Гриша был серьезно болен. Чем – он не знал. Да даже если б и объяснили, все равно б не понял. В семь лет достаточно просто смотреть из окна на гоняющих ржавый обруч соседских детей за забором палисада, чтобы понять, что ты сломанный. Как тот оловянный солдатик без ноги из сказки. Нет, руки ноги у него были на месте. Но что-то сидело внутри, выпивая силы и цвет с его лица и из его глаз. Он угасал.
Мать, то ли уже смирившаяся, то ли уже сама смертельно уставшая, отговорившись свежим воздухом и лечебной природой, сдала Гришу на лето бабушке и дедушке в деревню.
Дед Семен и бабушка Авдотья. Гриша любил их даже больше пирожных с кремом. Когда ему было особенно плохо, дед брал его невесомое тело на руки и просто сидел с ним, прижав к широкой груди, а бабушка держала его за руку. И ему становилось легче.
– Деда, а я умру и увижу папу?
Дед только плотнее прижимал его к себе и гулко рокотал:
– Увидишь, внучок, всех увидишь и папу, и бабу Зину и деда Василия.
– А там больше не будет больно?
Дед только тяжело вздыхал и клал широкую тяжелую руку ему на лоб.
Потом он засыпал. Он уже не слышал сердитое шептание за занавеской:
– Мало слишком прожил, не откроется.
– А вдруг откроется.
– Нельзя.
– Я знаю, что нельзя.
Однажды, он проснулся, когда дед его куда-то нес. Рядом шла бабушка, с красными от слез глазами.
По сторонам тянулся темный промокший лес. Пронзительно пахло грибами. Далеко вверху в кронах деревьев проглядывало серое холодное небо. Шли они долго. Он несколько раз проваливался в забытье и снова просыпался.
Наконец, когда тело уже онемело и затекло, его аккуратно положили на сухую кочку мха в каком-то овраге. Сюда почти не долетало пение птиц, а стены оврага смыкались по сторонам. Он с удивлением рассматривал замшелые крепи по сторонам. А потом он увидел Дверь.
Толстая, выцветшая, очень старая и очень крепкая на вид. Она как будто вросла в стену оврага. Окошко на двери за кованной решеткой, было наглухо закрыто. Судя по нетронутому мху, сюда давно никто не приходил. Ручки на двери не было.
Деда, а… – дед приложил палец к губам, помог Грише встать.
– Ты должен сам, – его слегка подтолкнули в спину в направлении к Двери.
Гриша, качаясь, с трудом оставаясь на ногах поковылял. Шаг, другой. Упал, уткнувшись лицом в землю. Дед кинулся помочь, но бабушка удержала. Он встал сам. Вот уже и Дверь. Мокрая как весь лес вокруг. Пахнущая гнилым деревом и ржавым железом. Он оглянулся. Дед и бабушка стояли, держась за руки и подбадривающе кивнули. Давай, внучок, давай. У бабушки на глазах опять блестели слезы.
Он снова повернулся к двери. Протянул руку, коснулся шершавого дерева. Ничего. Но потом, ему показалось, что дверь начала поддаваться под его рукой. Все сильнее. Он начал проваливаться вперед.
– Рано, – прогремел голос.
– Папа?!
Последнее что он почувствовал, была непривычная пустота в груди.
К концу лета, Гриша появлялся в доме только на ночь. Окрепшее тело требовало выхода плещущейся через край энергии. Быстро влившись в коллектив деревенской детворы, он как-то быстро и незаметно, стал лидером. Он выдумывал бесконечные игры и проказы, спеша жить и спеша наверстать все упущенное. Каждый раз, когда они лезли разорять сорочьи гнезда или строили запруду на местной речке, пытаясь сделать водяную мельницу, он иногда останавливался, прислушивался к себе – а вдруг опять? Не накатит ли снова слабость? Не заболит ли в груди? Но тянущее мертвенное бессилие не возвращалось. Осталась где-то там – в том овраге. И он снова бежал, прыгал, летел.
Осенью мать забрала сына у стариков, даже не удивившись, что младший сын абсолютно здоров. Жизнь стремительно понеслась перед его глазами: школа, первая любовь, институт, армия, свое дело. Везде он с легкостью всего добивался: золотая медаль, первая красавица, красный диплом, быстрый рост в званиях, успешное прибыльное быстро растущее дело.
