– Опоздал, – констатирует куратор.
По кивку головы водитель выводит из комнаты людей, оставляя нас наедине.
– Ты в порядке, Игорь?
Что? Игорь? Глаза от удивления лезут на лоб. Не то, что именем, он даже кличкой «Призрак» меня никогда не называл. Диктовал по телефону адрес и сразу отключался.
– Не знаю, – осторожно отвечаю я.
Потому что не могу понять, что произошло. Теоретическую возможность гибели трэвеллера предусматривали все, как и вероятность физического ранения в вымышленном мире.
Ничего сверхъестественного в этом нет, наш мозг способен и не на такие фортели. Максим Горький однажды потерял сознание от резаной раны живота, аккурат после написания своего «На дне».
Удивительно, что рикошетом задело меня. Хотя, если хорошенько помозговать, то и тут нет ничего выдающегося. Мне же снятся потом чужие сны, как объяснял штатный психиатр – отголосок чужого сознания. Как круги, расходящиеся на воде после брошенного камня.
А учитывая, что меня пытались убить впервые, я мог хоть и на мгновение, на самую капельку, сам того не осознавая, поверить в происходящее. И этой капельки хватило на то, чтобы псих полоснул ножом по плечу.
– Поехали, – приказывает куратор, – знаю-знаю, что ты устал, на дворе ночь и мальчик мертв. Именно поэтому и поехали.
Мы подъезжаем к моему дому в то время, когда первые лучи заспанного Солнца пробиваются сквозь ночную завесу. В зыбком мареве новорожденного рассвета я вижу машину штатного врача, припаркованную у подъезда. Нет, логично, что он прибыл, ведь я не каждый день убиваю сыновей премьер-министров. И сам удивляюсь тому спокойствию, с которым об этом думаю.
Система выловила меня после операции аппендицита, его пришлось удалять почти на живую. Врачи тупо заморозили ткани и резали, пока я глазел по сторонам. У нас оказался понижен болевой порог. А может, у нас не только порог понижен? Может, у нас, вообще, притуплены все чувства? И поэтому я так спокойно себя ощущаю, как после прогулки в парк.
Ведь я знаю, что где-то в другом городе у меня, но без меня, растет сын – забавный, вихрастый мальчишка, его фото куратор прислал мне однажды. И тоже спокоен.
Психиатр поднимается за нами. Под крышу элитного дома, где на высоте почти птичьего полета я и живу.
– Что вы видели в голове у парня? – спрашивает врач, едва устроившись в кресле.
И стоило за таким вопросом тащиться ко мне посреди ночи? А, Юрий Петрович? Обычный доклад о проделанной работе я мог представить и завтра, на очередном сеансе психотерапии, где вы до сих пор пытаетесь найти у меня какие-нибудь отклонения.
– Игорь, ответь, – негромко просит куратор, – это крайне важно.
Я рассказываю все. От девочки с плачущими глазами до бешенства, что охватило богатого отпрыска. От удовольствия, с которым он проводил ножом по ее лицу, до ощущения какой-то завершенности, когда я свернул ему цыплячью шейку. И, черт возьми, я до сих пор не чувствую себя ни виноватым, ни правым. Словно палач, опускающий меч над выбритой шеей приговоренного.
– Значит, маньяк по девочкам? – уточняет куратор. – Ну, хоть нет иноземная тварь, а то ведь не ясно как с ними бороться.
В ответ на мой удивленный взгляд Юрий Петрович начинает говорить. И говорит он такие вещи, что я достаю из бара бутылку коньяка, что держу для визитов редких женщин, и разливаю по трем бокалам. На меня не действует, но традиционность и ритуальность процесса никто не отменял.
Три недели назад неопытный американский фантом случайно убил носителя. Это такой внутренний слэнг системы. Не называть же наркош творцами миров.
Носитель тот работал капитаном космического торгового судна, и однажды бортовой компьютер «Мать» уловил сигнал бедствия из неизведанного сектора Галактики. Когда семнадцатилетняя девочка-фантом открыла дверь, капитан был инфицирован и агрессивен. Девчонка струхнула, схватила какой-то топорик и, не раздумывая, снесла ему голову.
А через два дня фермер из Алабамы нашел в зарослях кукурузы неизвестное существо. Выматерившись от души на яйцеголовых ученых, фермер пристрелил вредителя, а тушку отнес коронеру.
С экрана телефона куратора на меня смотрела простреленная голова детеныша Чужого.
– Ты понимаешь, что это значит, Игорь? – спрашивает Юрий Петрович.
Трэвеллер выходит наружу после смерти носителя! Черт знает как, неясно каким образом, но вымышленная реальность обретает плотность, массу и остальные физические параметры. И это значит, что мы, весь наш хрупкий мир находимся под таким ударом, что в случае чего Армагеддон покажется увеселительной прогулкой.
