Три цвета смальты. Цвет надежды – голубой.
(Аудиенция).
Пьер смиренно приготовился к долгому ожиданию, но каково же было его изумление, когда уже через несколько минут двери распахнулись и дворецкий в ливрее из золоченой парчи громко возвестил:
– Пьер Ж’Озе из Прованса.
Зал поражал своим великолепием. Золото и лепнина, мрамор и парча, великолепная потолочная роспись и малахитовые пилястры, – все это вызвало у утонченного Пьера чувство собственного превосходства. Что ж поделаешь, но иногда врожденный художественный вкус оказывается выше монаршего понятия красоты. Да и сама королева Изабелла, если отбросить ее пышный наряд и целый каскад драгоценностей, как женщина не показалась французу уж очень красивой. Хотя высокий, слегка подбритый лоб, холеная кожа породистого лица надменное его выражение красноречиво свидетельствовали о высоте ее происхождения.
В центре зала, на фоне огромного гобелена с охотничьими сюжетами, на возвышении, покрытом багровым ковром, стояли два трона. На одном из них восседала королева Испании, другой был пуст.
Позади королевы, за небольшой наклонной кафедрой, стоял переводчик в голубой бархатной фуфайке, держа наготове рулон рисовой бумаги и маленькую чернильницу с пестрым пером в серебряных колечках.
– Мой монарший и единоверный супруг Фердинанд, король Арагона, в настоящее время кормит своих карпов в королевском пруду. Но, я надеюсь, что мы сможем и в его отсутствие решить наши вопросы, если таковые обнаружатся, не правда ли?
Пьер, до сих пор стоявший, пригнув одно колено, выпрямился, и, сняв свой необычный головной убор, поклонился и громко ответил:
– Да, ваше величество.
– Ты как иноземец и художник можешь называть меня просто: моя королева.
– Я польщен вашим великодушием, моя королева.
Изабелла посмотрела на него и, помолчав, заговорила снова:
– Хотя ты еще так молод, но мои братья во Христе, Эдуард пятый, король Англии, король Франции Людовик Одиннадцатый Благоразумный, да и вся Римская курия во главе с Папой, рекомендовали тебя нам, как прекрасного мастера витражей.
– Я очень признателен им, моя королева.
– Видел ли ты, Пьер Ж’Озе, наш новый собор на главной площади?
– Да, моя королева, видел.
– А видел ли ты оконные проемы, в коих тебе и надлежит сделать искусные витражи на библейские темы?
– Да, моя королева, видел.
– Сколько времени займет эта работа?
– Если материалы, заказанные мной, будут поступать вовремя, я думаю, что смогу уложиться в трехмесячный срок.
– Это было бы прекрасно, мастер. К тому времени как раз подойдет срок празднования нашего с супругом Фердинандом бракосочетания.
– И что же тебе потребуется для скорейшего выполнения нашего монаршего желания? – Изабелла легко щелкнула сухими пальцами, и горбун в черном подал ей увеличительное стекло с ручкой из слоновой кости.
Пьер через горбуна передал королеве свиток с расчетом материалов. – Это лишь примерный перечень, моя королева, на практике материала уходит обычно вдвое больше запрашиваемого.
Изабелла прочитала список, и на лице ее промелькнула легкая тень сомнения. – А ты дорогой мастер, Пьер Ж’Озе, – с видимым недовольством проговорила она.
– Нет, моя королева. Это не я дорогой, а те материалы, с которыми я работаю очень дороги. Венецианское стекло, зеркала, золотая, бронзовая, оловянная прожилки – вот что дорого. Я уже и не говорю про пигменты, смальту, мышьяк, ртуть, трубы сухого дерева разного сечения и длины….
– А трубы зачем?- удивилась королева.
– Понимаете, моя королева, я хочу использовать эффект сквозняка. Если в жаркий день приоткрыть незаметные фрамуги по краям окон, сквозняк, проходя через эти трубы, будет вызывать мелодичный гул, что-то вроде органной музыки. Я думаю, что хорошо подобранная гамма звучания только увеличит впечатление от витражей.
Изабелла хлопнула в ладоши и воскликнула:
– Довольно, я поняла. С завтрашнего утра в собор начнут поступать необходимые для работы материалы.
Она протянула горбуну список материалов и бросила:
– В казначейство.
