«Я стану первой женщиной в нашей семье, не дотянувшей до семидесяти»
Ольга стоит у окна, в синем больничном халате. За стеклом, в жёлтом конусе фонарного света, падает снег.
«Глупости», – говорю я, – «Мы поставим тебя на ноги».
Ольга оборачивается ко мне. Она протягивает руку вперёд, сгибает пальцы, будто хочет схватить в воздухе невидимый шар и шипит: «Смерть! Скорую смерть ощущаю я!»
Она тычет указательным пальцем в мой живот: «Но не твою, толстяк!»
«Дура», – фыркаю я и мы оба смеёмся. Сестра снова повернулась к окну, ее спина вздрагивает от смеха. Нет, не от смеха. Я подхожу и обнимаю худые плечи, притягиваю её к себе: «Шшш… Тихо, тихо. Всё пройдёт». Я обнимаю её, как в далёком детстве, когда она прибегала ко мне с разбитой коленкой, занозой или крапивным ожогом. Сестра всхлипывает куда-то мне в подмышку.
«Мне так страшно», – шепчет она, – «Ты не представляешь, братик, как мне страшно».
Я провожу ладонью по её ставшим такими редкими волосам.
«Всё будет хорошо».
Снег летит прямо в лицо, слепит глаза, мелкой трухой сыпет за ворот пальто. Дворник в чёрном китайском пуховике с обречённым видом расчищает дорожку у больничных ворот.
«Сигареткой не угостите?», – безнадёжно, словно получил уже сотню отказов, спрашивает он.
«Конечно», – я протягиваю открытую пачку. Неловкими заскорузлыми пальцами шарит он в ней и всё никак не может ухватиться за фильтр. Я сам вытаскиваю две сигареты – себе и ему. Он тут же радостно прикуривает, потом подносит зажигалку мне.
«Навешать приходили?», – спрашивает он, выпуская облако дыма. Я киваю.
«Из родителей кто?»
«Сестра»
«На каком этаже лежит?»
«Четвёртый»
«Четвёёртый… Вон как…», – он громко вздыхает, – «Сколько ж ей?»
«Тридцать будет».
«Тридцать», – он с ожесточением затягивается, – «Раньше и не слыхивали, чтоб в тридцать лет такое. А сейчас жрём, блядь, пальмовое масло, да и мобильники эти всё время…».
Я снова киваю и выкидываю окурок в занесённую снегом урну. Даю дворнику ещё две сигареты.
«Спасибо. Сестрёнку-то как зовут?»
«Ольга»
«Ну, дай ей Бог», – он прячет сигареты под шапку.
Автобус везёт меня сквозь вечерний город. Гирлянды уже сняли, нигде больше не мигают, выложенные из лампочек ёлочки, снежинки и цифры 2022. Только витрины и вывески светятся неоном. Я сижу на жёстком холодном кресле, слушаю. Пьяный, прилипчивый как банный лист, отпускает сомнительные комплименты кондукторше.
«А я, знаете, вот таких вот женщин как раз и люблю», – говорит заплетающимся языком.
«Это каких «таких?», – с насмешкой, но в тоже время кокетливо, спрашивает она.
«А вот таких», – он обрисовывает в воздухе две большие округлости.
«Ой, чё плетёт!», – хихикает кондукторша, ёрзая по сиденью могучим задом.
Я прижимаюсь лбом к холодному стеклу и закрываю глаза.
«Замёрз?», – спрашивает отец.
Дождя нет, но холодный октябрьский ветер продувает меня насквозь.
«Ннемного», – клацаю я зубами, – «А долго ещё идти?»
«Почти пришли».
Мы поднимаемся на небольшой холм.
«Вот они», – показывает отец.
Внизу, среди редких берёз, я вижу три огромных, высотой в человеческий рост, камня. Серые, с плавными изгибами, они похожи на китовые плавники. Мы спускаемся к ним. Вблизи камни оказываются ещё больше, отец не достал бы до их верхушек, даже встав на цыпочки. Вслед за отцом я вхожу в образованный камнями треугольник.