Ведь это я держал руку выдуманного президента, тот сидел перед ядерной кнопкой и мечтал «показать этим сукам, где раки зимуют», а на самом деле лежал на матрасе без простыни в куче собственных экскрементов.
И уже тогда мне хотелось его грохнуть, потому что это был реально больной ублюдок. С полностью отъехавшей крышей. Представляю, если бы я это сделал!
– Но как?!
Юрий Петрович пожимает плечами.
– Мы, конечно, далеки от мистических воззрений и убежденности в высших силах, есть только теория. Видимо, во время смерти носителя происходит выброс психической энергии. И чем старше и прочнее мир носителя, тем происходит больший энергетический всплеск, позволяя продукту воображения обретать материальное воплощение. История знает подобные примеры. Однажды органы НКВД запротоколировали случай, когда Мессинг смог воплотить в реальности давно умершую девочку. Тело ребенка было физически осязаемым.
Они прощаются со мной, когда Солнце уже вовсю танцует за закрытыми жалюзи. Их ждут другие фантомы, им всем необходимо объяснить, насколько осторожными придется быть.
– Отдохни, Призрак, – предлагает куратор, – и не волнуйся за высокопоставленного папашу. У нас на него такое количество компромата, что он дышать через раз будет, не то, что мстить.
Еще в первые дни работы на систему мне объяснили, почему нами занимаются спецслужбы, и к чему эта секретность. Представьте себе президента европейской страны – любителя проводить проводит время в XVII-м веке, в собственном замке. Утро знатный сибарит начинает с того, что пытает чернокожих рабов. Фантом, узнавший об этом, проживет ровно до порога президентской виллы, за которым личная охрана хозяина уложит его в землю носом метким выстрелом. А член Бундестага – офицер СС? А священник – сатанист? Поначалу нам хотели даже лица закрыть балаклавами, но терялся эффект от нашего появления. Носители почему-то переставали в нас верить. А именно на вере в происходящее построена работа.
***
Меня выкидывает из короткого и тревожного сна сигналом мессенджера. Экран сотового приглушенно моргает, сигнализируя о чьей-то передаче. Ожидая новых указаний, беру телефон и вижу то, что очень боялся увидеть.
В темном подвале, среди луж и каких-то бочек, привязанная к широкой доске, лежит девочка-подросток. Я даже мотаю головой, отгоняя понимание того, что на доске лежит та самая девочка. Но жуткий мираж никуда не уходит. Как и второй персонаж дурной пьесы – человек в темном плаще с низко надвинутым на лицо капюшоном.
Лихорадочно набираю номер куратора, они отслеживают мои звонки и сообщения, они должны знать кто и откуда прислал эту дрянь. И если всё, что говорилось ночью в моем доме, – правда, то спецотдел ФСБ уже должен мчаться на всех парах к источнику сигнала.
– Остынь, Призрак, – осаждает меня ФСБ-шник, – передачу невозможно отследить. Не существует ни этого номера, ни сотовой вышки, откуда послали снимок.
– Но этого не может быть! – возмущаюсь я.
– Знаю, – отрезает куратор, – однако вот так. Приезжай в контору, у Юрия Петровича есть кое-какие мысли.
Пока я пью крепчайший кофе и жду водителя, пытаюсь уложить в голове информацию, каковой меня шарахнули, словно камнем из-за угла.
Предположим, что психиатр прав, и во время смерти носителя происходит некий энергетический скачок. Но что происходит с миром самого носителя? И почему те, кто по каким-то причинам отказались отрезаны от доступа в свои вселенные, массово кончают с собой? Человека невозможно запрограммировать на самоубийство, инстинкт самосохранения не позволит прыгнуть с крыши. Но почему в случае с трэвеллером этот инстинкт не действует?
Что происходит с миром, если носитель жив, но не появляется в нем? Продолжает развиваться, или останавливается, ожидая своего демиурга?
В голове роятся сплошные вопросы, и на них нет ответов. Эта дрянь, трэвеллер, появилась на рынке в даркнете совершенно неожиданно и в таком количестве, что говорить о какой-то подпольной лаборатории, где работает сумасшедший химик, было смешно. Буквально все площадки оказались заполнены им до отвала. Героин с кокаином сошли с дистанции за считанные дни, уступив место новому наркотику, не вызывающему физического привыкания. Это же мечта всех наркош – жрать дрянь без последствий.
Но вот беда – ни одной спецслужбе мира, включая евреев, не удалось отследить канал поставки. Трэвеллер словно появлялся из ниоткуда, наводнял рынок и уходил на время в тень. Чтобы прийти опять. И опять. Чтобы затянуть в свои сети новые и новые жертвы.
