АНГЕЛ СЕРЕБРИСТЫЙ (начало)

АНГЕЛ СЕРЕБРИСТЫЙ (начало)

Вместо пролога. Появление ангела.

Владимир Давыдов удовлетворенно откинулся на стуле, устало потянулся всем телом и в последний раз окинул взглядом стол, за которым он просидел, почти не разгибаясь, весь день. На заваленной обрезками листовой меди, инструментами для чеканки, прожженной во многих местах некогда полированной поверхности стола лежал, гордо раскинув свои чеканные крылья, двуглавый орел-флюгер. Его хищно изогнутые клювы были широко раскрыты, а когтистые лапы крепко сжимали скипетр и державу, которые переходили в насаженный на вороненный подшипник шкив, позволяющий флюгеру плавно вращаться даже при малейшем ветерке. Вместо глаз Владимир вставил орлу два огненно-алых страза, вынутых из дешевых сережек его бывшей жены, забытых ею, и теперь ярко отполированный символ монархии, грозно насупив брови, с неудовольствием взирал на своего создателя.

– Нет, так никуда не годится, – пробурчал Давыдов,- пора отдыхать, и так уже всякая чертовщина начинается казаться.

Он вышел из-за стола, прошелся по полупустой комнате (жена при разводе вывезла все, что только смогла), устало опустился на жалобно скрипнувшую раскладушку. Стянул через голову заношенный джемпер, бросился на скомканную простыню и тут же провалился в глубокий сон.

И опять, в который уже раз, ему приснился ангел. Молодой, идеально сложенный человек, совершенно обнаженный, с небольшими крыльями за спиной, неслышно ступая ногами по давно немытому пыльному полу, подошел к лежащему Владимиру и присел на край раскладушки. В отличие от расплывчатого общего плана ангел казался до неправдоподобности реальным, очень красивого серебристо-ртутного цвета.

Тонкие пальцы рук с округлыми ногтями, по-юношески мягкий пушок на щеках, даже курчавые волосы на его лобке – все казалось настолько естественным и живым, что его непривычный цвет почти сразу же переставал казаться странным.

Как всегда, он молча смотрел на Владимира, слегка покачивая головой, и улыбался, не скрывая, однако, грусти в своих больших, широко открытых серебристых глазах.

– Что тебе надо? Почему ты всегда молчишь? Зачем ты приходишь? Если ты мой ангел-хранитель, о чем предупреждаешь? Кто я тебе?.. – вскричал Давыдов и проснулся от собственного крика. В ярко освещенной утренним солнцем комнате, конечно, никого не было, только шторы весело колыхались от утреннего ветерка, проникающего в открытую балконную дверь. Через всю комнату, по оранжевому пыльному линолеуму бежала вереница следов голых ступней, четко видных при солнечном свете. Владимир с сомненьем посмотрел на свои ноги: на ногах носки, он так их и не снял вчера вечером….

– На дачу, только на дачу, брат Володя! – самому себе скомандовал он, – Иначе ты точно свихнешься в этих четырех стенах.

Поднялся и начал быстро собираться, умышленно затаптывая следы босых ног на полу. Аккуратно упаковав флюгер в большой белый мешок из-под сахара, Володя решительно бросил ключи от квартиры в карман брезентовой штормовкой и с силой захлопнул за собой входную дверь.

Глава 1. Иногда и вредные привычки могут принести определенную пользу

Чем ближе подъезжала старенькая Володина «Ока» к Дмитрову, в пригороде которого находилась его дачный участок, тем сильнее чувствовалось приближение грозы. На севере небо почернело, стало непрозрачным, тучи грязными ватными ошметками нависли над землей. В темно-фиолетовых проплешинах посверкивала, пока еще без сопровождения грома, первая робкая молния. Корявые запыленные придорожные березы застыли в жарком мареве. Над раскаленным полотном шоссе колыхались прозрачные воздушные бурунчики, напоминающие миражи в пустыне. Перед самым въездом на территорию дачного товарищества по пыльным окнам малолитражки застучали первые крупные капли, редкие и робкие, но уже через минуту дождь словно взбесился, вода отвесной стеной рухнула на землю, превращая дорожки между участками в непроходимое для машин глинистое, скользкое препятствие. Последние метры перед своими воротами Владимир буквально протолкал машину на собственных плечах. Почва под колесами стала настолько скользкой, что машина просто полировала ими глину до зеркального блеска, но двигаться по этому катку не желала. Несколько раз упав в грязь и залапав весь зад «Оки» своими растопыренными пальцами, Володя все-таки втолкнул ее в широко распахнутые ворота из ржавой рабицы, замкнул замок и, прихватив мешок с флюгером, заковылял, широко расставляя ноги, к своему домику.

