Запытал меня Петербург своими гранитными оковами. Залил дождями и затуманил туманами разум, что перо опротивело и жгло пальцы. Не стало сил выносить более это не духовных, ни телесных. Последней каплей стал единственный за две седмицы лучик, позолотивший Иглу на мгновение, да исчезнувший в хлябях без остатка.
И вот, бросив всё и отмыв руки от чернил, как минимум до листопада, я созерцаю пастораль из пасущихся коров и стогов сена – еду в свою деревеньку под Рязанью. Уж было совсем о ней запамятовал – выиграл по случаю в Фараона у одного бретёра. Тот всё бахвальствуя и бравируя перед знойной дамой восточных кровей, все ставил на руте. Супротив которого я, как известный в обществе трус, играл мирандолем. Вот и наиграл себе дюжину дворов к вящему своему же удивлению. Уж хотел ему простить – мне то одной деревней больше, одной меньше, а у него по туалету видно, что последнее ставит. Ан нет – гордый. А зачем мне человека чести обижать? Взял уж. Полста рубликов в год дает и ладно – голова там складный, я к нему не лезу, а у него к рукам липнет по-божески. Так бы и не увидело бы чудом обретенного барина Пряжино, если бы не сплин и нежелание вновь встречаться с мадемуазель Аннет, изрядно испившей моей жидкой крови в прошлый визит в родные пенаты.
Солнце вышло сразу, как отъехали от столицы. Сперва робко пряталось среди жиденьких облачков. А потом уже не скрываясь уставилось на меня, рыже улыбаясь и напоминая, что до зимы еще далече и на дворе – разгар лета сколько-то там тысяч от Сотворения Мира. Ибо места, по которым мы пробирались были заповедные. Грибы – хоть из брички собирай, ягоды – так пару раз не выдерживал, кричал Степану, чтобы придержал, и ел землянику горстями, перемазываясь как дитя. Люди не пуганые, не порченные коленопреклонением и лизоблюдством. Попросил испить молочка – так дали, даже копейки не взяли. Поблагодарил от сердца всего, а они улыбаются. Светло так. И кресты на церквах настоящие – сияют, что котом жмуриться хочется. Благодать. Еще не доехал, а уже из души что-то темное ушло и писать снова захотелось.
***
На Предтечи с божьей помощью добрались до моих владений. А мне уж и дом готов – душистая, золотистая изба – стены лесом еще пахнут. Голова, Осип, сетует, что кабы раньше-то знать, что их благодетель изволит, так бы и усадьбу срубили. А мне и так все нравится – настроение мир весь любить. Благо деревня в порядке – тын крепкий, ворота не скрипят, улицы чистые, пострелята, что вихрем кружатся у поезда – сытые и в ладных рубахах, а старики, что сидят языческими истуканами у крепких домов – умиротворены. Молодец глава – молиться на такого люди должны. Они и молятся, да и за мое здравие свечи ставят, что не деру с них три шкуры, как старый хозяин.
– А скажи мне Осип, а тут пекло всегда такое?
От солнышка к концу дороги уставать начал. Как холод извечный из костей ушел, так и начало меня помаленьку припекать. Уж и смотришь в лазурь со стрижами – хоть бы облачко какое прикрыть от Светила. Да куда там – сияет!
– Так с Троицы как встало вёдро, так и стоит.
– С водой проблем нет?
– Да пока нет – Ильинка полна воды, не обмелела. Даст Бог, дотянем до дождей, – Осип перекрестился.
– Даст Бог, – вторил я ему, крестясь.
Но не через седмицу, не через две, дождей на грешную землю так и не выпало. Нестерпимо сияли купала часовенки, так, что очи резало, а пыль столбом стояла, проникая в дом и хрустя на зубах.
Отец Анисим молился денно и ночно о ниспослании, даже крестным ходом по деревне прошли. Да толку было столько же, сколько от вспахивания женщинами плугом изрядно обмелевшей реки Ильинки под песнопения и ругань святого отца. Только и он не решался запретить – нужен был дождь.
– Барин, может вы хоть чавой сделаете? – Осип мнется, шапку теребит.
– А чавой я сделаю? – удивлялся я.