Юрий Петрович ждет нас в комнате, очень похожей на пионерскую из старых советских фильмов. В комнате находятся мой куратор и статный седоволосый военный с полковничьими погонами на кителе. Молодая испуганная женщина и неопрятного вида рыхлый мужчина.
С полотна экрана со стены комнаты на нас смотрит девочка из подвала. Взгляд заплаканных глаз направлен прямо в камеру, и сейчас она совсем не кажется ни символом, ни картинкой. С неприятной дрожью я понимаю, что жертва абсолютно реальна. Скорее всего, эта испуганная девчушка – прототип выдуманной жертвы премьерского сынка. Уж и не знаю кто она в жизни – может, отказала в ухаживаниях, или высмеяла придурка при людях.
– Мы не знаем кто она, – говорит полковник, – пытаемся обработать изображение программой по поиску лиц, но пока безрезультатно. Неясно даже – живой ли она человек, либо, как та тварь, воплотилась в нашем мире после смерти носителя. Но собрали мы вас не для этого.
Я бросаю взгляд украдкой на нервную женщину с фиолетовыми тенями под глазами, словно она не спит уже вторую неделю и на беспрестанно потеющего мужчину неопределенного возраста. Кто они? Зачем они здесь?
И вдруг, где в лобной доли мозга, появляется озарение – они такие же, как я. Это фантомы. Да, вот такие вот сверхчеловеки. Хотя, с какого рожна я решил, что фантомы должны быть исключительно молодыми и подтянутыми спортсменами, не знаю сам.
Нас же не готовят, нас вычисляют, и, как правило, совершенно случайно. Как меня после аппендицита. Если бы не та дурацкая операция, никто бы и не узнал, что я могу проникать в чужие мозги.
– Юрий Петрович, – широким жестом полковник дает слово психиатру, – пожалуйста.
Врач излишне тороплив, я таким его и не помню никогда, видать, сказалась бессонная ночь. Но он всё-таки встает, роняя на пол папку с бумагами и тут же извиняясь за неловкость.
– У меня есть теория по поводу трэвеллера. Больше века назад Зигмунд Фрейд пытался ввести в психиатрическую практику термин «мортидо». Он противопоставлял его либидо и по мнению Фрейда ввергал человека в состояние депрессии, вызывая тягу к саморазрушению. Ни термин, ни его определения в среде психиатров не прижились. Врачи отказались рассматривать деструктивную составляющую психики, ибо она, по их мнению, противоречит инстинкту самосохранения.
Врач говорит долго. Чувствуется, что этой темой он интересуется очень давно, и подобранная им база вызывает уважение.
Мортидо – энергия смерти, влечение человека к деструкции, тяга к разрушению. В первую очередь себя, а потом всех остальных. Энергия накапливается в организме, как в аккумуляторе. Если не открыть условный клапан, спуская пар, может произойти выброс. Чаще всего – это самоубийства, реже – массовые убийства.
В вымышленной реальности трэвеллера носитель как раз и сбрасывает тот самый пар, что клокочет в исступленном мозгу. Но суть в том, что сбрасывает он этот пар сам в себя, неуклонно превращаясь в заряженную бомбу. Именно желание соединиться со своей темной половиной заставляет трэвеллеров откусывать языки и вскрывать вены. И не столь важен мир, который мозг создает в наркотическом дурмане, важен вход в этот мир. Оттуда есть только одна дверь наружу, и это я вышибаю её.
Вот такой ликбез получили мы в пионерской комнате, где со стены на нас так и смотрела измученная девочка.
А еще я понял одну страшную вещь – это невозможно остановить. Как и взять под контроль. Нас, фантомов, слишком мало, чтобы вытащить всех.
– Игорь, – окликает меня Юрий Петрович, – задержитесь, пожалуйста, я хочу кое-что вам показать.
Коротко киваю в ответ и выхожу в коридор, потому что мне уже не хватает сил смотреть в огромные глаза на стене. Даже моих притупленных чувств не хватает.
– Молодой человек, – робко окликают меня со спины, – скажите, а вам тоже снятся мыльные пузыри?
Что?! Я разворачиваюсь резко, едва не сшибая ту самую испуганную женщину. Нам снятся чужие миры, мы видим по ночам отголоски чужих разумов, но какого черта…. Нам что, начали сниться общие сны?!
– Значит, так и есть, – вздыхает женщина, ловя мою реакцию, – я тоже вижу. И знаете, я их боюсь.
– Почему?
Лично я ничего опасного в этих дурацких пузырях не увидел.
– Мне кажется, что это не совсем пузыри. Клянусь, я видела в одном из них лицо своего сына, он ушел в трэвел и не вернулся.
