прием, а после обеда – вызовы на дом. И за все удовольствие – пять тысяч. Нет, паря, ты и в самом деле полный наивняк. Естественно, спецклиника. А как иначе? Только ты запомни: это моя клиника. Я не просто главный в ней врач, нет. Я ее владелец. И только поэтому мы сможем наконец-то разобраться во всех твоих треклятых невезениях. И без всякого психоанализа. Ну что, усек?
Чем больше распалялся Ручкалов, тем явственнее в его криках чувствовалась какая-то фальшь. Но мягкий по натуре Владимир просто физически заболевал, когда рядом с ним кто-нибудь так беззастенчиво лгал, тем более, если на шее выступили жилы.
– Да верю, верю, успокойся. Включай свой магнитофон. Ведь я уверен, что ты уже сопроводительную шапку на третью инъекцию уже нашептал. Ведь верно? Знал ведь, сукин сын, что я все равно соглашусь. Что мне и самому любопытно свои корни получше рассмотреть. Да, наверное, у любого от такой возможности слюнки потекут. Так что, пожалуй, и не стоит больше зря воздух колебать. Коли уж свое зелье, Павлов ты наш новоиспеченный.
Увеличенная почти вдвое доза вывернула Владимира наизнанку, собрала его сознание в комок и выкинула на широкой деревянной пристани.
Пьер Ж’Озе из Прованса, молодой человек лет тридцати, мастер витражей и мозаичных панно, стоял на выбеленном солнцем и морской водой дощатом причале и с удовольствием вдыхал влажный, пропахший йодом и рыбой воздух, в теплую горечь которого вплетался чуть заметный аромат спелых апельсинов.
– Испания! – Радостно проговорил он и направился в сторону виднеющихся руин бывшей мавританской крепости Маджирит. Порт, по которому он сейчас проходил, перешел в рынок, где на разные голоса продавцы, черноволосые экспансивные испанцы и меланхоличные иудеи с грустными глазами, предлагали таким же, как и они, экспансивным и меланхоличным покупателям разнообразные дары моря и фрукты.
Густая вонь отбросов, человеческих экскрементов и протухшей рыбы, казалось, никого не смущала.
Ушлые громкоголосые продавцы, несмотря на несколько экстравагантный вид Пьера и полное отсутствие интереса к товарам, разложенным на деревянных лотках, пару раз почти в лицо ткнули ему какими-то зубастыми тварями, громко уверяя , что эти рыбы только что плавали в море, хотя от их склизких голов с белесыми выпученными глазами откровенно несло тухлятиной.
А одежда на Пьере Ж’Озе и в самом деле была довольно оригинальной по испанским меркам. Лиловые штаны в обтяжку, типа санкюлотов, кожаные туфли с загнутыми носками, легкая кожаная куртка без застежек и рукавов, белая льняная рубаха и такая же белая легкая шапка с козырьком, прикрывающим от яркого солнца смуглое лицо и удивительные зелено-голубые глаза.
Через плечо он нес короткую бамбуковую палку с привязанной к ее концу увесистой сумкой, а на поясе рядом с кожаным кошельком висела потертая легкая праща, по которой было видно, что ее хозяин пользуется ею довольно часто.
Пройдя через мощеную площадь, и внимательно осмотрев недавно выстроенный собор с высокими стрельчатыми окнами, Пьер напрямик, через городские апельсиновые сады, уверенно направился к парадному подъезду резиденции королевы Изабеллы.
Вооруженной страже, стоящей на улице в тени портика, вполне хватило большой королевской, красного сургуча, печати, болтающейся на истертом свитке, предъявленном стекольных дел мастером, но в зале, перед высокими дубовыми дверями, грамоту дотошно изучил горбун в черном, с серебряной чернильницей и серебряным свистком на поясе.
– Каким языком владеешь? – на ломанном французском осведомился он у Пьера.
– Кроме родного французского, знаю и свободно говорю и пишу на английском и немецком. Хорошо понимаю итальянский. Но вот испанский язык, мне пока, увы, незнаком.
– Когда придет переводчик и секретарь, владеющие перечисленными тобой языками, королева Кастилии и Арагона, Гранады и всех земель и колоний Испании, примет тебя, если пожелает. Жди.
Автор публикации