«Чувствуешь?», – шепчет мне отец.
Я киваю. Внутри треугольника нет ветра. Внутри треугольника тепло. И спокойно. Все мои детские проблемы и обиды вдруг становятся ничего не значащими пустяками.
«Слушай», – говорит отец, – «Слушай».
Сначала я не слышу ничего. Потом улавливаю звук. Низкий, вибрирующий, как будто кто-то напевает мелодию, не раскрывая рта. Звук поднимется вверх, доходит до совсем тонкой ноты и обрывается, чтобы тут же начаться сначала.
«Камни поют».
«Сын», – отец садится передо мной на корточки и берёт за руки, – «Ты помнишь, о чём мы с тобой говорили?»
«Да, папа».
«И ты помнишь, что никому нельзя об этом рассказывать? Ни маме, ни сестре».
«Ольге тоже нельзя?»
«Нет», – отец качает головой, – «Никому. Ты готов?»
«Да».
«Тогда выбери один из камней и прикоснись к нему. Только сними сначала перчатку».
Я стягиваю перчатку с руки и подхожу к камню. Моя ладонь кажется крохотной, когда я прикасаюсь к нему. Камень тёплый, почти что горячий. Ничего не происходит. Я собираюсь убрать руку и подойти к отцу, но ощущаю, что пальцы зажало словно тисками. Я смотрю на свою руку. По самую кисть она уходит в серую поверхность камня. Я кричу и дёргаюсь, пытаюсь освободится. Отец стоит в стороне и молча наблюдает, как я исхожу криком. Песнь камней становится всё громче и громче, она врывается в мои уши, заполняет голову, её уже невозможно терпеть. А потом острая как нож боль пронзает мне тело и всё темнеет перед глазами. Песня смолкает. Последнее, что я слышу – это звук удара моей головы о землю.
Вскрикнув, я открываю глаза. Весь автобус смотрит на меня.
Двери раскрываются, и я поспешно выхожу. На две остановки раньше, чем нужно.
Я сижу у себя в квартире на кухне и вспоминаю сон. Я сдержал слово и никому не рассказал о Камнях. Да никто бы и не поверил. Отец умер, когда ему было сорок. Покончил с собой. Никто не знал, почему. Но его смерть заставила мать выйти из затяжной депрессии и заняться семьёй. По крайней мере, все думали так. Часы на стене показывают полночь. Мне страшно ложиться в постель. Страшно снова видеть осенний лес и серые силуэты Камней. Только под утро я засыпаю.
Меня будит назойливый звонок мобильника. Я вслепую шарю по тумбочке, пытаюсь нащупать трубку. Наконец это мне удаётся.
«Алло?»
«Здравствуйте. Это вас из больницы беспокоят».
Внутри всё обрывается.
«Что с ней?!»
«Вам лучше подъехать»
«Она умерла, да? Умерла?»
«Нет. Вы подъезжайте, врач до обеда здесь»
Я одеваюсь. Долго не могу застегнуть рубашку, так сильно трясутся руки. Обещаю таксисту триста сверху, если доедем быстро. Он летит так, словно ему посулили миллион. Машина лихо тормозит у больничных ворот. Я сую деньги в протянутую руку водителя и выхожу. Чем ближе к дверям больницы, тем медленнее становится мой шаг. В вестибюле я уже еле переставляю ноги. У лифта пусто. Но я всё равно иду по лестнице. Иду долго, стараюсь до последнего оттянуть тот миг, когда увижу врача и он скажет мне… Я не знаю, что он мне скажет. Знаю, что ничего хорошего.
Последние шаги. Дверь в палату открыта. Я захожу внутрь. Там нет никого. Кровать Ольги пуста. Я стою и не знаю, что делать дальше. Плакать или начать обвинять врача. Как надо себя вести. В больницах надо держать брошюрки на столиках. «Что делать, когда умирает сестра». «Пять способов выразить своё горе».