Я тоже в одном из пузырей уловил лицо сестры, но ведь это ничего не значит. Ведь не значит.
Меня окликает врач, и женщина суетливо прощается со мной, неловко извиняясь за беспокойство. Провожая взглядом ее понурую фигуру с усталостью и отчаянием в каждой линии, краем глаза вижу третьего фантома – неопрятного, потеющего мужчину. И мне очень и очень не нравится то внимание, с которым он наблюдает за нами.
Юрий Петрович привозит меня к себе домой. Радушно приглашает отобедать, на что я с удовольствием соглашаюсь. После чашки кофе на голодный желудок и длинной лекции о неминуемом всеобщем апокалипсисе, я неожиданно понимаю, что голоден, словно волк.
Юрий Петрович за обедом неуловимо напоминает профессора Преображенского. Водку из запотевшего графина он пьет в одиночку, ничуть не стесняясь и не предлагая мне. Я его понимаю – на меня только хороший продукт переводить.
Обед проходит в полном молчании, хоть я и пытаюсь завести нейтральный разговор, но врач останавливает меня жестом.
За кофе перебрасываемся парой нейтральных фраз о погоде и спорте, и после этого Юрий Петрович замолкает, словно собираясь с силами.
– Но, что ж, Игорь, – наконец, наигранно бодро произносит он, – благодарю за прекрасную компанию, вы очень интересный собеседник. Позвольте, я провожу вас до метро. Надеюсь, вы не обидитесь и доберетесь домой на общественном транспорте.
Правой рукой накрывает мой телефон, давая понять, чтобы я оставил аппарат на столе.
Игры в шпионов начинают меня забавлять. Нет, само собой, я тоже иногда подозреваю, что моя квартира напичкана прослушивающей аппаратурой, но уже ничего, кроме усмешки у меня это не вызывает.
Мы выходим с ним из подъезда под мелкий, противный дождь. Врач ёжится, натягивая чуть ли не на уши воротник пиджака, и старомодно берет меня под руку. Он, вообще, оказывается донельзя старомодным и чопорным.
– Послушайте, Игорь, – торопливо заговаривает психиатр, – вы простите меня за такое параноидальное поведение, но я не хочу, чтобы об этом разговоре узнал наш общий куратор. За телефонами мы обязательно вернемся, не волнуйтесь, я вас надолго не задержу. Мне крайне необходима ваша профессиональная помощь. Я никому ничего не говорил, но понимаете, моя дочь…
***
Когда пять лет назад я впервые вытащил из трэвела свою сестру, мы оба с ней даже не понимали, к чему нас это приведет. Мне хотелось надавать ей пощечин, наорать за то, что она сдалась после смерти родителей. Но взглянув в глаза, в которых ее не было, я испугался.
Тогда мы еще не понимали, что из сетей трэвеллера вырваться невозможно. Я запер сестренку в комнате на три замка, запретив выходить даже в туалет. Надеялся, что ее просто тупо переломает, и она вернется ко мне. Ведь мы остались с ней совсем одни против жестокого мира.
Через два дня она вышла из комнаты – свеженькая, словно майская роза. Ни следа ломки. И мне казалось, что всё закончилось, самое страшное осталось в прошлой жизни, а я смогу отказаться от работы на куратора и вернуться в программирование.
Но это лишь казалось. Через неделю я нашел ее посреди гостиной в луже собственной мочи. Она приняла две дозы подряд и зависла в трэвеле почти на сутки. Какой-то подвальный бар с дрянными коктейлями и патлатым рокером на грязной сцене. Это и было мортидо моего последнего родного человека.
А вспомнил я об этом, потому что сейчас стою в номере дешевого мотеля, где на давно не стиранном покрывале лежит молодая девушка возраста моей сестренки. Дочь моего психиатра. А Юрий Петрович за спиной торопливо оправдывается, словно я его в чем-то обвиняю.
– После смерти матери Вика совсем отдалилась от меня. Я абсолютно не знаю, чем она живет, и в каком мире бродит сейчас ее разум. Но я боюсь, Игорь. Ситуация вышла из-под контроля, и мы уже не знаем, чего нам стоит ожидать завтра. Умоляю вас, Игорь, поговорите с ней. Уговорите выйти и лечь в клинику, где я смогу обеспечить ей круглосуточный уход. Я не позволю, чтобы она покончила с собой. А за это время, авось, найдется лекарство.
Я касаюсь девичьего лба и автоматически отмечаю, что он холоден. Это плохой признак. Организм вошел в режим строжайшей экономии ресурсов. Чертов ты психиатр! Что ж ты за родной дочерью не уследил!
Если девчонка в трэвеле давно, я могу не открыть туда дверь!