После чего вновь внимательно посмотрела на Пьера и спросила:
– А чего же ты хочешь за свою работу?
Пьер Ж’Озе неожиданно покраснел и чуть слышно прошептал:
– Дворянства, моя королева.
– Да будет так! – королева Изабелла поднялась во весь рост. – Ты можешь приступать к работе. Мы подумаем.
Три цвета смальты.
Цвет победы и свершений – красный( Вдохновение).
На следующее утро возле собора собралась многочисленная толпа зевак. Целый взвод вооруженных солдат плотным кольцом окружил серую гранитную громаду, а бравый офицер с заметной опаской подошел к запертой двери.
Возведение костела было закончено вот уже скоро год, но отделки не было, поэтому он стоял с заколоченными досками оконными проемами, а на высоких воротах висел проржавевший кованый замок. Десятки подозрительных людишек, – попрошаек, воров и калек, – какими-то неизвестными лазейками пробирались в собор, и частенько через щели в заколоченных окнах виднелись отблески огня да иногда по ночам слышны были крики, стоны и мольбы о помощи.
С протяжным стоном распахнулись кованые створки ворот, и яркие лучи солнца пронзили пыльный, застоявшийся воздух собора.
Офицер с несколькими солдатами вошли в собор, держа наготове оружие и зажженные факелы. Уже через несколько минут прямо в руки оцепления попали несколько вооруженных кистенями бродяг, отчаянно бранящихся и дерущихся. Под удовлетворенные возгласы толпы их быстро заковали в железо и посадили в стоявшие на телегах клетки, сбитые из прочных деревянных брусьев.
До самого полудня на лошадях подвозили в больших дубовых бочках воду. Вооружившись ведрами, лопатами и тряпками, обозленные солдаты отмывали полы в храме от человечьих экскрементов и копоти. Доски, которыми были заколочены окна собора, были сбиты, и по его залам загулял свежий ветер, выгоняя из-под крыши костела смрадные запахи и полчища крупных зеленых мух.
Ближе к вечеру из порта завезли необычайно мягкую, золотисто-желтую кедровую стружку , которой под личным присмотром Пьера солдаты засыпали все полы в залах. Стойкий и приятный аромат кедровой смолы и свежеспиленного дерева окутал костел. Зеваки, крестясь, становились на колени, отдавая дань благодарности Господу Богу и королеве Изабелле. Так в главном соборе на центральной площади Мадрида прошел первый рабочий день французского мастера витражей Пьера Ж’Озе.
Всю следующую неделю к костелу вереницей подъезжали запряженные волами телеги. На мягкой соломе, с превеликими предосторожностями везли ящики с драгоценным венецианским стеклом, пучками золотых и оловянных тонко выкованных полос, бутыли с кислотами и красителями, склянки с ртутью и пакеты с сухими пигментами – все материалы, согласно длинному списку, затребованные мастером для работы, по приказу королевы были завезены полностью и в срок.
Дородные плотники в длинных кожаных фартуках в центре главного, самого светлого зала сбили большой, идеально ровный стол из сосновых досок на устойчивых ножках из толстого бруса. Ж’Озе сам обил его верхнюю плоскость сырой бесшовной холстиной, и когда она, высохнув, натянулась, крышка стола стала гладкой, словно кожа на барабане. Проведя нервной ладонью по его поверхности, Пьер радостно улыбнулся и прошептал:
– А теперь пора и печь класть.
Кладку печи Пьер не доверил испанским печникам. В сыром подвале костела он выбрал наиболее сухое место, вблизи стены, прямо под грубым каменным ригелем, поддерживающим аркообразный кирпичный свод, утрамбовал темно-красную глину обрубком дубового бревна и, перекрестившись, принялся за дело, предусмотрительно заперев дверь в подвал. Изготовление печей для выплавки смальты держалось мастерами, подобными Пьеру, в глубокой тайне. Несмотря на небольшой размер, внутри печь была довольно объемна, а отделение для изготовления смальты занимало почти треть всей печи. В свод топки Ж’Озе вставил в глину мелкие осколки стекла, для того, чтобы в процессе работы оно плавилось и намертво крепило огнеупорный кирпич. Пока печь сохла, плотники соорудили рядом с ней небольшой стол с несколькими столешницами, типа этажерки, а также стеллаж для дров.
