Дезертир

Я бежал от выстрелов и разрывов, от приказов и унижений. Никому не нужная война, никому не понятные убийства. Наши войска захлебнулись в этой странной войне, в которой был убит руководитель чужой страны, часть чужой территории была объявлена своей. Президент давно сидит, прикованный к автономному креслу, обеспечивающему ему жизнь и способность мыслить. Надеюсь эта способность у него ещё осталась. Он впал в паранойю, ещё когда был молод, объявив со своим штатом чиновников войну всем и вся. Кстати, кресло привезли ему из Японии. Лучшее, новое. Здесь он не захотел применять импортозамещение, когда речь зашла о его здоровье и жизни. своя жизнь дороже. Зато наша техника и оружие, сплошь из отечественных деталей. Всё старое, всё заклинивает.

Я бежал с поля боя. Потому что надоело, потому что я давно не молод, и за эти годы научился думать головой, потому что после тридцати во мне что-то, словно, отключилось, кто-то невидимый отключил какой-то рубильник. Вдруг стало так всё ясно и понятно и из-за этой ясности и понятности стало тошно жить. Мой патриотизм развеялся, к этому усугубилось и клич властей – изолироваться. Изоляция от всего. Они сами не изолировались, а вот вверенную им страну изолировали. Всё самое низменное и тупое стало явным и обязательным, все думающие, все кто смог, уехал к чёрту.

Я был немолод, когда престарелый, как и президент, министр обороны объявил всеобщую мобилизацию. Мы начали воевать. Воевать и воевать, со своими ближайшими соседями. Сначала мне было смешно, когда я услышал об этом, но потом какая-то непробудная серость окутала меня, окутала из-за понимания того, что государственная машина не будет считаться ни с возрастом, ни с твоим здоровьем. Главное, что ты ходишь, главное, что ты можешь ещё что-то дать этой государственной машине. А она разрасталась, разрастался её аппетит, увеличивалась её животная страсть всё пожирать.

Ныло плечо, болели колени, постоянный насморк не давал нормально спать, ещё и место службы изменилось. Я попал на северо-запад, с его холодным летом и сырой зимой.

Так получилось, что роботизированные машины красного креста забирали раненных и тела погибших. Я забрался в  одну из-них, воспользовавшись её плачевным состоянием. Робот был совсем разбит, он еле колесил, поэтому не смог забрать раненных, а поспешил ретироваться в тыл. Сильно трясло, дорога превратилась в непроходимое месиво, изорванное гусеничной техникой и измолотое ногами солдат.

Если мне не повезёт, меня – убьют. Будет по мне кто-нибудь горевать? Семья, наверное. Дети уже взрослеют, жене не будет с ними сложно. 

Что вы бы почувствовали в этот момент? 

Стыд?

Не знаю, чувствовал ли я стыд, в этот момент. Вся моя жизнь уже давно превратилась в какой-то механизм. Я делал то, что нужно было делать: ходил на работу, устраивал на работу детей, ходил в магазин, записался в фитнес-клуб, иногда встречался с друзьями.

Я – механизм. Моя страна-механизм. Вся наша действительность – автомат.

Изредка я слушал рассказы тех, кто приезжал из заграницы, сравнивал их рассказы с нашей жизнью. Я слышал другие новости, тайком ловя сигналы со спутников Маска, хотя госбезопасность и министерство обороны их пыталось глушить. Я отупевал в отупевающей стране.

Я – эгоист. Я всё бросил, я всех бросил. А теперь, сидя в этом роботе, который громыхает бронёй, преодолевая своими траками метр за метром. Я философствую о том, «тварь я дрожащая или право имею».

Под мерный шум и писк траков, я начал засыпать. Даже бьющаяся о брони голова не была этому помехой, каска всё стерпит.

Робот остановился. Поначалу мне стало досадно, что сладкая дремота прервалась, а потом меня охватил страх. Что и кто меня ждёт за бронированным люком.

Незнакомая речь.

Незнакомые лица.

Мне что-то кричат, видимо, чтобы я бросил оружие.

Идиот, зачем я вообще залез сюда с оружием.

Я поднимаю руки, перед этим бросив свой автомат.

Одно радует, это не наши, иначе особисты уже бы давно сделали на мне «палку». Парадокс жизни, своих начинаешь бояться больше, чем чужих.

– Почему вы решились сейчас на такой поступок? Почему свободно не выехали из страны раньше? – чиновник, с небольшим акцентом, расспрашивал меня, попутно что-то набирая на планшете.

– Не знаю… Боялся…

– Хм, – чиновник недоверчиво посмотрел на меня, – а дезертировать не боялись?

