Молодожены оглядывали рассевшихся за составленными в большую букву “п” столами. Практически вся разномастная братия была рассортирована по принадлежности к одной из семей, кроме одного старика, сидящего у самого входа.
– А это кто?
– Без понятия. Дед какой-то.
– Какой?
– Родственник. Сами же решили – всех родственников звать, даже дальних.
– Решили не мы, а мама твоя.
– Она теперь и твоя!
– Тьфу, тьфу, тьфу, не дай бог.
– Нет, мамуль, мы не ругаемся. Никому же не мешает – пусть сидит.
– Хоть бы шляпу снял и бороду расчесал. А то, как леший.
– Ему в шляпе привычнее – Володя уже просил снять.
– Опять этот твой Володя. Он-то, чего тут делает?
– Это мой одноклассник и друг – мы за одной партой десять лет сидели.
– И в одной кровати лежали. Может, ему на моё место сесть?
– Ой, не начинай опять. Нет, мамуль, Серёжа на меня не кричит. Подай огурчика, а то чёй-та солененького хоцца.
– Солененького «хоцца» на первых неделях. А ты на восьмом месяце. Нет, мам, мы не ругаемся опять.
– Деда, ты Дед Молос?
Малец, отбившийся от шумной стайки оставленных под присмотром уже пунцовеющей щеками Варвары Ильинишны, подергал за край, когда-то белой телогрейки.
– Дед, но не мороз. Как звать-то, пострел?
– Макал.
– Тёзка, значит. Ну, будем знакомы – я тоже Макар.
– Деда Макал, а ласкажи сказку.
– Сказку…
– Стлашную!
– А не испугаешься?
– Неть!
Дед отряхнул с длинной всклокоченной седой бороды крошки и одним движением с лёгкостью посадил малыша на колено.
– Ну, слушай. Давно это было.
Стояла ранняя осень. А лето щедрое на грибы выдалось! Да такое щедрое, что все еще обабки с красноголовиками сквозь палые листья торчали. Ну и решил я, напоследок, в лес сходить. Прихватил корзинку, туда хлеба краюху да флягу с водой, нож за голенище сунул да потопал.
Утро только птицами запело, а уж бабы с полными грибов ведрами навстречу.
«Где набрали?» – спрашиваю. Говорят, не доходя до Брусянки. Это речка такая. А я как раз туда хотел. Ну думаю, всё ж там собрали, ведьмы глазастые. Ну и пошёл в обратную сторону. Там места глухие, буреломные – туда деревенские не любят ходить. Мол, страшно там и всякое бывает.
Долго шёл. Уж и тропа кончилась – чаща началась. Ни следа человека – трава не примята, листья не разворочены. Иду, посвистываю вместе с птахами, солнышку улыбаюсь, да под ноги посматриваю.
А нету грибов! Вроде, и осинки стройные кружочками толпятся, да берёзы старые разлапистые с седой корой небо подпирают, а нету! И ведь пахнет грибами! Есть значит они.
Бродил, бродил. Вроде и домой пора – время к обеду, а корзинка пустая. Злиться на лес стал. «У, жадина», – говорю.
Забрёл в какие–то совсем уж непролазные дебри. Стемнело. Голубое небо хмарью заволокло, солнце спряталось, капли стали срываться.
А я уже на принципе иду вперед. Думаю, любой гриб найду – и домой.
Вдруг, очутился я на полянке. Круглая, ровная, зелененькая, деревья стеснительно по краям, а в центре, как на тарелке, гриб. Большой, красивый, чистенький. Мухомор. Один сидит, красной шапкой сияет.
На, мол, просил гриб – держи.
Шутит так лес, значит? Нашла на меня такая обида, такая злоба обуяла. Подбежал я к этому грибу, да как пну его сапогом. Красная шляпка в одну сторону, ножка в другую. Я ж не поленился: нашел шляпку и еще и потоптался по ней – всю обиду выплеснул, что накопилась.