В подобных трудах первые две недели пронеслись для Пьера как один миг. Он не смог бы ответить на такой, казалось бы, простой вопрос – ел ли он сегодня, вчера, третьего дня? И если ел, то что, и кто ему готовил?
На самом же деле Ж’Озе ел ежедневно, и не один раз, и не без аппетита. Готовила ему старшая дочь королевского повара, девятнадцатилетняя Римма (по испанским меркам уже старая дева), жгучая брюнетка с тяжелой грудью и крепкими ногами, достойная ученица своего отца.
С самого утра ярко-синее небо затянули грязные тучи, и Мадрид обложили мелкие, нудные, бесконечные дожди. Мелкая водяная пыль в перерывах между дождями в виде клочков тумана летала по саду, цеплялась за апельсиновые ветви с оранжевыми плодами, повисая на башенках и крестах костела. В этот день на серой в белых яблоках лошади приехал королевский посланник – горбун. Не спешиваясь, он передал вышедшему из костела Пьеру большой кожаный тубус, где хранились свернутые в трубку эскизы предполагаемых витражей, которые Ж’Озе еще неделю назад отослал королеве Изабелле для ознакомления. Под каждым из рисунков стояла размашистая подпись королевы, подкрепленная печатью, и короткое слово: «Да». Пьер радостно посмотрел на стоявшую позади пышногрудую Римму, приосанился, подкрутил небольшие усики, отпущенные уже здесь, подбритые и завитые по последней испанской моде, вернулся в костел и пробормотал:
– Ну вот и все, теперь дело за малым – мне нужно солнце.
Пройдоха Римма умудрилась-таки проскользнуть в постель к французу. Затяжные дожди, скука от безделья, и коварство молодого красного вина сделали свое дело. Мастер как-то утром проснулся оттого, что чья-то горячая рука довольно крепко обнимала его шею.
Протерев глаза, он с удивлением увидел рядом с собой спящую неглиже Римму. Обхватив голову руками, Пьер застонал, словно от головной боли, и своим стоном разбудил поварскую дочку.
– Милый, я так рада. Я сейчас же побегу к папе, обрадую его тем, что ты сделал мне предложение….
– А я его что, в самом деле сделал? – несколько глуповато спросил француз.
– Еще бы! – удивленно глядя Пьеру в лицо блестящими глазами, отозвалась Римма. – Ты всю ночь порывался увести меня в ратушу, дабы исполнить свой долг перед богом. Насилу тебя удержала.
– А, ладно, – легкомысленно бросил Ж’Озе и начал одеваться. Но, бросив взгляд в сторону небольшого оконца, он громко, до звона в ушах, закричал:
– Римма, Римма, солнце! Посмотри, дожди прошли! К чертям сомнения! За работу. Быть тебе, Римма, дворянкой. Быть!
Работа в костеле закипела. Римма оказалась хорошей помощницей Пьеру. Целыми днями она носилась по крутым каменным ступеням в подвал и обратно: то подносила уже нарезанные, готовые к напылению стекла, то горбилась под тяжелыми ведрами с обломками цветных стекол и нежнейшей белой глиной. Всю площадь пола в залах занимали листы драгоценного венецианского стекла, разложенные на мягких опилках и кедровой стружке. Для прохода между стеклами Пьер оставил лишь небольшие дорожки.
А сам Ж’Озе, нарисовав на своем обитом холстом столе рисунок распятого Иисуса Христа примерно в два человеческих роста, занялся изготовлением витража. Сняв с пальца перстень с довольно крупным, но грязной воды бриллиантом хитрой огранки мастер уверенными движениями резал им хрупкие, мелко вибрирующие листы стекла, подчиняясь линиям рисунка, расположенного под ним.
Его подручная тяжелым бронзовым пестиком истирала в порошок небольшие обломки разноцветного стекла, пересыпая его в маленькие подписанные кулечки. Ближе к вечеру прозрачное бесцветное стекло уже было нарезано и лежало на рисунке Христа, полностью повторяя своими срезами все изгибы тела и одежды Спасителя, а каждый обрезок был тщательно пронумерован. Пьер с трудом разогнул занемевшую спину и, окликнув Римму, попросил:
– Дорогая, разожги печь в подвале, сейчас перекусим и займемся плавкой.
После еды, взбив яичные белки в большом котелке, мастер быстрым движением покрывал белесой пеной заготовленные обрезки прозрачного стекла, а Римма, осторожно через крупное сито посыпала их толчеными мелкими разноцветными стеклянными обломочками, почти, что стеклянной пылью.
