* * *
Говорили папе дети, с шулерами не садись… от звонка до звонка отбуцкал Кузёмин. С южным ветром по горам, по сиреневым травам отбыл к родному Надыму. Самый надёжный из поездов – почтово-багажный. В багаже Кузёмина только самое ценное: полпачки «Примы», вонючей, сырой и без фильтра, плюс справка о выходе по УДО. Налегке идём, где-то сядем, размышляет Кузёмин. Жизнь бродяжья, с кем ты чалишься, куда катишься? Срока, отведённые Богом, прокурором небесным, слегка перевалили за сорок. Луна воровская в ущербе, судьба в лабиринте созвездий. Вокзал от зоны недалече, два символа рядом – движение и зоновский непокой. Напевает Кузёмин, покуривая вместо обеда: товарищ, товарищ, болять мои раны… путь в нирвану соткан из неудач, сказал однажды бандит Садык. Путь вора вымощен пересылками, тряпьём ненужным да битьём ментовским, сказал на это Кузёмин. “Не нравится? Так что тебе, Книгу Жалоб?” – спросил Садык, крупный багдадский вор. “Нехай будет Книга Судеб”, – ухмыльнулся Кузёмин. Так себе была кузёминская родословная, что-то средне-возвышенное.
То-то же.
Вокзал не бойкий. Да и городок не из лучших. Ожиданий минут на сорок. Запах зоны в зале ожидания только усилился. Погулял Кузёмин по парку. Вырвал лопатник сходу, по-борзому. Дядя-фраер разворачивал на коленке газету с копчёной курицей, не до того ему было. А Кузёмину до того… до того жрать хотелось, тётку из газетного киоска слопал бы в собственном сале, оно с неё так и капало. Ладно, тётка, терпи-ка до ужина. Ну, а мы… пал-летели!!! Прервите, падлы, свой разговор: по шпалам чешет вагонный вор. Подрывается Кузёмин, ни разу не спринтер. Ноги едва несут, дыхалка чуть стелется, летит Кузёмин – куда там почтово-багажнику! Он, падла, ждать никого не будет. А поезд – чуф-чуф-чуф, огни мерцали… вот и сравнялся ленивый заяц с последним вагоном. Полюбовался закрытой дверью: не лезьте, сволочи и гады, у нас граница на замке!
Но и грешным порой откроются двери в рай. Высунулась из вагона пара мускулистых, железных грабок, подхватила Кузёмина с крепкой насыпи. Спасения ищут многие, но мало кому откроются пути заветные.
Улыбается Кузёмин вольному ветру, потому что едет домой, в Надым. Обжилась до него в вагоне дикая троица. Далеко не святая: коренник по понятиям да парочка пристяжи. Кузёмина в покер умоляют сгонять, по маленькой. За ужин Кузёмин заплатил, от покера отказался: не умею, и всё. Ага, вы с ним в буру лучше сядьте… пристяжные, утомившись, притихли. Но только не коренник. Разнылся бугай, что гнилой зуб мудрости. Матёрый такой чалдон, весь в кожаной куртке, с золотыми зубами:
– А если в очко?
– В очко-то мать не велела, – отвечает Кузёмин. – Оно для прочих надобностей. Вот если до ветру…
– Юморной ты, однако. Но очень неблагодарный. Гарасик, выкинь-ка эту шваль обратно на рельсы!
– Может, в «пьяницу»? – робко спросил Кузёмин, подобравшись и готовясь к отражению атаки.
– Га-га-га… ладно, давай! В кинга.
Выбора не было, не прыгать же из вагона.
Первый кон за Кузёминым, но он рубит фишку, что всё подстроено. Чёткие попались каталы! Вытряхнули дядин лопатник, как камешек из ботинка, а следом ушли и котлы проверенные, с секундной стрелкой ушли и с малыми кузёминскими грошами. Тут золотозубый чалдон Кузёмина за нитку на шее – хвать! И тянет к себе суровую нитку.