– Умоляю вас, Игорь, – уже даже не говорит, а шепчет за моей спиной жалкий одинокий старик.
И я кладу на холодный лоб раскрытую ладонь, закрываю глаза и рисую дверь. Держи меня крепко, доктор.
***
Первый же неприятный сюрприз ожидает меня в виде наглухо закрытой двери. Даже с третьего удара я не могу пробить бронированные металлические листы, что -закрывают вход в чужую вселенную.
И, чертыхаясь про себя, уже готов сдаться. Вернуться в номер отеля и объяснить поникшему отцу, что зайти в мозг его дочери невозможно. По крайней мере, мне. Нужен фантом сильнее и опытней. Но дверь неожиданно распахивается навстречу, а из проема прямо в лицо бьют теплые лучи ласкового Солнца.
Мир, сотворённый умирающей дочерью горюющего доктора, оказывается на редкость уютным и приветливым. Простым, незатейливым и манящим. Мир, состоящий из ровного, словно шелкового моря немыслимо голубого цвета и огромного пляжа, покрытого мягким белым песком. А в небе над этой идиллией улыбается нереально яркое, не обжигающее Солнце.
Вика сидит на песке, подняв лицо к небу, океанский бриз омывает колени, а светило покрывает ровным загаром обнаженное девичье тело.
– Папочка прислал кавалерию, – певуче произносит девушка, поворачивая голову.
Судя по цвету кожи, она находится здесь не менее трех дней. Видимо, снаружи отец сам ухаживает за беспомощным телом.
– Здравствуй, Вика. Он хочет, чтобы ты вернулась домой и легла в клинику. Там отец сможет обеспечить тебе уход. Ты не покончишь с собой, он обещал.
– Конечно, обещал, – хмыкает Вика, – это после мамы-то…
Она отказывается идти со мной. А увести ее силой я уже не могу, мозг девчонки полностью растворился в новой реальности, не осталось крючка, за который можно было бы вытащить её в настоящее.
– Подумай об отце, Вика, – достаю из рукава последний козырь, – он очень страдает. Он плачет.
Она смотрит на меня с непередаваемой смесью иронии, сарказма и насмешки.
– Нет у вас против меня никаких средств, – произносит вредная девчонка, – ты и зашел-то сюда лишь потому, что я разрешила. Как зашел, так вылетишь, коли захочу.
И от того, что она оказывается права, я начинаю нешуточно злиться.
– Да выпороть тебя хорошенько надо, – обещаю в сердцах, – и посмотрим тогда, есть у нас методы, или нет.
Пытаюсь сделать несколько шагов вперед, чтобы подойти к нахалке и осуществить задуманное, но песок под ногами внезапно превращается в зыбучее болото и начинает засасывать в воронку.
Вика легко вскакивает на ноги, подбегает ко мне и присаживается на корточки, широко раздвинув колени. От ее просоленной загорелой кожи пахнет океанским бризом и штормовой качкой. Криком чаек и светом маяка, что светит в ночи заблудшим морским душам.
Запах дурманит голову, делая меня, словно нарочно, слабее и слабее. Но это невозможно! Я не верю ни в этот мир, ни в эту дерзкую деваху, от чьей аккуратной груди не могу оторвать взгляда.
– Говорила же я, нет у вас ничего против меня. Возвращайся обратно, фантом, и передай папе одно слово «Мама».
Вика кладет ладонь на песок, успокаивая белые волны, словно расшалившегося щенка, и воронка под моими ногами тут же закрывается, выталкивая наружу.
Я ухожу из этого мира, оказавшегося таким суровым, как побитый пёс, которого застукали в курятнике. Приходится признать, что я бессилен помочь, но тут меня в спину окликает задорный девичий голос:
– А ты забавный. Заходи иногда, поболтаем.
Ну, вот и всё. Очухиваюсь на ковре гостиничного номера и сразу натыкаюсь на взгляд психиатра, полный надежды.
– Ну, как? – спрашивает он. – Она вернется?
Я отрицательно машу головой, и тогда Юрий Петрович садится на стул, закрывает лицо ладонями и плачет. Воет по-бабски, раскачиваясь на хлипком стуле из стороны в сторону.
И от того, что он враз делается меньше ростом, слабее и как-то ничтожнее, мне становится неуютно. Я не понимаю, что должен делать: говорить какие-то слова, которых не знаю, утешать его, или обещать то, чего выполнить не в состоянии.
Доктор успокаивается сам, снимает мокрые очки, протирает их носовым платком и водружает обратно на покрасневший нос.
– Простите мою слабость, Игорь, я так надеялся. Помогите мне последний раз – ее надо покормить, а руки дрожат.
В подтверждение своих слов он протягивает мне ладони, трясущиеся мелкой стариковской дрожью, и я, конечно, соглашаюсь.