Попустило. Теперь – домой. Смотрю по сторонам, а куда идти не ведаю – лес вокруг, а я в центре полянки той проклятой. Пока мухомор топтал, направление потерял.
Кинулся следы искать – нет следов! Смотрю назад, где только что стоял – примятая трава сама распрямляется, цвет набирает да влагой свежей блестеть начинает.
Ну меня ознобом до портков пробрало – кинулся я к лесу. А деревья плотно встали – стеной. Не пускают. Вот, вроде, просвет. Пока добегаю – уже частокол.
Пот холодным прошибло, дыхание сбилось. И чудится мне голос глухой, будто из-под земли: «У–у–у!!!».
Всё ближе, громче… Я кручусь – никого нет. Что за чёрт?
И тут прямо в ухо мне кто-то как закричит:
– ГОРЬКО!!!
Маленький Макар, слушавший с открытым ртом, вздрогнул, сидящее на полу дети завозились, а Варвара Ильинишна неодобрительно покосилась в сторону пирующих.
Дед Макар крякнул, подхватил рюмку и вылил её в усы, куда следом отправился маринованный огурчик.
– Горько.
– Дальше, – потребовал Макар.
– На чём это я?
– В ухо кто-то как закричит, – подсказали дети.
– Ну да. Как закричит:
– Ууу–убивец!!!
Скосил глаза и аж закостенел: на плече давешний мухомор – от ярости аж трясётся весь, подрыгивает и глазками злобными красными сверкает из-под побуревшей шляпки.
Стряхнул его с себя – в траву куда-то улетел.
Копошится в траве и кричит: «Заплотишь!». И ветки ко мне деревьев тянуться начали – гибкие да цепкие.
Чувствую – пора делать ноги. Продрался мимо осинок, которые замешкались, да дёру. Бегу, сердце стучит, а сзади уканье приближается. То тут, то там, мелькает красная шляпка меж деревьев.
– Ууу–убивец! Заплотишь!
А я-то совсем “плотить” не хочу. Куда несусь, знать не знаю – ужас животный гонит. А дождь колотит тяжелыми каплями, стекает по намокшим волосам. Темно стало, как ночью.
Земля размокла – сапоги по грязи скользят, пудовыми из-за налипшей грязи стали. Всё тяжелее каждый шаг. Ещё и пятку правую жечь стало нестерпимо. Сорвал сапог – а это кусочки растоптанного мухомора проросли внутрь острыми нитями и уже в плоть вгрызлись.
Без сапога не убежать. Дергаю из-за голенища нож, да спиной к тополю встаю, неведомо откуда тут взявшемуся. Ждал, что хлестать меня будет ветвями, но видно не подвластен он был мухомору. Прижался к шершавому теплому стволу, ножом перед собой вожу.
Тут и преследователь выскочил из леса. Смотрю – не тот это, которого я на полянке топтал. Тот молодой совсем был, белый. А этот жёлтый, ссохшийся, юбочка бородой старческой топорщится, шляпка вся трещинами покрытая, бурая, белые пятна мохнатые в сетку морщинистую срослись.
– Уууу! – взвыл мухомор.
– Горячее мясо!
– А?
– Мясо пока горячее поешьте, а то остынет.
– Да погоди ты, – Володя шикнул на тетку, – дед, давай дальше.
Остальные слушатели согласно загудели.
– На чём я?
– Взвыл: “Ууу”, – подсказала Варвара Ильинишна.
– Ага…
– Ууу–убивец! Ростил внучка, лелеял, преемника готовил, чтобы лес хронил, а ты убил! Не успел стать хронителем, не сростётся! Заплотишь!
Прыгает вокруг и шипит. А деревья вокруг волнуются, тянут ветки, скрипят. А из земли ко мне нити грибницы тянутся – тонкие, острые, как жала – сапоги им не преграда.
Ну, думаю, пан или пропал.