Гроза бушевала всю ночь. Ветер срывал полуспелые сливы и швырял ими в стекла. Старая береза царапала ветвями по кровельному железу, вызывая у Владимира приступы нервного озноба. И лишь под утро, словно по чьему-то приказу, гроза прекратилась, в умытое ливнем окно били яркие солнечные лучи, от которых старенькая, рваная во многих местах тюль совершенно не спасала.

Володя, наскоро попив чаю, подался на улицу. Умытые, посвежевшие деревья радовались солнечному дню, а вокруг старых парковых роз, на прибитой к земле траве идеально круглыми нимбами алели пятна сбитых дождем лепестков. Воздух был свеж и насыщен влагой.

– Хорошо! – пробормотал он и, приставив лестницу к крыше своего дома, вынул чеканное двуглавое чудо из пыльного мешка. В лучах утреннего солнца орел выглядел еще более зловещим и суровым.

– Взгляни, взгляни в глаза мои суровые, взгляни, быть может, в последний раз, – невероятно фальшивя, но очень громко и торжественно пропел Владимир, осторожно забираясь по лестнице на крышу.

С крыши открывался чудесный вид. До самого горизонта колыхалось светло-зеленое море березового леса, а чуть правее виднелся обрыв песчаного карьера, издалека напоминающий скалы родного Южного Урала. Владимир был родом оттуда, он и дачу-то купил здесь именно потому, что нашел что-то схожее с родным пейзажем. Ностальгия, знаете ли….

Вокруг его домика толпились коттеджи красного кирпича под разноцветными черепичными крышами. Глухие заборы делали эти коттеджи похожими на небольшие бастионы, превращая частную жизнь их владельцев в кромешную тайну. Но сейчас с этой крыши Володя мог на некоторое время ворваться в терра инкогнита своих соседей. Вон третья жена владельца всех ресторанов на Новом Арбате мадам Елена лежит неглиже, покачиваясь в гамаке с большими пушистыми кистями. Красиво лежит, между прочим.

А рядом за забором ветеран КГБ, соорудив из небольших зеркал нечто вроде перископа, с упоением подглядывает за ней. Ох, старый кобель, боец невидимого фронта, быть тебе битым твоей дражайшей супругой Клавкой, тем более, что она как раз и подбирается к твоему наблюдательному пункту, осторожно пробираясь вдоль кустов черной смородины со старым стоптанным тапком в огромной руке. Какой пассаж, полковника КГБ – и тапком по голове!

А вот и двор ближайших соседей. Пятнадцатилетняя дочь их, рыжеволосая и веснушчатая, до странности некрасивая девица с оттопыренными ушами и сволочным пионерским характером, забравшись вглубь малинника и присев на корточки, раскурила свою первую утреннюю сигарету, явно позаимствованную у папаши. Увидев на крыше Володю, она даже приложила к губам палец: мол, чтобы не рассказывал ее родичам. Да кури на здоровье, жалко, что ли…

Владимир устроился поудобнее на коньке крыши и начал прилаживать подшипник флюгера к основанию. Через какие-то четверть часа двуглавый орел, символ монархической России, которой, необъяснимо почему, Владимир симпатизировал, уже ловил своими мощными чеканными крыльями легкий утренний ветерок. И словно поддаваясь течению этого ветерка, из ближайшего леска выплыл голубовато-белый искристый шарик. Шаровая молния бесшумно приблизилась к украшенной новеньким флюгером крыше, мгновенье повисела в воздухе прямо над головой застывшего в ужасе Давыдова, у которого с тихим треском разом вздыбились, волосы и с легким хлопком втянулась в металлический шкив двуглавого.