Из ванной комнаты Юрий Петрович приносит стояк капельницы, заряжает его бутылкой глюкозы, а мне остается лишь засадить иглу в катетер на вене.
Разбитый беспомощным горем отец бросает взгляд на безмятежно улыбающуюся дочь, и мы уходим, осторожно прикрыв за собой дверь.
– Я плачу малограмотным горничным этого отеля тройную цену, – почему-то шепотом рассказывает Юрий Петрович по дороге домой, – за это они дважды в день меняют простыни. А мою ее я уже сам. Каждый день вечером.
И от того, с каким чувством он описывает свою жизнь, мне очень хочется его подбодрить. Я делаю это в кухне, когда Юрий Петрович ставит передо мной чашку с чаем и нарезает батон белого хлеба. Беспокойный день, в котором смешались отчаяние и надежда, близится к концу.
– Она разрешила мне приходить в гости.
Доктор роняет на ковер нож, которым нарезал колбасу для бутербродов, опускается на табуретку напротив и глядит на меня, боясь спугнуть нечаянную птицу удачи.
– Но мне не слишком хочется этого делать, – понимаю, что убиваю его этой фразой, но я, действительно, не хочу туда возвращаться.
Есть в этом мире что-то… неправильное. Что-то опасное и мрачное. Словно вот-вот из безмятежной глади моря на тебя бросится морское чудовище с пастью, полной кривых зубов.
Ну, так и знал! Губы доктора кривятся, лицо морщится, он вот-вот опять заплачет, как баба какая-то, ей—Богу. Видимо, мое выражение лица говорит психиатру больше, чем мое молчание. Потому что он успокаивается. Снимает очки и принимается протирать их с излишней тщательностью.
– Я прошу вас, Игорь, – угомонив внутри себя слезный комок, произносит Юрий Петрович, – я очень вас прошу, помогите. Я старый человек, но готов встать перед вами на колени. Вика – единственное, что осталось в моей жизни. Я и на систему-то работаю лишь ради нее. Тут я могу изучать проблему трэвеллеров, и к моим услугам будут любая аппаратура, инструменты и средства.
Я вспоминаю, что девушка просила меня передать отцу послание. «Мама», – сказала нахалка.
Психиатр быстро и мелко кивает, показывая, что понимает, о чем идет речь.
– Лера, – говорит он, – была намного младше меня. А я погрузился с головой в работу, тут как раз пошли первые трэвеллеры, все врачи стояли буквально на ушах. Я был так погружен в эту проблему, что не заметил, как женские капризы и обиды, как мне тогда казалось, переросли в настоящую тяжелую депрессию. Вика нашла маму в ванной, полной кровавой воды, а я даже телефон отключил, чтобы мне не мешали. Приехал далеко за полночь, Вика всё это время просидела в ванной, держа маму за руку. Меня по-хорошему надо было лишить медицинского статуса, но майор – наш куратор – предложил работу в системе. Я согласился, чтобы отвлечься после смерти жены. И опять проворонил всё на свете. На этот раз – дочь.
В окна докторской кухни, закрытые пожелтевшими кружевными занавесками, уже давно заглядывает ночь, когда Юрий Петрович заканчивает свою исповедь, с которой я не знаю что делать. Мне и хочется помочь ему, ведь мы оба потеряли родных из-за этой проклятой заразы, наводнившей наш мир. И я отчаянно сопротивляюсь, потому что каким-то десятым чувством чую, что к добру меня эта дорога не приведет.
Сдаюсь я когда Юрий Петрович приносит семейный альбом и, аккуратно перелистывая страницы, подробно рассказывает о каждом фото.
– Не надо становиться на колени, – успокаиваю старика, – я согласен.
Юрий Петрович хватает меня за руку и трясет так, будто хочет вытрясти мелочь из карманов.
– Спасибо, Игорь, я знал, знал, что вы не откажетесь. Я был никудышным мужем, из меня получился никудышный отец, но врач я пока еще более-менее. Вдвоем мы справимся! Если она готова идти на контакт, значит, не все потеряно.
Я остаюсь в доме психиатра, и он расстилает мне постель в дочкиной спальне. Небольшая комнатка словно застыла во времени отчаянного подросткового максимализма, где на одной полочке расположились плюшевые котики и мишки, а по соседству с ними – демоны и горгульи. Одна стена была украшена розовыми вырви-глазными обоями, зато на второй красовался в полный рост музыкальный кумир молодежи с гитарой в руках.
Создалось впечатление, что хозяйка комнаты отказывалась взрослеть после смерти матери. Ей мучительно не хотелось входить во взрослую жизнь в одиночку, и в результате девчушке стало казаться, что стоит заморозить время, и мама вернется.