– Не трожь, – говорит Кузёмин. – Памятка это, мамин перстень. Четыре года в таких захоронках ныкал…
Заржали фраера, втроём нитку вырвали: играй, паскуда, пой, пока не погубили! Высоцкого припомнили, гниды. Теперь и Кузёмину тоже найдётся, что вспомнить. Улеглись каталы, обшарив пленника до нитки и не найдя ничего, кроме тут же поделенной «Примы». Чтоб вы с неё угорели, напутствовал бывший зэк. Ночь к рассвету крадётся, словно базарный мент к пьянице, уснувшему на скамейке. Уснули гады, а Кузёмин не спит. Разминает в памяти фокус с яремной веной, сержант Расулов одарил Кузёмина нехитрым приёмом за порцию тростникового сахара. Потёр Кузёмин пальцем за ушами спящим каталам. Нежно потёр, заснули они поглубже. Карманы всей троице вывернул, снял с главного куртку, цепь, ботинки и джинсы. Обновки сидят как надо. Сидит Кузёмин, курит возвращённую «Приму», засунуть бы в глотку её заводчикам, ждёт полустанка.
Полустанок оказался в три домика. Тройка – сущий пустяк, не карта. Делать нечего. Здесь мой причал, бормочет Кузёмин, спускаясь по насыпи, и здесь мои друзья. Маловато жизни на причале. Прямо скажем, скудная картина. Фонарь от старости скрипит, зачем-то мается на ветру. Вокзал, оказавшийся мордой в извёстке, скалится осколками окон, как старый зэк на пересылке… а на краю платформы четверо оглоедов беззвучно дубасят пятого. Без души работают, подумал Кузёмин. Не иначе, скоро затопчут.
Четверо – плохая примета… четверо, это к смерти.
– Мальцы! – кричит Кузёмин, не успев ничего придумать. – Где правильная хата с вином?
Стопанули бакланы, рты пораскрывали. Прекратили бить, переглядываются.
Грузный такой доходяга, вроде бегемотика из Ромашкова, говорит:
– Денег дашь, сами сгоняем.
– С деньгами дурак отыщет. Проводника давайте!
– А по почкам не хочешь? Гони-ка монету, Зёма.
Кузёмин аж вздрогнул, погоняло откуда знают? Потом сообразил: по чистой случайности. Кузёмин он, Константин Павлович, почти что брат императора… а кличка Зёма, земляк. Привык на зоне так ко всем обращаться. Кроме шестёрок и кума. Ну и отстаньте, некогда!
Четверо в цепь развернулись, вот молодцы. Пятый лежит пока, реагирует слабо. Топают красавцы, ножами крутят, ну прямо каппель в атаке. Кузёмин кричит им, как Василий Иваныч:
– Черкаши вы трусельные, плохо с желудком не будет?
Оскорбились, рванули залпом. Первого, как водится, Кузёмин пропустил, второму здоровеннейшим говнодавом привет прислал от тёти Моти, прямо в коленную чашечку. На шармака не дамся, размышляет Кузёмин, слегка повожу за салом. Прилетело ему по рёбрам, симметрично ответил по яйцам. Свист, крики, в окнах брызнул осточертевший неоновый свет. Молокососы брызнули в темноту, Кузёмин же приосанился, завалившись немного на бок. Рёбра, знаете ли, не дядины. Он в этом пейзаже не более чем терпила. Сейчас отпустят, чего там.
Но косенький дядя в милицейских погонах решил иначе, даже в справку не удосужился заглянуть. Устроился Кузёмин в крохотном обезьяннике. Начал обживаться, вдруг слышит: тыр-быр-тыр, Джамал… да отвяжись ты, Славка… я вам тур-бур-тыр, поесть принесла и выпить… хорошо, только пять минут! Так, думает Кузёмин… мать моя, давай рыдать, давай думать и гадать. Что за цирк, спешите видеть? И входит в коридор, поверите ли, молодая цыганка… вот это – Славка?! Ну, Славик точно здесь не проканает, смятенно размышляет Кузёмин, разглядывая гостью. Славка… странное имечко для цыганки, но девка бойкая! Брови насурмленные вразлёт, губы ярко накрашены. На вид Славке лет тридцать. Зрелой красоты сокровище, роскошной фигуры. Осмотрела Кузёмина, как борова в загончике, и тихо интересуется:
– Ты братика спас?
– Нет, сестричка. Братика не упомню. Пойдёшь ко мне в дочки?
– Не озоруй, лазоревый! Ромалэ зла не держат, добра не помнят… но я тебе помогу.