Страшная резкая боль во всем теле пронзила Владимира, судорожно обхватившие шкив пальцы руки медленно, словно нехотя, разжались, и, обмякнув, Давыдов покатился по скату крыши вниз, навстречу растрескавшейся бетонной отмостке.

Последнее, что проникло в сознание Давыдова, был истошный крик соседской девчонки, тайком курившей в малиннике.

Сознание возвращалось к Давыдову медленно, с болью. Тонкие прозрачные трубки капельницы, какой-то замысловатый прибор с небольшим экраном, свои загипсованные ноги, торчащие из-под серой влажной простыни с большими фиолетовыми треугольными печатями – все, что он видел, казалось ему нереальным, расплывчатым, бутафорским. И точно такой же нереальной ему показалась склонившаяся над ним и улыбающаяся во весь рот физиономия Сергея Ручкалова, его бывшего одноклассника.

– Бред, всего лишь бред! – прошептал запекшимися губами Владимир и снова провалился в глубокое и вязкое забытье.

…Одетый в доспехи из толстой, вываренной в олифе кожи, с многочисленными бронзовыми бляхами на груди и кожаными напульсниками, в высоком, отполированном до зеркального блеска шлеме с некогда яркими, а теперь совсем блеклыми перьями, Владимир стоял на одном колене перед человеком, распятым на кресте. Спутанные волнистые волосы распятого, были пропитаны кровью и потом. Терновый венок, с длинными, как клюв черного ворона, шипами, плотно обхватывал голову. Толстые граненые бронзовые гвозди, пробив запястья рук и скрещенные в щиколотках ноги, глубоко уходили в грубое необработанное дерево лежащего в пыли креста. Сгустки запекшейся крови, остановив кровотечение, оттягивали конец его страшных мучений. Владимир, ощущавший себя сейчас почему-то римлянином, с омерзением обнаружил у себя в руке отполированную ручку боевого топора из червленой бронзы, которым он, очевидно, только что забил последний гвоздь в руку этого бедняги. Прокричав по латыни что-то нечленораздельное, Владимир дернулся, далеко от себя отбросил свой оскверненный боевой топор, выгнулся всем телом словно в приступе столбняка, и проснулся.

Проснулся он, как ни странно, отдохнувшим и ужасно голодным. Из окна его палаты (то, что он находится сейчас в больнице, Давыдов уже понял) виднелись потрепанные холодным, безжалостным ветром тополя с ярко-желтыми по-осеннему листьями

.- Уже осень,- удивленно, с грустью подумалось Владимиру.- Сколько же я, интересно было бы узнать, здесь уже валяюсь? И вообще, что произошло? Ничего не помню…

Он огляделся по сторонам. Двухместная палата выглядела запущенной и грязной. На соседней кровати валялся какой-то тип со стеклянным взглядом, рыжий щетинистый кадык торчал на тощей шее. Он беспрестанно матерился красивым, сочным голосом, причем каждая его фраза начиналась так:

Ну что, твою мать? Начнем, твою мать….-

А уж дальше мат из него сыпался как горох, при этом ни в одном предложении он никогда не повторялся.

– Наверное, филолог,- подумал Давыдов, первые полчаса с интересом прислушиваясь к неожиданным и необычным словосочетаниям. Потом это ему надоело, он пытался уйти в себя, отвлечься, но эти «Ну что, твою мать? Начнем, твою мать!», казалось, проникали в самые заповедные уголки его мыслей. И лишь скатав себе пару ватных беруш, (вату для них он выковырял из жесткой, словно стопка макулатуры, подушки), Владимир смог несколько осмотреться. Он обнаружил на своей тумбочки пару апельсинов, тарелочку с посиневшим картофельным пюре и белесым соленым огурцом, из- под которого торчал скелет неизвестно кем уже обгрызанного или обсосанного отварного минтая. На стене у изголовья кровати висело бра без провода и лампочки, рядом трафаретом выписано: «Санитарка – 1 звонок. Врач – 2 звонка», но сколько Давыдов ни вертел головой, он так и не обнаружил, откуда и чем звонить. Володе все более и более требовалась обычная, самая примитивная медицинская утка, или ночная ваза, если вам так больше нравится. Через четверть часа, когда терпение Давыдова уже иссякло, он попытался подняться со своего жесткого панцирного ложа. И, как ни странно, ему это вполне удалось, вот только загипсованные ноги заскользили по грязному линолеуму, и Володя с размаху упал лицом на грязный пол. Сосед-филолог, потрясенный, видимо, грохотом, который произвел при своем падении Давыдов, прибавил темп в своих аморальных тезисах, и словосочетание «твою мать» слилось в нечто непонятное, но такое же гнусное.