В печи бушевало пламя, в камере для обжига установилась, наконец, необходимая температура. Багровый в отблесках огня, Пьер складывал стеклянные заготовки по одной в печь, и как только толченое разноцветное стекло расплавлялось и намертво припаивалась к прозрачной основе, он металлическим совком аккуратно вынимал части будущего витража из огнедышащего нутра и откладывал их в сторонку – остывать. Усы его при этом злобно, словно у дикого кота, топорщились, в спутанной его шевелюре набожной Римме виделись торчащие рога, а в глазах Пьера, обычно голубовато-зеленых, мелькали пугающие ее кроваво-красные блики.
Остывшие детали они относили наверх, прикладывали к рисунку на столе, и постепенно перед взором пораженной Риммы возникало прекрасное, блистающее изображение Иисуса.
– Ты гений! – кричала в каком-то чувственном экстазе Римма. – Нет, ты не гений, ты – гораздо большее чем гений! Господи, как же я счастлива!
Упав перед ним на колени, истово крестясь и прижимаясь счастливым заплаканным лицом к его ногам, она все время бормотала:
– Господь Вседержитель и мать его, Дева Мария, заступитесь, дайте ему закончить то, ради чего он появился на нашей земле. Не дайте ему в гордыне гения своего сойти с пути истинного христианина. Не дайте ему впасть в ересь, дабы не сойтись на общем пути с великим инквизитором Кастилии и Арагона, Валенсии и Каталонии, духовником королевы нашей, Изабеллы, его преосвященством сеньором Томасом Торквемадой…
А он и сам чувствовал, что то, что он сейчас делает, получается прекрасно. Иисус, словно сияющий изнутри, выглядел настолько правдоподобным и в тоже время настолько божественным, что казалось: вот сейчас, сию минуту он поднимется с этого обитого холстиной стола и оживет. И пойдет по засыпанному желтыми ароматными опилками полу легко и невесомо, так что даже ни одно, самое хрупкое стеклышко не дрогнет, не зазвенит и не расколется…
Отдельные фрагменты изображения Христа Ж’Озе решил соединять между собой простой и непритязательной оловянной жилкой, а на Римин вопрос, отчего именно так, он благоговейно прошептал:
– Неужели ты не понимаешь, что фигура Иисуса, весь его образ, и так совершенство? Так стоит ли рассеивать внимание верующих, отвлекать взор их от Него сиянием золота прожилок? Детали же изображения Марии Магдалины, римских солдат, элементы пейзажа Пьер соединял сияющими золотыми прожилками.
При помощи Риммы мастер наклеил поверх уже готового витража тонкую, хлопковую материю, и они с величайшей осторожностью перенесли готовое панно в сторону от стола. В рамы из дерева витражи будут вставлять уже плотники под руководством Пьера. Но это не сейчас, это потом…
Но как-то в субботу, ближе к вечеру, когда уже все основные фигуры витражей были завершены и осталось сделать лишь несколько задних видов и пейзажей, весь день чем-то озабоченный Ж’Озе отбросил маленькие кусачки и, стряхнув с фартука обрезки серебряной жести, крикнул Римме громко, чтобы она услышала его в саду, за северной стороной костела:
– Римма, воду, щелок, чистое белье! Едем к твоему отцу!
Через мгновение в проеме двери появилась веселая, грудастая, такая надежная и трудолюбивая – его Римма.
– Едем к твоему отцу, – повторил Пьер. – Хватит тебе прятаться по углам. Ты уже не десятилетняя девочка. Ты, можно сказать, жена моя.
Чуткая Римма внимательно посмотрела на своего возлюбленного и с сомнением спросила:
– Дорогой, что случилось? Я же чувствую, что что-то случилось.
– Понимаешь, сегодня мне во сне явился херувим. Красивый такой, словно расплавленное серебро переливается. Молча посидел, вздохнул, погладил меня по голове и исчез. Вот я и подумал, а не пожениться ли нам? А вдруг это какой-то знак, и мы созданы друг для друга? Кто знает, вдруг ты и в самом деле моя муза, а?
Визит к отцу Риммы превзошел все ожидания. Свинина на вертеле, утиный паштет с жареными каштанами, копченые миноги под соусом из засахаренных апельсинов, и кувшины, кувшины, кувшины молодого и созревшего уже вина…..