От этого слова мне стало стыдно. Дезертир. Ну да, дезертир. Я же ведь понимал, что я дезертирую. Почему бы и нет, почему я должен сдохнуть в этих непонятных никому войнах?

– Пока что мы обязаны вас взять под арест, а дальше пойдут проверки, вы же понимаете…, – чиновник словно извинялся передо мной.

– Я всё понимаю, – выдохнул я. – один момент только.

– Да.

– Если вы решите меня выдать обратно… Могу ли я воспользоваться правом получить нейтральное гражданство.

– Да. но было бы быстрее его получить, отправьтесь вы на лунную базу, например.

– Наша страна давно уже не отправляет людей в космос, все деньги уходят на войны. Да и у меня вестибулярный аппарат плохой. 

– Вот тут я спешу вас огорчить, – чиновник задумался, – чтобы получить нейтральное гражданство, нужно хотя бы раз побыть на орбитальной конфедерации. Его могут оформить только там.

– Но я могу потребовать отправить меня туда?

– Юридически, да. Выдержите ли вы сами полёт?

– Лучше сдохнуть во время полёта, чем на войне или от болезни, которую наши врачи не смогут вылечить.

– Ваше право. Но может вам предоставят убежище, хотя для этого у нас должны быть веские причины, хотя бы политическое преследование.

– Хотя бы…

Я подумал про себя, что лишком мелкая сошка, чтобы заинтересовать хоть чем-то своё государство.

Камеры здесь куда удобней, чем наши казармы со вшами и с нарами, сбитыми из деревьев, что росли в округе. Европейские Штаты не скупятся на помощь своим союзникам. Ещё один парадокс – даже будучи не рядовым солдатом у себя, я не испытывал уважения и комфорта, чем тут, находясь в плену.

На следующий день новый допрос и новые формуляры. Я опять рассказываю о себе, опять что-то заполняю. Ко мне привели врача и психолога. Не могу сказать, что отношение было товарищеским, но у нас не было не лучше. Господа офицеры и чиновники обращались с нами не лучше, а после мобилизации и вовсе, я ощутил себя словно вернулся в призывной возраст и попал в армию впервые. Что это за чувство? Это чувство собственной ничтожности, это состояние одноклеточного, даже хуже – мусора под ногами. Ты жутко обременяешь всех вокруг, особенно офицеров.

Наконец, ко мне снова пришёл тот самый чиновник, который беседовал со мной в самом начале.

– Печальные новости, – сказал он, – вас не могут принять в Штатах, но могут отправить вас в Конфедерацию.

– Что ж, – выдохнул я, – Конфедерация, так конфедерация…

– В прошлый раз вы признались, что плохо чувствуете себя во время полётов, – напомнил мне чиновник.

– Более чем.

– Мы окажем вам посильную медицинскую помощь, правда, только на время перелёта туда.

– Остальное уже не важно, ели мне дадут гражданство, то и помощь мне тоже окажут.

– Думаю, что да. В принципе, вам не должны отказать, вы же не военный преступник, судя по всему и не шпион.

– Я слишком мелкая сошка, чтобы быть первым и вторым.

– Все мы – мелкие сошки, пока не заинтересуем кого-нибудь.

– Вы имеете в виду войну? Что толку, что я заинтересовал военных комиссаров, от этого мелкой сошкой я не перестал быть.

Чиновник на меня посмотрел. В его взгляде сошлись непонимание и интерес.

– Не моё дело, но могу я задать вам вопрос? – спросил он.

– Конечно.

– Вы всегда были таким… неуверенным или на вас так подействовала война.

Я не знал как ответить ему покороче. Так много всего нужно было рассказать, чтобы он понял, почему я стал таким.

– Раньше я был очень самоуверенным. У меня было хорошее образование, мною восхищались, даже завидовали, а потом я начал работать в одной из госструктур. Там мне сразу дали понять, чтобы я не проявлял сильного рвения по работе, что многим не нравится. Когда меня хвалят при вышестоящем руководстве. Потом я обзавёлся семьёй, долгами, прочими проблемами и понял, что самоуверенным можно быть, когда ты нечем не обременён, когда у тебя есть поддержка, когда ты знаешь, что можешь всё послать к чёрту.

А я уже не мог. У тебя есть обязанности, у тебя есть долги, у тебя есть проблемы. 

– И всего лишь? – чиновник был удивлён, – вам не кажется, что половина земного шара так живёт. Сменили бы работу, место жительства. Вам не кажется, что вы сами не хотели ничего менять.