С матерью они так и не стали близки – не смог он ей простить, что она его бросила тогда. Ей всегда хватало старшего брата, и она спокойно встретила его решение жить самому. Друзья и коллеги вытеснили родню из его жизни. Свою семью он тоже так и не завел. Ему все казалось, что все эти женщины и дети тормозят его, мешая жить. И когда очередная его пассия заговаривала о семейном гнезде, оседлости, он убегал вперед.
В квартире пахло пылью и смертью. Впервые за много лет он встретился с братом и впервые за долгие годы он увидел мать. Она лежала на старом диване, прикрытая каким-то рванным покрывалом, отогнутым, чтобы открыть белое лицо. Он смотрел на нее, а видел бабу Авдотью. Брат что-то говорил о похоронах, о наследстве. Вокруг суетились какие-то старые женщины, пахнущие средством от моли. Он не слушал. Стоял и думал, почему же он так и не съездил к Старикам. Может еще живы? Да нет, не могут… Нужно могилы найти… Тут на грани внимания промелькнули слова: ключи, дом, деревня. Он очнулся и быстро все решил. Схватив у ничего не понявшей женщины тяжелые крупные ключи и папку документов, он коротко бросил брату: «Дом мой, забирай все остальное себе, похороны беру на себя, позвони секретарю». Быстро вышел из мертвой квартиры в старой уставшей хрущевке, перебежал через двор к машине, распахнул водительскую дверь и выдохнул в лицо водителю:
– Я сам.
Водитель ошалело смотрел в сторону стремительно удаляющемуся джипу – шеф редко водил сам, предпочитая в пути решать текущие дела.
Машина, не смотря на все превосходство технической мощи, с трудом преодолевала километры старой заросшей грунтовой дороги к деревне. Григорий Львович ехал уже сутки, перекусывая только на заправках. Даже стальное здоровье казалось начало сдавать. Немилосердно хотелось спать. Батарея пустых банок от энергетиков звенела у задних диванов на каждом ухабе, не давая отключится. Наконец, в тусклом свете залитых грязью фар показались первые дома. Вот и знакомый забор, ничуть не поменявшийся за все года. Калитка. Мертвый сад. Скрипучая дверь. Сени. Кровать, накрытая половиком. Он не раздеваясь лег на кровать, пахнущую детством и сразу же уснул.
– Дак ушли они, сынок, нет могил, ушли.
– Куда ушли, Клавдия Петровна, куда ушли?
Старушка старательно отводила глаза и только чмокала губами. Руки чесались встряхнуть эту старуху, вытрясти из нее все. Но он с трудом сдерживаясь, все еще выдавливал из себя вежливые слова:
– Вы поймите, я должен их повидать. Это очень важно.
– Рано еще тебе, – скрипнула захлопывающаяся калитка. Во дворе тут же злобно залаял кобель.
Рано еще тебе. Рано… Он понял.
Целый день он бегал между дворами, просил, требовал, угрожал, умолял отвезти его к двери. Кто помоложе не понимали его, кто постарше – отговаривались или просто молчали.
Только к вечеру, живущий на отшибе дед с трясущимися руками в синих наколках за ящик водки и «пятьтыщ» согласился отвести его к Двери.
Опять по сторонам был темный промокший лес. Снова пронзительно пахло грибами, а над головой серело холодное небо. Все было как тогда, только на этот раз он шел сам. Километр за километром. Он представил, сколько сил стоило деду Семену нести его, семилетнего, на такое расстояние и захотелось взвыть. Как он мог их бросить, забыть… Ведь ничего не вернешь уже, не прижмешься к широкой дедовой груди, не потрешься о теплые мягкие бабушкины руки.
– Туда и уходят. И я уйду. Только городские на кладбище идут. Дураки. – дед Матвей пробирался по еле заметной тропинке, все дальше уводя в лес. – Тебе то рано ищо. Рано тебе.
– Мне только посмотреть, – соврал Григорий, даже самому себе. – Дед Матвей, а когда не рано будет?
Тот задумался. Прикрыл глаза.
– А сам поймешь. Даже мне, – старик задумчиво пожевал потрескавшимися губами, – рано ищо.