И точно, входит совсем уже косенький дядя Джамал и выпускает Кузёмина на свободу. На что мне воля, когда спать негде, размышляет Кузёмин. Сунулся к вокзалу, но цыганка цепко за ладонь ухватила, повертела, присмотрелась к ней… и вдруг поцеловала в самую середину. «За мною сроду так не ухаживали, да и давненько что-то не было у меня девушки», – вяло рассуждает Кузёмин. Засыпает на ходу, подвывая от голода. Пренебрегая сложностями, Славка под руку Кузёмина тащит, ещё и ворчит: двигайся шибче!
«Кажется, сумасшедшая. Всё равно, лишь бы спать уложила. «Приму» не курит, а справка по УДО ей незачем», – решил Кузёмин, позёвывая.
Шагает странная парочка, топчет каменную тропинку. Посмеивается цыганка, аж зубы блестят:
– Как звать-то тебя, лазоревый?
– Зёма… ну то есть, Костей зовут. Только я не лазоревый, оттенок такой… западло. Масть у меня мышиная. А тебя, значит, Славка?
– Константин – это значит, верный тебе до гроба. Хорошо. Вижу, что ты в беде. Мишеньку выручил, и я тебе помогу. Не смейся, сокол! Ладонь твоя о многом сказала.
Тут подвернулся им под ноги третий. Смотрит Кузёмин: вроде бы… точно он. Тот красавец, на платформе которого били. Морда у цыганенка хитрая, а глаза… глаза у него в бельмах, слепые. И лет не больше пятнадцати. «Не так здесь что-то, – размышляет Кузёмин. – Неправильные цыгане. Беды бы с ними не накликать». А цыганка не умолкает:
– Где дом твой, Костя? С кем живёшь? Семья есть?
– Нигде не живу, – отвечает Кузёмин, и кошки в душе заныли. – Скажи лучше, чем займёмся?
– Накормлю. На ночлег устрою. После скажу, что делать, – говорит цыганка, чуть задыхаясь. Юбки разлетаются на Славке розовым веером.
Сапожки лаковые постукивают, глазищи посверкивают. На руке у Славки перстень – и вроде, цены немалой.
– Ясно, что! После ужина люди рядком ложатся, – пытается Кузёмин шутить, а глаза цыганенка с бельмами так и вьются перед глазами. Надо же, слепого увечить… но вышагивает Миша как надо. По-строевому. Голову гордо держит, как младенец в родовом проходе.
– Спаси бог, Костя, как ты меня спас, – говорит цыганенок, и у Славки глаза влажнеют.
– Что ты им сделал? – Кузёмину хочется выглядеть строгим.
– А вот что! – отвечает Миша и подаёт кузёминский портмоне.
– Шикарный франт, – говорит Кузёмин, и смех в нём борется со слезой. – А если совсем убьют?
– А мы его вылечим от слепоты, – говорит Славка. – Ты и поможешь.
– Нашли лепилу! Триппер-то завалященький…
Под взглядом Славки Кузёмин смолкает, и компания останавливается.
Домишко на краю посёлка не ждёт, не встречает аплодисментами. Гнилая хибара вся в запустении, если не считать узенькой печки да трёх-четырёх пусть пыльных, но блестящих по узору ковров, украшающих стены и пол. Ещё из мебели – парочка шатких лавок, старенький комод, щербатое трюмо с выпавшим зеркалом. По стенам помутневшие фотокарточки. В углу – слепая икона. Из трёх окошек на одном линялая занавеска с какими-то иероглифами. За ней две лавки углом, покрытые лоскутными одеялами. Пещера нового Али-Бабы, усмехнулся Кузёмин. На ужин подавали нехитрый приварок из жареной грудинки, селёдки ржавой да трех варёных картофелин. Убрали, как полочку подмели. Взбодрённый скудной бациллой, мальчонка спел чистым голосом: ой, ручеёчек-ручеек… и весь до кучи концерт по заявкам. Наступило время ночлега. Взрослые по лавкам, Мишаня на печку.
Коротка ты, летняя ночь. Проснулся Кузёмин от горячих прикосновений… нет, не рук, а обнажённой женской груди. Качается женская грудь спелой гроздью. Ну и он, конечно, не будь дурак, сразу ловит её изголодавшимся ртом. Тихо, тихо, шепчет на ухо Славка. Осторожен Кузёмин, будто тащит чемодан из ночного купе. Утонув в жадных ласках, охнула женщина и припала: ай, обожгу, лазоревый! Так и случилось. Слава Богу, всего лишь на ночь. Наигрались, беседуют:
– Чего ты в драку полез? А если бы и тебя…
– Дорогу хотел спросить.