«О, быстро вы».
Доктор заглядывает в палату. Я непонимающе смотрю на пустую кровать, затем на него.
«Ночью был приступ», – поясняет он, – «Пришлось подключить к оборудованию».
«Всё плохо?», – спрашиваю я.
«Четвёртая стадия. Я вам сразу сказал, что надеяться особо не на что. Врать не буду, тут вопрос нескольких недель, если не дней».
«Можно мне к ней?»
Он кивает. Я иду за ним по окрашенному серой краской коридору. Ольга лежит с закрытыми глазами. Две трубки, выходящие из её ноздрей, уходят в корпус аппарата системы жизнеобеспечения.
«Она меня слышит?», – спрашиваю я.
«Вряд ли», – отвечает доктор, – «Вы побудьте с ней, если хотите, я попозже подойду».
«Хорошо».
Я сажусь на стул рядом с кроватью. Осторожно беру сестру за руку. Её пальцы еле тёплые. Я обхватываю их своими, пытаюсь согреть. И думаю о Камнях.
Отец учит меня стрелять.
«Сынок», – говорит он, перезаряжая ружьё, – «Мужчина всегда идёт до конца. Чтобы не случилось. Держи».
Он передаёт мне ружьё.
«Целься. Так, а теперь нажимай. Тихо, не дёргай, плавно. Отлично!»
Консервная банка, кувыркаясь, улетает с пенька.
«До конца», – повторяет отец, – «И если надо защитить близких, мужчина не раздумывает. Ты понимаешь о чём я?»
«Конечно», – солидно говорю я, возвращая ружьё.
«Ничего ты пока не понимаешь», – смеётся он.
Спустя две недели отец не вернётся с работы. Запрётся в туалете, закрепит на трубе стропу, завяжет на другом её конце петлю. Труба проходит слишком низко от пола, ему приходится встать на колени на грязный заплёванный кафель и задушить себя самому. Все думали, что мать, вечно заплаканная, переходящая из истерики в депрессию, мать последует за ним, но нет. Как бы ужасно не звучало, но смерть отца вернула её к жизни. Мы больше никогда не видели её плачущей.
Мужчина идёт до конца. Я повторяю это, пробираясь через занесённый снегом лес. Мужчина идёт до конца. Я повторяю это, когда пальцы на ногах немеют от холода. Я повторяю это, когда наступает ночь, и я выщупываю фонариком путь в кромешной темноте леса. Повторяю, когда начинается метель. Сквозь снег и тьму иду я к Камням.
Силы окончательно покидают меня. Я валюсь в снег. Я не чувствую холода, только страшную, пропитавшую метастазами всё моё тело, усталость. Мои глаза закрываются. Я засыпаю.
Боль, резкая обжигающая боль вспыхивает в правой щеке. Я открываю глаза. Надо мной стоит отец. Лицо его мертвенно-синего цвета. На шее рубец от петли.
«Вставай», – он протягивает мне руку, – «Мужчина всегда идёт до конца».
Я поднимаюсь и ковыляю за ним. Отец идёт по сугробам легко, не оставляя следов. Я бреду по колено в снегу. Мы идём к Камням, мой мёртвый отец и полумёртвый я.
Метель украла все бешеным лётом снега. Но Камни я вижу издалека. Уже не могу идти. Но я ползу, захлёбываясь снегом. Перчатки давно слетели с рук, снег в ботинках, снег под одеждой и кажется, что изнутри я тоже набит колким холодным снегом. Как червь я извиваюсь в снегу.
С каждой секундой из моего тела уходит жизнь. До камней осталось всего ничего, каких-нибудь пара метров. Отец исчез, нет никого рядом. По сантиметру, по миллиметру я подползаю к Камням.