– Так вы человек учёный, книги читаете. Можа чаво там пишут?
Я только тяжко вздыхал. Ума палата, да всё не то, да не о том.
***
Как-то ночью всё ворочался на лавке. Истомился совсем – душно. Стал уже с затаенным вожделением о промозглости Петербурга вспоминать. Встал квасу попить из сеней – там попрохладнее. Савка голову сонную поднял, махнул ему – лежи, сам.
Глотнул – полегчало малость. Не удержался – во двор вышел. А там звезды рассыпаны густо и светло как днем. Сел на лавочку, раскурил трубочку – сижу, слушаю ночь.
Сколько сидел – не ведаю. Задремал даже – чувствую – кто-то идет мимо тына. Слышно, как песок в тишине скрипит под ступнями. А кому в ведьмин час кроме меня бездельника не спится? Дай выгляну – вдруг нечисть какая? Ну и выглянул. А там – коробейник. Лихой, разбитной. Косая сажень в плечах, и глаза горят. Я уж перекрестился – а это трубочка у него тоже. Идет, попыхивает, лоток перед собой гордо несет.
– Здравь будь, барин, а я к тебе. Пустишь на порог?
– Ну, заходи, – удивился я, пропуская гостя во двор, – а чего ко мне?
– Уж не обессудь, а больно вкусно супротив моего у тебя табачок пахнет. Угостишь дорожного человека?
– От чего не угостить, коли человек хороший?
– А хороший аль нет, не мне судить, а людям, – туманно заявил мужик, присаживаясь, принимая кисет и принимаясь набивать трубку. Поднес ему уголек – прикурил. Выпустил облако ароматного дыма и блаженно закрыл глаза.
И на меня такая благодать навалилась – будто с старым знакомцем встретился, с которым сто лет не видался. И слов не надо – и так все лепо.
Так и сидели, попыхивая, пока на востоке не заалело.
– Слыхал я, что Перун на вас обиду затаил – засушил землю совсем безвинную.
– Перун ли, или Всевышний, то не ведаю, – отозвался я. – Но что сушь стоит, то верно. Ни одной капли не упало с Троицы – мужики бороды дерут от досады, что хлеб гибнет.
– Не прав он, – серьезно заявил новый знакомец. – От того я и пришел. Дождь принес. Да дорог товар. Только тебе и по карману.
Пыхнул я трубкой, пытаясь не удивляться, да даже тени сомнения не промелькнуло, что правду он говорит. Головой кивнул – не бедствую.
– И почём нынче дождь?
– А тебе какой? – он показал на лоток. – Тут вот майский первый – несмелый, но звонкий. Тут вот сентябрьский – скучный и тягучий. Англицкий вот есть – словно туман густой, из Галии – быстрый и легкий, с южных островов – ароматный и проливной, а вот из Сибирской тайги нашей – суровый и серьезный.
– Да нам бы июльский. Обычный июльский дождь на весь день. Чтобы до грязи и луж в пол версты. А лучше – на неделю…
– Есть такой. Но он то – самый дорогой будет. Тысяча рублей на ассигнации.
Деньги серьезные. Да и нет у меня с собой столько. О чем я и сообщил.
– То не твоя печаль, – отмахнулся коробейник. – Ну так берешь?
– Беру, – ударили мы по рукам. Деньги – брызги. А тут дело такое – в коем-то веке людям чего хорошего сделаю.
– Ну, жди на днях, – улыбнулся коробейник мне – вроде как прощаясь. Но вижу – косит на мой кисет. А я человек щедрый. Молча ему протянул. А он еще шире улыбнулся, аж засветился.
На секунду задумался, как мало порой людям нужно для счастья – а уж нет никого. Только успел посетовать на себя, что не спросил, нет ли дождя с Камчатки – скучаю по тем местам, да здоровье не то уж ехать туда – в один конец дорога выйдет.
И тут на нос шлепнулась капля. За ней посыпались и другие. Холодные, мокрые, пахнущие водорослями и рыбой. А еще сопками, бескрайним ледяным безмолвием и криками чаек.
«Отдарился», – подумал я. Постоял еще, наслаждаясь воспоминаниями и, чудесно замерзнув, вернулся в дом.
Автор публикации