– Славное вино в подвалах королевы Изабеллы! – рассмеялся в конце обеда догадливый француз, развязывая пояс на животе.
– Да и продукты ей завозят неплохие! – в такт ему и тоже смеясь, отвечал повар.
Огромная, идеально круглая желтая луна качалась в чуть-чуть уже светлеющих небесах, когда Пьер со своей счастливой спутницей возвращался домой.
– Римма, завтра отсыпайся, отдыхай, молись – делай, что угодно, но чтобы к вечеру, когда спадет жара, ты была в соборе. – Падая лицом в перину, проговорил опьяневший Ж’Озе. – Будем монтировать трубы между оконными блоками. Я королеве обещал, что мои витражи еще и запоют.
Но кроме труб самого разного сечения и различной длины, выдолбленных из стволов дуба и ясеня, Пьер закрепил в оконных проемах обрезки зеркал, расположив их под определенным, ему одному известным углом. А в небольшие фарфоровые чашки, стоящие в углах будущих витражей, мастер налил тяжелую ртуть.
В то жаркое утро шестого сентября уже позеленевший от влажного воздуха Испании колокол главного собора на центральной площади Мадрида впервые возвестил своим радостным, чистым звоном о мессе, проводимой в честь годовщины брака королевы Изабеллы и короля Фердинанда. Дождавшись, когда приглашенные на открытие собора вельможи и гранды лучших испанских фамилий во главе с монаршеской четой займут свои места на резных полированных скамьях, снедаемые любопытством горожане хлынули рекой в ворота костела.
Несколько аккордов органа заставили замолчать экспансивных испанцев.
В соборе все еще пахло кедровыми стружками. Полумрак огромного пространства лишь слегка разбавлялся пучками света из маленьких оконцев под куполом. Вдруг, по сигналу Пьера, под звуки аккордов нижнего регистра органа, мешковина, закрывающая до этого все витражи, была одновременно сдернута солдатами. Водопады цвета ринулись в зал. На миг всем присутствующим показалось, что это великолепная радуга пробралась под аркообразные своды. Орган умолк, и тогда пораженные горожане сквозь эту симфонию цвета разглядели скорбное лицо Девы Марии, согбенную фигуру рыдающей Марии-Магдалины, мудрое лицо апостола Павла и в самом центральном окне всепрощающие, полные муки и страдания глаза Иисуса Христа, распятого на кресте. Нагревшаяся на солнце ртуть, испаряясь, колыхалась чуть заметными бликами, увеличивая эффект жизненности фигур, запечатленных в стекле и смальте.
Пораженный зал молчал. Ж’Озе слегка дернул один за другим три шелковых шнура, свисающих с трех основных витражей. Узкие фрамуги приоткрылись, и легкий сквознячок потек через деревянные трубы, оживив их доселе мертвые жерла, заставив их тихо загудеть, каждую на свой лад.
Удивленный органист бросил было взгляд на свои пальцы, но – нет! Его руки неподвижно лежали на коленях, а музыка, тихая органная музыка деревянных труб, плыла по собору.
Толпа ахнула, и, забыв, что они находятся в храме, восторженные люди кричали, рукоплескали и плакали в религиозном исступлении.
К плачущему от радости Пьеру Ж’Озе протиснулся королевский горбун и сказал ему с легким поклоном:
– Празднование по случаю годовщины бракосочетания августейших особ продлится неделю. По окончании этих праздников королева Испании примет вас у себя, мастер.
Переутомившийся и перевозбужденный, Пьер сполз спиной по стене и, судорожно зарыдал, закрыв лицо ладонями.
Три цвета смальты. Цвет рухнувших надежд – желтый.
(Всеочищающий огонь инквизиции).
Целую неделю Пьер Ж’Озе жил в каком-то радостном ритме, словно именинник. Плотно, по испанскому обычаю, позавтракав, они с Риммой, наряженной в свои лучшие одежды, шли гулять по Мадриду, взявшись за руки, заходили в кондитерские лавки, покупали сладости – засахаренные орешки или пласты ароматной пастилы из загустевшего виноградного сока. Они отправлялись в старую часть города, где в подвальчиках золотых дел мастеров Римма примеряла золотые украшения, которые они купят, как только Пьер получит у королевы обещанную грамоту испанского гранда. Да уже и сейчас многие из ювелиров или портных готовы были открыть для них долгосрочный кредит. Весь город помнил выражение восторга на лицах августейших особ во время той памятной мессы.