В палату вбежала растрепанная медсестра, застегивая на ходу белый измятый халат, и, как смог увидеть лежащий на полу Давыдов, под халатом у нее ничего не было. «Да-а, ну и нравы в этой больнице…» – подумал он, а медсестра с помощью подоспевшей нянечки уже уверенно забрасывала его искалеченное тело на место. Когда услужливая сестра попыталась поправить под его головой твердокаменную подушку, ,темно-розовый сосок ее вывалившейся из-под халата груди двигался в непосредственной близости от глаз Давыдова. С усилием оторвав взгляд от этого участка ее тела, Владимир скромно проскрипел:

– Мне бы утку.

– Вам помочь, подержать? – спросила развратница в белом халате, а ее умелые руки уже шарили под одеялом, подсовывая холодное металлическое судно под бок Давыдова.

– Все свободны!- рявкнул вошедший в палату врач, здоровый , толстый мужик в роговых очках. Владимир признал в вошедшем привидевшегося, как он думал, в горячечном бреду Сергея Ручкалова, своего одноклассника, постаревшего и возмужавшего. А тот уже протягивал Давыдову свою пухлую ладонь:

– Ну здравствуй, Вовка.

Владимир знал, что подавать руку этому человеку аморально, но дурацкая мягкотелая его натура оказалась выше принципа, и он пожал протянутую ему ручкаловскую длань.

МАЛЕНЬКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ ОТ СТРОЙНОЙ ЛИНИИ ПОВЕСТВОВАНИЯ, объясняющее, почему Давыдов не должен подавать руки лучшему другу детства и однокласснику Ручкалову Сергею.

Если перенестись на несколько десятилетий назад от этой истории с Давыдовым и шаровой молнией, перед глазами читателя предстанет великая и мощная сверхдержава, в которой, как ни странно, ни секса, ни наркомании не существовало. А существовал на Южном Урале огромный трудовой город с кучей военных почтовых ящиков и оборонных предприятий. Ну и, конечно, с несколькими высшими учебными заведениями. Когда Давыдов топтал уральскую пыль солдатскими сапогами в рядах Советской армии, дружок его и такой же раздолбай на гребне демографической волны 1979-80-х годов легко поступил в медицинский институт и тут же устроился медбратом на станцию скорой помощи.

Усердный малый, он быстро усвоил нехитрое искусство внутривенных инъекций и часто замещал в этом неблагодарном деле профессиональных врачей.

Мило улыбаясь больным, особенно онкологическим, этот самый Ручкалов впрыскивал им вместо морфина обычный хлористый кальций, а непочатая ампула с наркотиком оседала в его карманах в виде стабильного в те времена рублевого эквивалента.

Но рано или поздно это должно было закончиться. И закончилось.

Давыдов в начищенных сапогах явился домой, отслужив свои законные два года, а Ручкалов поехал в Среднюю Азию сроком на пять лет копать арыки и возводить коровники.

Такая вот обыкновенная, бытовая история. Но на непорочного еще Давыдова она произвела огромное впечатление. «Нет – решил он, – Если когда-нибудь все-таки встречу этого негодяя, руку ему точно не подам».

…А все- таки подал….

Глава 2. Единожды подав руку подлецу, о чести уже не говорят, или черт с тобой, коли.

Сергей присел на стул рядом с койкой, посмотрел на Владимира внимательно и даже несколько жалостливо, вздохнул, знакомым с детства движением безымянного пальца поправил очки и, наконец, заговорил, пристально глядя в глаза Давыдову.