Подловил момент, прыгнул, под себя мухомор подмял и давай его ножом кромсать. А он нити грибницы выпускает и как плетями сечёт. Я зубы до хруста сжал и ножом работаю. Кровь из-под лезвия брызжет, будто не гриб режу, а животину. Пока в капусту не искрошил, не успокоился. Сел отдышаться. Всё вокруг в крови, руки пылают огнём, глаза жжёт. Подставил лицо под дождь – вроде, легче стало. Сколько так стоял – не знаю – полностью ощущение времени потерял. Пришел в себя. Смотрю под ноги – а гриб из кусочков обратно уж почти собрался. Шипит даже что-то, дёргается. Ну я снова за нож.
Чего только с кусками гриба не делал: и разбрасывал, и на ветку нанизывал, и в луже топил – всё равно сползаются. А деревья не унимаются – того и гляди, корни вывернут из земли и ко мне пойдут.
И такое меня отчаянье взяло, что не уйти мне отсюда живым, схватил кусок покрупнее, зажмурился и съел. Ожгло нутро, будто первача жахнул. Слёзы из глаз хлынули. Смотрю – а деревья успокаиваться начали. Ну я еще кусочек. А потом такая жадность напала – стал гриб в рот запихивать, пальцами в глотку толкать. До последнего кусочка всё съел и землю вылизал. Сыто мне стало, тепло. Прислонился к тополю, закрыл глаза и уснул.
И снится мне поляна и я в центре. И говорит мне дед:
«Топерича, ты хранитель леса. Как почуешь, что время приходит, преемника ищи. Чем раньше найдешь, тем лучше». А я гордый такой – шляпку задрал красную, юбочку распушил: «Не подведу», говорю, «всё сделаю».
Вскочил в холодном поту, где я? Одежда чистая, сапоги целые на ногах, корзинка рядом валяется. Приснилось? Приснилось.
Аж выдохнул от облегчения. Слышу – кто-то пыхтит натужно. Пошарил глазами, а это в кустах ёж червяка жуёт. На моём тополе дятел нашелся – жучка выстукивает. Мышь в нору пух потащила, а соседней берёзе корни крот подрыл и ей больно. Всех стал видеть, всё стал слышать.
Снова страшно мне стало. Побежал я. Прочь от грибов, полянок, осинок, дятлов и мышей. Трава под ноги мягким упругим ковром услужливо стелется, деревья в стороны расступаются. Бежал, пока в речку не упал. Ледяная вода сразу освежила, прогнала липкий страх. Вышел на другой берег. Сразу неуютно стало – как из дома на мороз выскочил. Вроде та же трава, те же деревья, а не то. По реке граница, видать.
Пока стоял, замерзать начал на ветру, особенно, голова. Трогаю макушку – а волос-то нету! Смотрюсь в воду – все волосы сверху выпали, кожа покраснела и белые пушистые пятна уже пробиваются.
Как в деревню вернулся – не помню. Нашёл старую шляпу и больше не снимал.
Зажил, как прежде. Но тягостно стало среди людей, всё в лес тянуло. Устроился лесником, срубил на полянке с тополем дом, а в деревню изредка наведывался – чтобы язык человеческий не забыть.
– Деда, а сними сапку? – попросил маленький Макар.
Вокруг повисла гнетущая тишина.
– Дед, не снимай, – жених перехватил мозолистую руку, покрытую сеткой старых мелких шрамов. – Ты кто, а?
– Лесник я.
– А к нам зачем?
– На преемника глянуть.
Подбежавшая мать сдёрнула с колен малыша и быстро утащила за спины мужиков.
– Ты это, дед, Макарку не трожь.
Володя уже держал в руках скамейку.
Дед мотнул головой и ткнул пальцем в сторону невесты. Все обернулись.
Та стояла бледная и смотрела то на палец, то на мокрое пятно, расплывающееся по белому платью:
– Воды отошли…
Бабы тут же засуетились, забегали, а дед встал и пошёл к двери.
Макар вырвался и подбежал к нему.
– Деда, а ты плидешь за ним, да?
– Сам придет, – и старик вышел за дверь.
Автор публикации