Лес расступился. Глубокий овраг, замшелые крепи и она, Дверь. Абсолютно не изменившаяся. Все такая же крепкая и вечная, как лес вокруг.
Отодвинув с дороги застывшего проводника, Григорий, или уже Гриша, кинулся к двери, оперся об не руками. Мокрое шершавое дерево. Ржа решетки. Запах подгнившего дерева и ржавчины. Григорий, молча, стоял опершись о дверь, ожидая того чувства проваливания, как тогда. Ничего не происходило. Он прижался к холодной поверхности ухом, стараясь услышать, есть ли там что-то. Над головой шумели кроны, что-то скрипело, каркнула ворона.
– Деда, баба. Я приехал. Я к вам пришел. Это я, Гриша, откройте, – сначала тихо, потом громче переходя на крик, он стучал в дверь, бил кулаками, толкал. Потом просто сидел опустошенно около двери. Он думал уже разучился плакать, но вспомнил.
– Говорю ж, рано тебе. Придет время, может и откроют.
– А что, могут не открыть?
Дед Матвей промолчал.
– Мне откроют, – Григорий Львович резко утер злые слезы, – МНЕ откроют.
Тяжелые бульдозера крушили лес вокруг, экскаватор, рыча и плюясь дымом, раскапывал стену оврага, внутрь которого вела дверь.
Старики стояли за оцеплением рабочих. Многие плакали. Другие что-то кричали, потрясали кулаками и клюками. Григорий Львович напряженно грызя ноготь стоял на подножке бульдозера и всматривался в недра раскопок, не обращая внимания ни на что.
– А не откроют, – шептал он, – тогда я сам.
Разломанная в щепки Дверь лежала в куче рыхлой земли, на дне огромного котлована с торчащими из стенок толстыми порванными корнями деревьев. Около нее сидел человек в дорогом костюме и монотонно пересыпал мокрую землю с жирными дождевыми червяками через пальцы. Помертвевшие лица стариков и шепот, пробившийся даже через грохот и лязг: «Что же ты…».
– Ну ничего страшного, инсульт вы пережили легко, вовремя подоспела помощь, – профессор, поправив очки, смотрел как суетится персонал, сворачивая аппаратуру, – не всем так везет.
Инсульт. А ведь раньше он даже не знал, что такое болеть. Сначала потянулись простуды. Потом начались проблемы с желудком. А теперь инсульт. Но он так просто не сдастся. Это все сказки, бред. Он еще молодой и сильный. Ему же еще рано!!!
Медсестра отвела глаза, а профессор раз за разом протирал очки мягкой тряпочкой, пока Григорий Львович, не мигая, смотрел на снимок.
– Я б порекомендовал вам привести все дела в порядок.
– Сколько? – прохрипел Григорий Львович, накрытый осознанием.
– Месяц, может два.
– Я заплачу. Сколько нужно?
Профессор, наконец, надел очки и отрицательно качнул головой: «Примите мои соболезнования».
Первые дни он пил. Потом лихорадочно метался по всем городам, где у него могли быть дети. Вроде кого-то нашел. Вроде похожи. Потом оформлял завещания, документы. Продажа бизнеса. Прощальный банкет для самых близких друзей и коллег. Встреча с братом. Впервые познакомился с племянницей. Сходил на могилу матери. Снова больница. Повторный инсульт. Потерянные несколько дней. Отказала левая рука. Он не успевал. Все чаще он смотрел на старое выцветшее фото деда и бабушки. Кремировать или хоронить? Не то ни другое. Прости, брат.
Снова в лесу ревела и лязгала техника. Строители, краснодеревщики, реставраторы, ландшафтные дизайнеры. Все втихомолку крутили у виска, но делали. Тройной тариф за срочность.
Темный промокший лес вокруг. Серое холодное небо над головой, замшелые крепи по сторонам и пронзительный запах грибов. Потрескивание костра у палатки позади. Он, с жуткой болью в груди, ступая, падая, хватая ртом воздух, снова вставая, ковылял к Двери, которая в первозданном виде возвышалась всего в нескольких шагах. Вот сейчас он положит руку на шершавые доски и ему откроют. Уже не рано. Он чувствовал – уже пора.
Автор публикации