До конца. Рукам и ногам больше не холодно. Их больше нет. Вместо них ледяные обрубки. До конца. Ещё один рывок тела. Ещё одно движение. Ещё один отвоёванный у снега сантиметр. До конца. Я вцепляюсь омертвевшими пальцами в холодное и белое, я отталкиваюсь ногами от снежной пустоты. Я достигаю каменного треугольника.
Тепло. Тепло обволакивает меня. Здесь нет ветра, нет снега. Только тепло и тихая песня Камней. Кровь возвращается в обмороженные конечности, причиняя такую боль, что я не сдерживаю крик. Я лежу на бесснежной, по-весеннему прогретой земле и, впервые за долгое время, ощущаю себя счастливым. Осталось сделать только одно.
Я встаю в треугольнике Камней. Камней, оставленных Бог знает кем, Бог знает когда в этом лесу. Я прикасаюсь к Камню рукой. Я подтверждаю договор, который заключил в детстве. Мир начинает вращаться.
Я открываю глаза. Ольга стоит надо мной.
«Сукин ты сын», – шепчет она, – «Что ты сделал… Сукин сын»
«Эй», – пытаюсь пошутить я, – «Не смей так о нашей маме».
Я лежу в кровати, на четвёртом этаже больницы. Этот этаж мы между собой называем этажом смертников.
«Я сошла с ума?», – спрашивает сестра, – «Или это сон? Это сон, да? Такого же не может быть».
Я качаю головой.
«Может. Всё по-настоящему».
«И у меня больше нет…»
«Ты здорова».
«Как. И что. Ты. Сделал», – чеканит сестра.
«Не важно. Главное, всё получилось», – улыбаюсь я.
«Получилось?», – взвизгивает она, – «Получилось?! Теперь ты умрёшь из-за меня, а я ничего не смогу с этим сделать! Верни всё назад, верни!»
Она бьёт меня кулаком в грудь. Я ловлю её руку и притягиваю Ольгу к себе. Сначала она вырывается, потом затихает. Потом начинает плакать.
«Шшш…», – шепчу я и укачиваю её, как в детстве, когда она прибегала ко мне с разбитой коленкой или крапивным ожогом, – «Шшш… Всё пройдёт…»
«Я не хочу уезжать», – Ольга упрямо смотрит на меня, – «Ты не останешься один».
«Послушай», – терпеливо повторяю я, – «Ты мне пообещала, что выполнишь моё последнее желание. Ведь пообещала?»
«Да, но…»
«Нет, так не пойдёт. Что ещё за «но»? Ты пообещала. Безо всяких там «но». Будь добра выполнить. В конце-то концов, умирающий брат не часто обращается к тебе с последней просьбой», – смеюсь я.
«Дурак», – буркает она.
«Так ты сделаешь это?»
«Да», – вздыхает она, – «Да, я это сделаю».
«Тогда обними брата и вали уже отсюда».
Ольга обнимает меня так крепко, что перехватывает дыхание.
«Я тебя люблю»
«И я тебя, маленькая. А теперь иди, пока я не разревелся. Давай, ну!»
Дверь закрывается за ней.
Я уже почти не шевелюсь. Лежу, оплетённый трубками, проводами и шлангами. Боль не прекращается ни на миг. Осталось недолго, я это знаю. Если повернуть голову в бок, видно окно. За окном падает снег. Я не вижу, что там внизу, но наверняка всё в сугробах. Дворник в китайском пуховике вяло скребёт лопатой. Мне бы хотелось спуститься и покурить с ним. Спросить, как у него дела. И рассказать ему про свои. Я думаю об Ольге. Вижу её, лёгкую, стройную. Сестра стоит на горячем песке и перед ней голубой бесконечностью простирается океан. Ветер развевает её теперь вовсе не редкие волосы. Сквозь тысячи километров она чувствует мой взгляд. Она оборачивается и посылает мне воздушный поцелуй. Далеко, в заснеженном городе, я ловлю его рукой и прижимаю к щеке.
Автор публикации