Едва я касаюсь головой подушки с рюшечками по углам, как меня накрывает тяжелый и беспокойный сон. В этом сне Вика, раскинув руки, стоит на берегу стремительно темнеющего моря и ждет, когда с другого берега на беззащитный пляж обрушится могучий, яростный шторм.
Она словно зовет стихию на себя, будто не понимая, чем это может обернуться. Я заглядываю в щелку двери и пытаюсь докричаться до глупой девчонки, раскинувшей тонкие, прозрачные руки. Но Вика не слышит меня, она точно впитывает кожей грозные раскаты грома над головой.
И тут, прямо во сне, я вижу их – мыльные пузыри, летящие по небу как тучи. Резко сажусь на кровати и понимаю, что же мне показалось неправильным в том девчачьем мире. Пузыри, что были в Викиной голове вместо облаков.
До рассвета еще два часа, но я настолько ошарашен открывшимся знанием, что бесцеремонно открываю дверь в хозяйскую спальню и расталкиваю сопящего доктора.
– Что? – пугается он спросонья. – Что случилось?
– Собирайтесь, – бросаю я, – едем в мотель. Мне надо срочно поговорить с вашей дочерью.
Юрий Петрович первым делом хватает лежащие на тумбочке очки, натягивает их на нос, а уж потом вылезает из-под одеяла и ищет ногами тапочки на полу.
– Что-то произошло, Игорь? – пытается дознаться он. – Вы так взволнованны. Дайте мне десять минут, а сами вызовите такси, моя машина заперта на стоянке.
Я собираюсь так быстро, как могу, путаясь в штанинах и надевая рубашку шиворот-навыворот. Чертыхаюсь в голос, стягиваю рубаху обратно, надеваю снова и застегиваю не на те пуговицы. Решаю, что и так сойдет, и вдвоем с доктором мы выбегаем из подъезда навстречу ночному такси, освещающему двор фарами.
***
На это раз я открываю дверь в трэвел без особого труда. В Викином мире вечер. Потрясающе красивый закат подсвечивает плывущие по небу пузыри, от чего они становятся похожи на магические хрустальные шары.
Хозяйки пляжа нигде не видно, но это ничего не значит. Если я здесь, то и она где-то поблизости.
Ну, так и есть. Вика выходит из воды, одетая в ласково ворчащие морские волны. Они словно подчиняются ей, обволакивая точеное тело цвета молочного шоколада небольшими белоснежными бурунами.
– Привет, – кричит она, завидев меня, и машет рукой, – пошли купаться. Вода – парное молоко.
– Не получится, – кричу я в ответ.
Вика, наконец, выходит из моря и подходит вплотную, дыша вечерним приливом и ночной волной.
– Я не верю в это море, – шепчу в полураскрытые губы.
– Вера, или не вера – это всего лишь вопрос… веры. Если ты веришь в то, что не веришь, тогда оставайся здесь. А если не веришь, пойдем со мной.
И вот уже моя неправильно застегнутая рубашка лежит на песке под ногами, следом слетают джинсы. Я иду за ней, как теленок за матерью – коровой.
Вика заходит в воду, я медлю несколько секунд и тоже захожу, ощущая, как напряженное море с опаской воспринимает меня, чужака. Я чувствую влагу, температуру и движение воды.
Вика весело бьет по волне ладонью, волна подхватывает ее движения и увлекает меня в глубину. Как я вскорости понимаю, утонуть здесь невозможно. Можно лишь качаться на воде, точно в колыбели, что я с удовольствием и делаю, лежа на спине, раскинув руки в стороны и наблюдая, как над головой проплывают мыльные пузыри.
– Попался! – весело кричит Вика и запрыгивает прямо на меня. На обычном пляже я бы испугался, но здесь почувствовал, как напряглись под спиной волны, мягко спружинили и аккуратно поставили меня на дно.
А сумасшедшая девчонка обвивает ногами, закидывает руки на шею и вот уже я чувствую, как ее обветренные губы прижимаются к моим.
Мне хочется сказать, что я не верю ни в этот пляж, ни в этот поцелуй, но необузданное, животное желание неожиданно вырывается наружу. И за плещущими вокруг волнами я, не понимая что делаю, подхватываю невесомое девичье тело и двигаюсь в такт.
– Вика, – говорю я позже, когда мы лежим на песке, словно морские котики, – ты же сама понимаешь, что находишься в выдуманном мире. Это не обычный трэвел, это похоже на контролируемую кому. Что происходит, Вика? Откуда эти пузыри на небе? И песок, и море слушаются тебя, как собаки. Это невозможно, Вика. Мир трэвеллера подчинен физическим законам, потому что других законов мозг не знает.
