Конъюгатор

Во времена столь давние, что никто об них и не помнит, жили-поживали два мудреца, два прознатца, такие сильные разумом, что и представить невозможно. И звали их Петр Алексеич и Александр Данилыч. Все науки они превзошли: и квалибристику, и перитонику, и хронопедику, и даже квантовую сексотронику одолели в совершенстве. И, поелику оторвались от современников в постижениях, то стали прочим ученым совершенно непонятны. Бывало, скажет Петр Алексеич: «А не применить ли нам, Александр Данилыч, тензор Риччи к интегралу поверх этой группы симметрии?». А Александр Данилыч отвечает: «Что вы, Петр Алексеич, народ нас ну никак не поймет! Давайте-ка по-простому, по-демократичному, опишем все кривой седьмого порядка, потому что порядок во всяком деле нужен»! На том и порешат.

И создали они немало полезных вещей, дошедших и до наших времен, а в числе их консуматор на быстрых крионах, кухонный промедритель, посмертные сексулярии, обновитель времени, зубные капли «Порнодент», многоразовую туалетную бумагу и многое другое, так же незаменимое.

Как-то раз пошли они на прогулку, дабы обсудить еще более дальнейшие планы постижения сущего. Был вечер, тихий, с малиновым закатом, пахло травой и теплым хлебом, отчего потянуло наших мудрецов на философию. И говорит Александр Данилыч:

– Петр Алексеич, скорбно мне, что дни наши на исходе, но еще скорбнее, что те кладези мудрости, что неистовыми трудами созданы под костью наших лбов, сопреют вместе с тленной плотью.

– Э, милейший Александр Данилович, лукавите вы. Не о кладезях мудрости заботитесь, а об том, что исчезнет ваш внутренний мир, который суть отражение мира внешнего. А поскольку внешнее постигаем мы от рождения через персональные сенсоры, то единственный мир, знаемый нами, обретается внутри наших же голов. Воистину, смерть равносильна гибели вселенной!

– Правда ваша, Петр Алексеич. Сдохнешь, как собака, и на собственные похороны не полюбуешься, не говоря уж о поминках и рюмашке!

От таких приземленных речей поморщился Петра Алексеич, но не стал коллеге своему пенять, а лишь погрузился в размышления, после чего воскликнул:

– Эврика! А не придумать ли нам аппарат для переселения в нарочитую машину, столь надежную, что пребудем в ней до скончания времен, неустанно размышляя?

– Ну что вы, батенька! Где это видано: сидеть в жестяной коробке, даже и на паровых блоках памяти, да еще и до скончания времен? Это же хуже, чем пожизненное заключение! И ни покушать, ни в бане попариться, я уж не говорю про то, чтобы с девушками того-с…

– И что за мысли у вас, голубчик! Экий моветон!

– Нет уж, это у вас вместо мыслей одна бухгалтерия. Да и откуда вам ведать о моих мыслях?

– А вот хотелось бы.

– Ну, так проведайте!

– И проведаю!

Всю следующую неделю трудился Петр Алексеич, и сотворил малый конъюгатор на бозонных триодах, такой, чтобы в чужие головы влезать безо всякой смазки, одним лишь нутряным усилием. Вот пригласил он к себе Александра Данилыча, да и соединился с ним сознаниями. И обнаружил краски, прежде неведомые, мысли, доселе неслыханные, да такие предерзкие, что и сказать невозможно. Но притом были рядышком и нелепые заблуждения, и абсурдные понятия, и странные предрассудки.

– Слышишь ли ты меня в своей голове, Александр Данилыч?, – спрашивает Петр Алексеич.

– Слышу, слышу! – отвечает Александр Данилыч.

– Ну что, проведал я о твоих мыслях?

– Признаю, проведал до донышка!

– А можно ли мне твоими руками – ногами подвигать?

– Попробуй, только тихонько!

– А так?

– А так нельзя.

– А я все одно попробую!

– Что, не выходит против воли моей?

– Нет, не выходит.

– Ну, теперь моя очередь в твою голову влезать!

И так до самой ночи осматривали они сознания друг друга – от парадных залов до пыльных чердаков, от постыдных чуланчиков до высоких башен со знаменами, пока не притомились.

На следующий день встретились философы и порешили: нужно делать большой конъюгатор с беспроводной связью, чтобы в любую душу влезть беспрепятственно, да не в одну, а сразу во множество.