– Может быть, – правда больно кольнула, но я думал об этом раньше, – скорее всего, так и есть, но когда от тебя зависит ещё кто-то, уже страшно становится рисковать, начинать всё с нуля.

– В чём-то вы правы, – задумчиво произнёс мой собеседник, – в чём-то правы, – повторил он.

– Но вам надо отдохнуть, – после паузы продолжил он, – через двенадцать часов вылет. 

Отдохнуть. Как тут отдохнешь, если разное лезет в голову. Больше всего меня пугал сам полёт, с учётом того, что даже в БМП меня укачивало, стоило мне сесть в десантный отсек. Да и чёрт с ним! Чиновник сказал, что врачи решат этот вопрос.

Мне долго не спалось, но как только на меня напала дремота, в камеру вошёл солдат, в сопровождении врача.

– Пожалуйста, – врач вежливо попросил пройти за ним, – мы сделаем инъекцию, после чего вы себя почувствуете, как бы, немного под кайфом. Это поможет вам перенести полёт незаметно  безболезненно для вас.

– Да. Спасибо, – я растерянно собрал свои вещи, и вышел в светлый коридор.

Инъекция была продолжительной и болезненной. После неё я не ощутил, ровным счётом ничего, только сонливость продолжала давить на меня, отчего я чувствовал себя каким-то отупевшим, что ли.

– Хотите спать? – вежливо спросил один из докторов, с сильным акцентом.

– Есть такое дело, – признался я.

– Это из-за инъекции, – пояснил он, – к началу полёта вы будете в сомнамбулическом состоянии, в себя придёте уже на станции.

– Это хорошо, – равнодушно заметил я.

Доктора не соврали. Уже при посадке, я ощущал какое-то равнодушие и сонливость. Не могу сказать, что полёт прошёл абсолютно комфортно, но в самые тяжёлые для меня моменты, я просто вырубался, а когда приходил в себя, то словно пребывал в каких-то снах, а потом снова вырубался.

Окончательно сознание ко мне вернулось на станции. Нужно признать, что невесомость я тоже переносил неважно, плюс к этому, я, с трудом мог контролировать своё тело. Нам помогали, как я понимаю, местные жители, которые ловко перелетали из угла в угол, таская нас по коридорам станции как на буксире.

– Вам придётся побыть в изоляторе, – пояснил мне местный чиновник или как там такие люди у них называются, – простые проверки.

– Чтобы понять, не шпион ли я? – я неловко подшутил.

– И это тоже. Да и мы не можем просто так всем подряд раздавать гражданства.

Череда дней затянулась. Мне было тяжело физически, а ещё больше – психологически. Я не смог уйти с этой станции, уйти, убежать, вокруг только замкнутое пространство. 

Боже! Но хуже всего было осознание своего ничтожества. Ты был беглец, даже для самого себя, как бы это ни было тяжело осознавать. Беглец, ущербный для самого себя, который не может убежать от себя самого. Как бы ты не был затравлен, как всё хорошо не понимал, а то, что вбили тебе с детства в голову зудит, и мешает жить, словно заноза мешает тебе ходить. Все эти лозунги, все эти речи, чужие мысли, пафосные слова, – всё это заставляет тебя считать себя ничтожеством из-за того, что ты не дал выжить из себя последние соки огромной бездушной государственной машине. 

А может я просто предатель? Может я трус, беглец и не больше того, который философствует, чтобы оправдать самого себя?

Но почему я должен подохнуть на чужой земле, пытаясь убить ничем не угрожавшего мне человека или избежать смерти самому? Тех, кто не войне воюет на самом деле, лишен патриотизма подчистую. А ещё такие солдаты не живут долго. Ничего не изменилось для русского человека, спустя столетия, всё так же, командование бросает орды людей, чтобы противник захлебнулся в солдатской крови.

Я плохо переносил всё, что было связано с полётом и невесомостью, даже частые беседы с местными чиновниками или как они у себя называют этих должностных лиц, не отвлекали меня от моего самочувствия. Наконец, пришло время, когда наш разговор должен был бы стать последним. Оказалось, что прошло всего пару дней, а мне казалось, что я здесь уже целые месяцы.

– Мы редко предоставляем убежище или гражданство, буду с вами откровенен, – сказал очередной представитель Конфедерации, имя которого я не запомнил, – мы рады новым гражданам, но мы должны быть уверены, что вы, как бы это сказать, по-вашему…

– Без тараканов в голове? – усмехнулся я.

– Можно и так сказать, – мой собеседник улыбнулся.