– Много ты понимаешь, – говорит Вика и садится спиной ко мне, обняв колени.- Что тебе рассказал папочка?
Я подробно, может, даже слишком подробно пересказываю ей исповедь Юрия Петровича.
– Так и знала, – в сердцах произносит Вика, – папочка в своем репертуаре. Вроде и не врет, но правду говорит так, что все шиворот-навыворот получается. А он тебе говорил, что это моя мама была тем самым первым трэвеллером? А он тебе рассказал, что я – первый фантом. А он тебе сообщил, что именно моя мама была первой, кого я вытягивала из трэвела? А он тебе сказал, что мне пришлось ее убить? Потому что она хотела убить меня. А мне было пятнадцать лет. Пятнадцать гребаных лет!
Словно чувствуя настроение хозяйки, начинает волноваться море. Бескрайняя голубая гладь темнеет, покрывается тревожной рябью и острыми, злыми волнами. Они выплескиваются на берег хищными языками и отползают обратно с гневным шипением.
Вика так и сидит спиной ко мне. Набирает в ладонь песок и высыпает обратно, пропуская через пальцы.
Похоже, этот незатейливый процесс ее успокаивает. Потому что успокаивается море. Волны уже не выплескиваются на песок, стараясь подобраться к моим ногам, они мирно плещутся за невидимой чертой.
– Я тоже недавно убил хозяина мира, – говорю тихо.
Вика порывисто оборачивается и полупрыжком приближается вплотную.
– И что дальше?
Я пожимаю плечами.
– Трэвеллер выходит наружу, у твоего отца есть теория на этот счет.
Вика резко отскакивает, запускает пальцы в темные волосы и раскачивается из стороны в сторону.
– Глупцы, – шепчет она, – глупцы, они не ведают что творят.
Я хочу ее успокоить, прижать к себе, как сделал бы любой мужчина, если его женщина плачет, но она отпрыгивает от меня. Поднимается на ноги и разворачивается лицом к неумолимо темнеющему морю.
– Возвращайся домой, фантом. Возвращайся и скажи им, что они дураки.
И все? Нет, так не пойдет! Я пришел сюда за пузырями и без них не уйду.
Вскакиваю на ноги и хватаю Вику за локоть, стараясь развернуть к себе лицом.
– Что это такое?! – спрашиваю я, тыкая в небо и стараясь перекричать стонущие волны.
– Это мы, – быстро отвечает Вика, – мы, люди. Уходи, я так зла, что могу не удержать море.
И словно заверяя слова хозяйки, из середины поднимается цунами. Она несется к берегу с крейсерской скоростью, набирая по пути обороты и злобу.
Море отвергло меня, чужака, посмевшего разозлить хозяйку. Я машинально подхватываю с песка рубашку с джинсами и бегу к выходу, пытаясь одеться на ходу, хотя и не понимая зачем. Уже распахивая дверь и вываливаясь в номер мотеля, слышу, как стихия с яростным ревом бьется в металл.
***
– С прибытием, Игорь Александрович, – радушно произносит куратор, сидя за столом и потягивая пиво. – Хорошо провел время?
Я мотаю головой, еще не отойдя от самого странного своего трэвела. А потом ищу взглядом психиатра, втравившего меня в черт пойми какую историю.
Юрий Петрович смущенно улыбается.
– Простите меня, Игорь, – произносит он, словно извиняясь,- я запутался.
Снимает очки и протирает их носовым платком. Это я уже понял – очки он протирает всегда, когда не знает, что сказать.
Куратор поднимается со стула, широко улыбается и разводит руками.
– Поехали, Игорь, – предлагает он.
На мой непонимающий взгляд отвечает, словно несмысленышу:
– Как куда? В контору, конечно же.
Я пока еще ничего не понимаю, но злость, растущую внутри, уже чувствую. А еще я ощущаю, как начинают покалывать кончики пальцев, будто откуда-то изнутри вот-вот наружу вырвется нечто, чему я сам не могу найти определение.
– Простите, Игорь, – опять бросается ко мне Юрий Петрович.
Вот только никаких добрых чувств у меня к нему уже нет. Даже жалость я оставил там, на берегу темнеющего моря. И поэтому я вытягиваю руку в его сторону и выпускаю демона из зудящих пальцев. Психиатра отбрасывает в стену, и он сползает по ней, теряя свои дурацкие очки.
– Не советую, Игорь, – сузив глаза, говорит куратор, – делать резких движений.
Со спины на меня набрасываются дюжие оперативники, что до этого момента ждали за закрытой дверью. Они заламывают мне руки, пока я пытаюсь справиться с головной болью, и тащат меня из номера. По дороге один из них ударяет меня в живот, и я теряю сознание.
Автор публикации