– Дорогу спрашивать бесполезно, сама тебя выберет.
– Значит, меня выбирали рельсы.
– Не проводник ты, лицо не нажратое. А кто же, командировочный?
– Разъездной.
– Это значит…
– Да. Это значит.
– Что за жизнь, прости-Господи! Прокуроры, этапы, тюрьмы.
– Жизнь как жизнь, получаю с неё натурой. Как и с тебя…
– Прекрати! Сама пришла, я этим не торгую. Что ты умеешь, Костя?
– Ну-у… табуретки делать. Столы, навесы. Хлебопеком на зоне был.
– Слу-ушай, у нас же пекарня есть! Была, вернее. Хочешь, втроём мы её подымем?
Замолчал Кузёмин. Решиться было непросто.
– Оставайся, Константин! Всех спасу, – шепчет Славка. – На ладони твоей линия жизни – вылитая моя. Любить буду, не сомневайся… но главное, это братик. Одни мы, родители давно умерли. Пропадает Мишка, безотцовщина голимая. Добрый, а просить не умеет. Пройдёт по вагону, тронет кого из пассажиров, и всё – кошелёк у него в руках! Талант, конечно, да ведь забьют его до смерти.
Снова молчит Кузёмин. Мысли в нём ворочаются тяжёлые, как жернова. Как колёса вагонные. А Славка не торопит, сама его вводит в курс:
– Не цыгане мы, беженцы с Приднестровья. Мама сербиянка, назвала меня Славкой, Славицей. А Миша был прежде Милошем, да только имя родное пришлось забыть. Гнали отовсюду, везде мы чужие. Год назад пристали здесь к старушке одной. Умерла Степановна, а мы прижились. Я на станции поломойкой работаю, танцую на свадьбах, буфетчицу могу подменить…
Молчит Кузёмин. Понял он, почему странными казались цыгане. Совсем онемели звёзды. Не найти им сил, не выбраться из лабиринта.
Но выход уже намечен.
– Тыщ подполковник, разрешите обратиться! Новая пекарня в Д… объявилась. Булки пекут, кренделя разные… крендели! Фигурки лепят, из ржаной и пшеничной муки. Я приценивался, хорошо бы у них питаться, тыщ подполковник. Дешевле встанет, и выпечки страсть как хочется! Думаю, зэка бы тоже не отказались…
– Ладно, Расулов. Зайдёте с кумом после вечерней поверки.
Приподнялись бродяги, тронулись в пекари. Всей семьёй, теперь уже и кузёминской. Красть некогда, пашут, как черти в аду. Ох, и ладные у Мишки фигурки из теста выходят! Рукастый, чёрт: то ворона вылепит, то спящую лисичку, а то и кролика испуганного, вставшего на задние лапы. А покупатели рады, просят зайцев да медведей побольше. В округе сплошные змеи,шакалы да суслики. Особо тут не нарадуешься. Мужиков своих, Мишаню и Костю, Славка супом кормит с куриными потрошками, а они день и ночь в пекарне. Денежка лишняя появилась – Мишке моментально учебники выправили, приобрели Кузёмину обувку зимнюю да Славке платок с узорами. Копить были не обучены. Зачем копить, если дни наверху сосчитаны? На небесах, рассуждал Кузёмин, ни фига не стянешь. Но всё-таки…
А вы и уши развесили? Не так всё вышло.
Утром, как развиднелось, тронулся Кузёмин по холодку назад к станции. Вокзал недалеко оказался, километрах в пяти. Славка выбежала следом, да так и осталась стоять, прижав к груди сжатые кулачки. Прощай, мой табор, я спел в последний раз, бормотал Кузёмин… самому надо всё решать.
Утро поёт, орёт в немногочисленных кустах птичья мелочь, и путь обратный вдвое короче. Постучав в дощатую дверь, Кузёмин толкнул её ногой и сказал, выйдя на середину комнаты:
– Разбирайте, черти! Славка, айда с бараниной щи варить.
Что делать, лабаз оказался тоже в районе вокзала. Потом, конечно, была пекарня, поднятая из пепла, труды немалые и заказы. Отдыхать поехали на Чёрное море. Мишку в глазную клинику Фёдорова отправили, на операцию. Пишет, что скоро повязку снимут.
Вот теперь — всё.
Автор публикации