Побродив по городу до полудня, счастливые молодые люди отправлялись на корриду, хотя подобные зрелища отвергал утонченный вкус француза. Но Римма, как истинная испанка, при виде поверженного быка или пропоротого рогом тореадора, пришпиленного к дощатому забору, словно бабочка у коллекционера, приходила в бешеный восторг. После, возбужденная, с грешными прозрачными глазами, почти насильно волокла Пьера в постель, где отдавалась ему с утроенной страстью.
Постепенно ярко-синее небо Мадрида затягивалось плотными тучами. Приближался период осенних дождей.
Сгущались тучи и над головой ничего не ведающего француза.
Томас Торквемада путем интриг и доносов из обычного монаха-доминиканца постепенно вырос до приора монастыря в Сеговии. Врожденный садист, он составил инквизиционный кодекс Испании и воспользовавшись должностью духовника королевы Изабеллы, стал главой Святой Инквизиции. С легкой руки Торквемады костры на площадях Испании, сжигающие колдунов и ведьм, стали загораться все чаще и чаще, постепенно превращаясь в жуткое, но уже привычное развлечение для зевак.
Утром в последний день праздника Томас Торквемада пришел к королеве без предупреждения и, пока Изабелла при помощи своих фрейлин совершала утренний туалет, зачитал ей список претендентов на костер. Последним в этом списке стоял Пьер Ж’Озе из Прованса.
– Как? – Удивилась королева. – Не перепутал ли ты? Мы собирались присвоить французу титул гранда.
– Ваше величество, человек без помощи дьявола не смог бы создать подобное совершенство из мертвого стекла и заставить трубы петь, словно орган, без органных мехов… Тем более, что чужеземец изобразил у девы Марии обнаженные щиколотки ног, а за подобное преступление по утвержденному кодексу полагается колпак колдуна. Он, несомненно, продал душу дьяволу. Тем более, выдать французу грамоту на дворянство – неслыханный прецедент, и чем все это может закончиться, одному богу только известно!
Королева в замешательстве ходила назад и вперед по будуару, недовольно посмотрела на свое отражение в зеркале и неуверенно спросила:
– Ну, а витражи, их что, по-твоему, разбирать? Во-первых, красиво, а во-вторых, ты знаешь, Томас, сколько они стоят? А в казне нашей и так негусто…
– Ваше величество, Ж’Озе должен предстать перед судом Святой Инквизиции. Я прошу вас подписать бумагу.
Королева зевнула и, небрежно перекрестясь, величественно махнула холеной рукой:
– Дай мне перо.
Из-за высокого зеркала метнулась горбатая тень.
…В ту памятную ночь грозовые тучи метались под рукой ветра, словно тесто под ладонями хлебопека. Мертвенно-белые молнии отвесно падали на Мадрид. Невиданной силы ливень с крупным, точно лесные орехи, градом обрушился на город, ломая деревья и смывая нечистоты с улиц. В эту же ночь молния попала в собор на главной городской площади. Злые языки поговаривали, что это была не молния. Люди видели, как здание вспыхнуло сразу в трех местах…
А рано утром, когда гроза наконец-то утихла, в дом, где жили Пьер и Римма, громко и властно постучали:
– Пьер Ж’Озе из Прованса, именем Святой Инквизиции, ты арестован! Одевайся.
Пять вооруженных человек в черных одеждах, не торопясь, прошли мимо дымящихся еще руин костела в сторону городской тюрьмы. Между ними шел потерянный, ничего не понимающий мастер витражей, Пьер Ж’Озе со связанными спереди руками.
Ничего не знающая Римма ночевала в этот раз в доме своего отца: тот слегка приболел.
В подвале государственной тюрьмы при доминиканском монастыре два палача в грубых домотканых рубахах и кожаных фартуках, перепачканных кровью, под личным наблюдением Томаса Торквемады выбивали из Ж’Озе признания, сменяя друг друга.
– Признайся, чужеземец, что при помощи сил дьявола ты втерся в доверие нашей королевы и приобрел заказ на изготовление своих витражей, хотя казна Испании и так предостаточно бедна, – полувопрошал-полуутверждал Томас, стоявший перед подвешенным за руки и избитым в кровь мастером из Прованса.