– Ты знаешь, Вовка, я догадываюсь, отчего ты на меня такой букой смотришь. Небось, все ту историю с наркотиками забыть не можешь. Ах, дескать, какая сволочь в белом халате пробралась в стройные ряды последователей Гиппократа. Ату его, ату! Эх ты, а еще лучший друг детства был. Наивный! А ты никогда не задумывался, почему мне дали пять лет строгого, а отсидел я полтора общего? И это при условии, что мои родители, как ты помнишь, были обычными педагогами в школе. Да откуда у них деньги на адвокатов? А, не задумывался? Да если б ты только знал, какие фамилии, какие должностные лица нашего города …ммм…ну, скажем, пользовались теми ампулами? А когда ты сапоги в армии топтал, знаешь, какие к нам широколампасные из вашего округа наезжали? Или я сам, по собственному желанию, а не по приказу зампредседателя горисполкома возил морфин на генеральские дачи на озеро? Ну, вспомни, я ж тебя там видел, ты кабеля разматывал под елями, связь давал. Если б ты знал, как я тебе завидовал. Стоял в дорогущих фирменных штанах и джинсовом батнике, смотрел на тебя, потного и грязного, и завидовал. Твоей душевной той чистоте и, как это ни странно звучит про солдата, независимости. Вот то-то, ничего ты не знаешь. Ну да ладно, отбросим нашу беспокойную юность и перейдем к делам нынешним. Хочешь ты того или нет, а я сейчас твой лечащий врач, и ничего ты против этого сделать не сможешь. Сам знаешь, с медперсоналом сейчас ох как туго. – Ручкалов помолчал, взял с тумбочки оранжевый апельсин, профессиональным движением содрал с него пористую шкурку и проглотив его дольку за долькой, грустно посмотрел на последний, еще нетронутый плод. Вздохнул и вновь заговорил.

– Итак, по словам очевидцев, а именно соседской девчонки, у тебя был контакт с шаровой молнией. Ты, судя по всему, некоторое время находился в состоянии клинической смерти, где-то порядка пяти минут. По крайней мере, соседка видела, как все это время ты лежал без движения на крыше. Потом твое тело сползло, упало, и удар об бетонную отмостку сработал на тебя – сердце вновь заработало. Так бывает. Потом, уже здесь, у нас в клинике, ты вновь в коме, а потом опять клиническая смерть – уже на семь минут. Честно говоря, в реанимации на тебя уже рукой махнули, и если бы на твою поломанную ногу случайно медсестра ( ты ее видел), не облокотилась своими, эээ, своей грудью, чем вызвала у тебя болевой шок, то поверь, мы бы тебя потеряли. Вот так обстоят дела.

Ручкалов поднялся, походил по палате, послушал нецензурную скороговорку филолога, подошел вплотную к Давыдову, отрешенно смотрящему в грязное окно, и тихо, проникновенно спросил:

– Вовка, скажи, ну просто в память тех лет, когда мы с тобой были еще неразлучны, поверь, это очень важно для меня. Скажи, ты ничего не видел? Ну, там, свет какой-нибудь или коридор? – Он выжидательно наклонился над кроватью, автоматически поправляя серое байковое одеяло.

Давыдов, насупившись, посмотрел на него, и, помедлив, ответил нехотя:

– Ты все равно мне не поверишь. Я… я видел Иисуса Христа.

– А какой он был? Светлый, сияющий?

– Да нет же, он был, по-моему, очень напуган и, пожалуй, сломлен. Я помню, как бился пульс у него на запястье, знаешь, такая тоненькая, синенькая жилка? Так вот, она, словно живая, пульсировала. И еще, помню отчетливо очень сильный, какой-то приторно-сладкий запах от его тела. Оно даже, по-моему, лоснилось. Да. По-видимому, это было масло. Может быть, и розовое. И еще был сильный ветер, и пыль, словно мельчайший песок, а не просто пыль. И он был повсюду. Песок и запах масла.

В палате повисла какая-то напряженная тишина. Даже матерщинник-сосед и тот приумолк.

Ручкалов вновь присел к кровати больного друга, и, вписывая что-то в толстую тетрадь, спросил как бы между делом. – Ну а как вообще твои дела? Где трудишься? На кого горб гнешь?