– А что, – говорит Петр Алексеич, – мы с тобой, любезный мой коллега, нравственно и духовно всех прочих превосходим, а потому имеем естественное право. Населим множеством своих душевных копий сограждан по всей земле, и через то обретем бессмертие, о котором мечтали. А поскольку и у других что-то разумное, доброе и вечное в душах может водиться, то и мы обогатимся, и другие люди устремятся в вечность.

– После того, как мы порылись друг у друга в мозгах, вполне дозволительно ваше обращение на «ты». И не говори, Петр Алексеич. А уж какое единомыслие утвердится, и на земле мир, и в человецах благоволение! Я бы даже ширее сказал: мы и другим можем дозволить поучаствовать в расселении душ!

– А уместится ли в каждой голове по нескольку сограждан?

– Уместится. Сознание-то в мозговой коре по привычке гнездится, а мы его – и в мозжечок, и в спинной, и в костный – да хоть в желудок! Были бы нейроны, а дураку место всегда сыщется.

– А вот еще, нужно озаботиться, чтобы клоны наших сознаний не теряли связи друг с другом, сохраняя целостность, ибо только тогда гибель смертных оболочек станет делом ординарным и не травмирует личность!

Три года строили мастера невиданный расселитель душ, извели тонну одной лишь канифоли, да олова вагон, да проводов неизмеримое количество. Но пришел день, когда заиграл духовой оркестр «Прощание славянки», разбилась бутыль шампанского об трансформаторную будку, загудели-заиграли провода, и началось расселение сознаний по головам и весям.

Не всем это понравилось: как можно коварный да зловещий замысел лелеять, коли в твою голову в любой миг заглянуть могут? Но потихоньку разобрались, что свобода мысли, в отличие от свободы действия, не наказуема, и успокоились.

Вот проходит сколько-то лет, и встретились в одной голове наши мудрецы.

– Ну как тебе, Петр Алексеич, нравится житие твое?

– А ничего, Александр Данилыч. Мудрости набрался вдвое выше прежнего, мир повидал, страх смертный избыл.

– А научился ли ты в чужой голове инкогнито сохранять?

Смутился Петр Алексеич, спрашивает:

– А для чего мне инкогнито?

– Ладно, по другому спрошу: знаешь ли ты, что рождаемость упала против прежнего втрое, и скоро одни старики будут в живых? А куда мы переселяться будем? И понимаешь ли, что в старом теле и дух делается скорбным, одолеваемый немощами?

– Да, сие неладно. Но феномен этот мне не понятен.

– А не с тобой ли сталкивался я третьего дня в голове некоего N, того самого, что женился на телеведущей из программы «21+»?

Еще больше смутился Петр Алексеич, и отвечает:

– Нет, я в тот день изучал брачные обычаи племен с притоков Параны.

– Ну, ладно. Выходит, обознался я. Но вот что тебе скажу: третьего дня стало мне любопытно, как у молодожена сужается сознание и расширяется восприятие во время брачной ночи, вот я и пролез в голову N. А там уже народу – тьма-тьмущая, орут, к сенсорам пробиваются, к зрительным да осязательным, хозяина торопят и подбадривают. И так столпились у него в мозжечке и спинном мозгу, что бедняга ни тпру, ни ну – закостенел, а прочие члены наоборот, сделались, как вареная рыба. Я – к невесте, а там тоже столпотворение, и, что удивительно, не только дамское. Бедняжка их гонит, а над ней подсмеиваются: че там, не теряйся, мол, не ты первая, не ты последняя. Как ты думаешь, могут ли в такой толпе дети заводиться?

А еще, иной супруг за своей половинкой втихаря по головам скачет, пока не застукает в чужой постели, пусть и мысленной, и потом пишет заявление о разводе, отчего демография тоже страдает.

– Да, Александр Данилыч, это мы с тобой не просчитали. И, скажу по секрету, на Амазонку я тоже не токмо из научного интереса мотался. Слаба плоть, ох, слаба! Сластолюбив и порочен есмь!

И ударил себя Петр Алексеич в грудь, и зарыдал горестно.

Года не прошло – и сработали друзья-философы порнофильтры, сексорезы, декопулярии, и подсоединили их к чудо-машине. Заурчал агрегат, сильнее ударили в небо струи пара и стрелки на приборах показали неслыханный рост массовой нравственности. Тогда договорились философы встретиться через сколько-то времени и разошлись по разным головам, чтобы независимо наблюдать за происходящим.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Вот снова разговаривают Петр Алексеич и Александр Данилыч.