Опухшие губы Пьера с усилием сложились в слабую улыбку:
-Да как же я мог втереться королеве в доверие, когда вызов из Испании застал меня дома, во Франции. А до этого я и не собирался в Мадрид… В Европе много хороших и интересных заказов
– Признайся, чужеземец, что только дьявол смог заставить холодную ртуть испускать свое странное свечение. И только благодаря дьявольским устам мертвые обрезки деревянных труб смогли запеть своим неземным сатанинским голосом! – По знаку инквизитора длинный и гибкий кнут из шершавой акульей кожи опоясал обнаженного мастера на уровне соска и вырвал из его тела полоски плоти.
– Это… простонал Пьер, – просто… физическое явление. Ртуть… испаряется на солнце… А трубы… Господи, да это же просто сквозняк.
– Признайся, чужеземец, что это сам сатана заставил тебя показать всему Мадриду обнаженные щиколотки Девы Марии!
– Облейте его водой. Быстро приведите в чувство! – приказал палачам Торквемада с улыбкой, наблюдая, как с кровью из жил Ж’Озе теряет и упорство еретика.
– У нас, на берегах Лауры, законы в изображении святых много мягче.
– Пальцы в тиски! – приказал монах палачам.
– Нет, нет! Только не пальцы! Как же я буду работать, господин Торквемада?
– Наивный, ты еще надеешься работать? Лучше признайся в ереси, тогда тебя перестанут пытать и ты умрешь скорой смертью на святом костре инквизиции! – почти пропел возбужденный Томас. – Я же сказал – тиски!
Громкий душераздирающий крик и отчетливый треск ломающихся костей подействовал на доминиканца как бокал крепкой виноградной водки. Он раскраснелся, в глазах сияли веселые искорки, а на губах играла удовлетворенная улыбка.
– Признайся, чужестранец, что при помощи дьявола ты совратил невинную девицу Римму, из иудеев, дочь главного королевского повара Исаака .
…Ж’Озе в ужасе посмотрел на свои расплющенные кисти рук, на висящую лоскутами кожу и сизые суставы пальцев в надкостных тканях, пальцев, которые еще недавно могли создавать удивительные произведения из стекла и смальты, поднял на инквизитора окровавленное лицо и тихо, но совершенно осмысленно произнес:
– Признаюсь. Я признаюсь по всем пунктам обвинения.
– Обмыть его! – приказал Торквемада. – Колпак колдуна сюда!
Суд над еретиками прошел быстро. Еще четверо таких же, как и Пьер, бедолаг, сидевших на черной скамье в высоких разрисованных колпаках, на все вопросы прокурора от Святой Инквизиции ответили признанием в сговорах с дьяволом. Разочарованная публика ждала последнего развлечения – огня.
Пьера посадили на осла лицом к хвосту и через весь город повезли на подготовленную для казней площадь. Затуманенными глазами Ж’Озе смотрел на толпы веселых горожан, бегущих за его ослом. Он напрасно искал взглядом высокую статную фигуру его Риммы…
Откуда ему было знать, что ее предусмотрительный отец еще три дня назад отослал Римму в Сарагосу, к дальней своей родственнице?
– Родишь, Римма, а там, когда все успокоится, я тебя с ребенком и заберу. Может быть, к тому времени и Пьера отпустят… – лукавил отец, зная, что из подвалов Святой Инквизиции на свободу уже не выходят.
Дородный мужчина в маске с прорезью для глаз, городской палач, привязал молившегося француза спиной к столбу, врытому в землю и обложенному хворостом и вязанками дров.
Монах с выбритым затылком наспех прочитал молитву, дал поцеловать Пьеру крест и поспешил к другим приговоренным.
Торквемада вышел на балкон стоящего поблизости дома и громко провозгласил:
– Именем Святой Инквизиции и по приговору генерального прокурора города Мадрида повелеваю казнить этих людей, имевших сношения с дьяволом, через сожжение на костре! – Он махнул рукой палачу. – Приступай! – и скрылся с балкона.
Палач плеснул на хворост крепкой водкой и ткнул горящим факелом в остро пахнувшее сырое пятно.
Последнее, что еще смог осознать сквозь безумную боль молодой француз, были радостные вопли разгоряченной беснующейся толпы.
Автор публикации