– Да ни на кого особенно и не гну. Институт разогнали, сотрудников сократили. Одно время на Арбате иконами-новоделом промышлял. Да сейчас кругом экспертов развелось, словно собак – того гляди и попадешься. Жена ушла, взяв с собой все, что только смогла, кроме разве что квартирки и машинки моей, «Оки». Так и то потому, что старье жуткое, за машину мою предлагают всего сто американских рублей. Вот так-то. Трудно, пожалуй, везунчиком меня назвать.

Ручкалов в непонятном восторге заметался по палате. Полы его халата подрагивали , словно крылья большой толстой чайки.

– Слушай, – набегавшись, он заговорил с заметной одышкой – А хочешь, не выходя из палаты, подработать? Тебе же все равно с переломами ног месячишко отваляться придется, а я тебе за каждый день по двести рублей отстегивать буду.

Давыдов замер от неожиданности, да и филолог что-то слишком подозрительно притих, шею вытянул.

– А кроме всего,- продолжал Ручкалов, – мы с тобой узнаем, кем были твои предки и отчего тебе так не везет.

– Аааа – протянул разочарованно Володя.- Психоанализом увлекся. Так обычно это им, психоаналитикам платят, а не наоборот. Да и не очень-то я во всю эту лабуду верю.

– Нет, – решительно оборвал его Ручкалов – Это не то, совершенно не то. Понимаешь, когда я там, на зоне, перчатки рабочие из брезента шил, то при этом только руки заняты, а голова свободная совершенно. И мне тогда кое-что дельное примыслилось. Ну, скажем ,путешествия по генной памяти человека. Открытие, сам понимаешь, еще совершенно сырое, но лет двадцать я на него уже положил….Ну вот, к примеру: жил-был в славном городе Париже обычный парижский дворник. И часто во сне ему являлись картинки из светской жизни средневековья, и не просто картинки, а как будто бы он, этот самый работник метлы, в своих снах являлся никак не менее, чем королем Франции. Намучавшись, и собрав свои сбережения, этот самый дворник отправился к работникам архивов, к историкам. И что же ты думаешь? Те перекопали тонны бумаг, исторических грамот, и раскопали, что предки его и в самом деле носили королевские короны. Каково? Вот это, по-моему, прекрасный образец генной памяти человека. Но в жизни подобное встречается довольно редко, и я задался целью найти, ну, скажем, такое вещество, которое смогло бы помочь пациенту, в данном случае тебе, проникнуть в тайны своего происхождения. Чуешь? После работы с тобой, с твоей генной памятью, когда я засяду за диссертацию, я, конечно, весь этот процесс, все его описание переброшу на медицинские термины, ну а пока, ты ж все-таки у нас не медик, и термины наши тебе, честно говоря, до фени, я буду называть некоторые вещи более обычными, обиходными словами, понятными и мне, и тебе, и даже вон тому симулянту. – Ручкалов кивком своей лобастой головы указал на филолога.

Тот, спохватившись, снова завел свою шарманку про «начнем, твою мать!», но как-то совсем неубедительно, без прошлого артистизма.

Давыдов устало откинулся на подушку и, закрыв глаза, попытался хоть на минутку забыться, отдохнуть от только что услышанного бреда. Но чем дольше он лежал, зажмурив глаза, тем яснее понимал, что от подобного предложения ему уже не отвертеться и что мысленно он, Владимир Давыдов, уже согласился войти в эту дурацкую  ручкаловскую авантюру.

Он открыл глаза, внимательно посмотрел на наглую рожу своего дружка детства и глухо произнес.

– Ну, что ж, коли, твою мать, черт с тобой.

Ручкалов облегченно вздохнул, съел последний апельсин, и, поднявшись, сказал:

– С завтрашнего дня тебя переведут на усиленное питание. К тебе будет приставлена та самая медсестра, которой ты обязан своему второму рождению. Она будет выполнять все твои прихоти, понимаешь меня? Все. Абсолютно. Пожалуй, через пару-тройку дней можно и начинать. Кстати, деньги за твое сотрудничество со мной начинают капать уже с сегодняшнего дня.

Сергей поправил сбившийся халат и пошел прочь из палаты, по пути щелкнув по носу вновь притихшего знатока арго. Но уставший от свалившихся на него впечатлений Давыдов уже ничего не видел. Он крепко и спокойно спал.