Только сейчас я обратил внимание, что несмотря на жизнь в невесомости, они выглядят вполне так по земному. Интересно, медицина ли у них такая продвинутая или они используют генное редактирование, о котором мы до сих пор слышали только из научных новостей.

– Вы – исключение, тем более, из, скажем так, не совсем дружественной державы, – продолжим орбитальный чиновник.

Да уж, не дружественной… Знали бы вы, что больше всего она не дружетвенна к своим же гражданам. 

– Вы можете перевезти и свою семью тоже, если собираетесь у нас проживать, но, как я вижу, вам это даётся не легко. Естественно, они тоже пройдут соответствующие процедуры, после чего мы можем предоставить им гражданство.

Слушая его, я вспоминал, как в своё тридцатилетие чётко осознал, что уже больше не патриот. На этой почве мы даже разругались с отцом. Наверное, знай он о моём побеге, он бы и вовсе отказался бы от меня. Он не был очень уж консервативным, но, вбитые с юности, лозунги просто так из головы не выкинешь, тем более, что он так и продолжал смотреть агитпрограммы. Вспоминал я и о матери, но что мама, она никогда не имела своего мнения: кухня, вкусная еда для родных, – всё, чем была забита её голова.

– Вы меня слушаете? – мои размышления прервались.

Я почувствовал лёгкий стыд, так как выглядел невероятно равнодушным и даже не удосужился изобразить радость на лице. Хотя какая радость, если ты плохо спишь, тебя тошнит и мучает давление. 

– Мда…, – протянул собеседник, – вы выглядите, более чем плохо. Я предлагаю обратиться вам к нашим генетикам. Генная модификация поможет вам избавиться от хронических болезней. Не скажу, что из вас сделают супермена, но кое в чём помогут.

– Вы прибегали, когда-нибудь к помощи редактирования генома?

– Нет, у нас это запрещено. Только выходцы из власти и их дети могут себе такое позволить и то за рубежом. 

– Я, всё же, воспринимал вашу родину, как более развитое государство.

– Справедливости ради, замечу, что мы не Северная Корея, помните, было такое государство? Но что-то азиатское, жёсткое, в нашем менталитете есть.

– Возможно. Не мне судить, – собеседник попросил мне протянуть ему руку, после чего взял образец ДНК, сфотографировал сетчатку глаза.

– Электронный паспорт готов. Я, так понимаю, вам может понадобиться его осязаемый вариант, хотя во многих странах от этого давно отказались.

– Но для возможной поездки домой мне понадобиться и такой, – заметил я, – хотя, в ближайшее время, меня вряд ли туда пустят.

– Вы можете выслать семье приглашение.

– Это вариант, но, боюсь, наши спецслужбы сделают так, что оно затеряется.

– В любом случае, это вариант. 

На этом было всё. И не так долго, если разобраться. Теперь, я – настоящий космополит, у Конфедерации нет границ, нет раздутого штата чиновников, нет армии. Теперь путь обратно на Землю. Я торопился, чтобы вытащить, вслед за собой семью.

Но моим шансам не удалось сбыться. Уж не знаю, мозги ли им промыли или поработали спецслужбы, а может они просто не хотели бросать насиженных мест, но ни моя жена, ни мои дети не захотели уехать вслед за мной. Въезд мне был закрыт, что, в принципе, было очевидным. Более того, появись я на границе, меня бы просто убили бы, о чём мне открыто заявили.

Что оставалось делать? Я вернулся в Конфедерацию, согласился на небольшой апгрейд, снова вернулся на Землю, снова пытался связаться с семьёй, но итог тот же.

Теперь я спокойно мог летать на орбиту и обратно. Генетики и врачи сумели сделать невозможное – избавить меня от мучений во время полётов и невесомости. 

Счастлив ли я? Не могу сказать, что да. В душе так и осталось двоякое чувство: ощущение свободы и чувство вины. Видимо, второе меня не оставит никогда, даже психологи в этом не помогают, к сожалению, психику так и не научились редактировать. И, хотя новый мир, вполне приветлив ко мне, я не смог полностью перестроиться к нему. Наверное, я так и умру вот таким разделённым между своим прошлым и своим настоящим. Я считаю себя каким-то неполноценным, постоянно родился и рос в обществе, где не привыкли уважать чужую личность, где тебя постоянно использовали и выжимали по полной, а потом выбрасывали на обочину жизни, когда выжимать уже было нечего. Получилось так, что я остался таким вот не до выжитым. Остался целым, но в голове так и осталась программа, которая ждёт, когда же тебя выжмут по полной программе, и бросят где-нибудь на отшибе империи.