– Ну что, Александр Данилыч, растет население?

– Что ты, дражайший Петр Алексеич! Половина народу перемерла!

– Да, и по моим подсчетам так выходит. И, скажу тебе, того и следовало ждать. И как мы сразу не удумали? Кому ценна жизнь собственного тела, коли дух может обретаться в чужих оболочках – и каких! Теперь в иной актрисе душ по двадцать завистниц обитает, в спортсменах и политиках то ж. Толкутся, ругаются, советуют, спать-есть не дают. А собственное тело тем временем в полном небрежении, не мыто, не чесано, изо рта воняет. Что делать – ума не приложу.

– И не говори, Петр Алексеич. Но есть и другая беда. Две загадки всякого волнуют: тайна жизни и тайна смерти. Но если жизнь вечную мы всем обеспечили, то каждому хочется понять смерть и почувствовать себя в шкуре умирающего – лишь на миг, дабы острее потом жизнью удовольствоваться. Вот, давеча, в соседнем доме помирала старушка – так, поверишь ли, к ней в голову любопытствующих набилось столько, что локтями пихались. И ни один в «Скорую помощь» не позвонил. О, времена, о, нравы!

– А ты откуда про старушку знаешь, Александр Данилыч?

– Да в объявлениях прочитал: «Сего дня прощается с жизнью такая-то. Вход платный. Заказ билетов по телефону. Любим, скорбим: дети, внуки».

– И пошел?

– Нет, как можно, про то в чужой голове прочел.

– А не скрываешь ли ты чего-то, друг мой? Можно мне в твою голову заглянуть?

– Не стоит, Петр Алексеич. Там нынче не прибрано.

Слово за слово, и поссорились философы, но вскорости помирились и стали решать, что делать. И надумали: в конъюгатор встроить детектор здоровья, чтобы всякого, кто дышит на ладан, освободить от назойливых сограждан, даже и родственников.

Одного президентского срока не прошло, как вновь встретились мудрецы.

– Ой, в чьей это мы голове очутились, Петр Алеексеич?

– А какая разница, Александр Данилыч? Свято место пусто не бывает.

– И то верно. Ведомо ли вам, Петр Алексеич, что материальных людских тел осталось совсем немного?

– Ведомо, любезный мой собрат. А все – от порочности людской да от жадности. Кто ж знал, что людишки, вместо того, чтобы честно блага зарабатывать, кинутся в головы к обеспеченным да работящим? Зачем трудиться в поте лица, когда можно пробраться в голову толстосума, когда тот верхом на яхте с любовницами пьет в казино вермут Dom Perygnoy? Зачем добывать на хлеб насущный, если запросто можно удовольствоваться вкусом чужих омаров под укропом, и пармской ветчины с оливками Блюменталь, и телятиной под маслом из макадамии, и грудкой а-ля Мадонна, и…

– Остановитесь, о, мой друг! Речь о спасении мира идет, а вы тут о кулинарных изысках толкуете! Белковые-то тела от голода, холода и всякой заразы вымирают, пока хозяева где-то мечутся, счастья за чужой счет ищут. Что делать-то будем?

– А пойдемте, да посмотрим через приборы конъюгатора, сколько людей осталось!

Вот подошли они к конъюгатору, сорвали свинцовые пломбы, ввели ровно двадцать три пароля и открыли двери диспетчерской. И на счетчике тел обнаружили ноль, который был похож на их приоткрытые от изумления рты.

– Где же мы теперь обретаемся, кошернейший друг мой? – спрашивает со слезами Петр Алексеич. – Или же мы с вами померли?

– Cogito, ergo sum! – отвечает Александр Данилыч. – Бытие наше связано, очевидно, с идеальными душами, коих осталось, судя по показаниям вот этого индикатора, двадцать два миллиарда с копеечками. Малое – в великом, великое – в малом. Мы – в них, они – в нас.

– Значит, от мира реального осталась одна видимость?

– А что значит – мир реальный? Вам же ведомо, что основной вопрос философии не разрешим и, следовательно, неправомочен?

Страшно закричал Петр Алексеич, замахал руками и кинулся бежать в неизвестном направлении – только взвился вихрь и поднялась пыль.

– Смотри, какая непогодь, – сказал кто-то. – Пылища, ветер… Наверное, завтра быть дождю