Едва просохшая дорога, уже пылила. Сегодня ветер летел от залива, потому был тёпл и влажен, что не мешало ему гнать прошлогоднюю листву обратно, на континент. Казалось, ветер с океана язвительно демонстрирует своему сухопутному собрату его недоделки, дескать, тот дул всю зиму, а всё равно не сбросил листву в залив. То, что вдоль залива сплошь стояли построенные ещё первопоселенцами-пуританами каменные дома за высокими заборами и для того, чтобы скинуть листву в океан, сухопутному ветру пришлось бы создавать вихри, морского ветра не касалось. Он легонько гнал листву, к стоящему поперёк дороги дому и аккуратно укладывал её под обветшалый забор. К дому ветер не подбирался. За многие годы он выяснил, что попытка запустить сквозь толстые брёвна и маленькие, теперь застеклённые бойницы, хоть лёгкий вихрик, бесполезна. Всё притёрто тяжестью и временем. Единственная надежда на проедающих плоть дома жуков-древоточцев. Ветер помнил время, когда деревья, из которых сложили дом, были зелёными. Он помнил, как птицы прятались в ветвях, и иглы под ними много лет лежали нетронутым ковром. Лишь изредка олень ворошил покров в поисках целебного корешка, или белка пробиралась за шишкой. Люди, которых ветер привёл сюда, играя с парусами кораблей, сгрызли леса и сожрали оленей. Его вечный оппонент, ветер с континента, тоже не мог пробраться в дом, теряя силу в зарослях чудовищной толщины и высоты сорняков, разросшихся на месте, находящегося с противоположной стороны, заброшенного загона для скота.
Дом раздваивал дорогу, подобно утёсу. Как остров Торни в Лондоне, разбивающий речку Тейберн на два рукава. Разница лишь в том, что реки не было. Не было и Тайбернского дерева, которое мог ожидать увидеть случайно поднявшийся на холм англичанин. Не было ни речки, ни англичан. Правый рукав реки …, виноват, дороги охватывал немногочисленный ирландский анклав, а левый являлся главной улицей вечно кричащего, орущего, поющего мексиканского анклава.
По правой дороге торопливо шёл молодой светловолосый парень в когда-то белых, а ныне ржавых парусиновых штанах, свитере из грубой шерсти и ветхом мятом сером пиджаке. Он очень спешил. Бежал бы, но грубые ботинки на босу ногу не позволяли. Надо было раньше других успеть к началу общественных работ по благоустройству дороги в направлении Нью-Йорка, чтобы успеть захватить тачку. Парень точно знал, что лучше возить камень, чем долбить его киркой. Ещё ему хотелось лишний раз попасться на глаза подрядчику: вдруг тот, видя его раденье, сделает десятником. А это уже не талон на получение продуктов, а полноценный доллар в день и открывающиеся перспективы.
По левой дороге навстречу ветру бежал небольшого роста черноглазый паренёк в кожаных рыжих бриджах, видавшей лучшие времена чёрной жилетке, но в белой рубахе, расстёгнутой до пупа. Все должны видеть новую золотую цепочку, на которой висел огромный серебряный крест. И пусть голова подстрижена налысо после чесотки, – так на неё повязан шёлковый платок; пусть босым ногам холодно ступать по земле, а злой ветер теребит едва проступившую на груди поросль, – все должны видеть, что идёт человек, подающий надежды. Ведь, если сегодня кукурузного самогона хватит ровно на триста бутылок, если разливающие его мальчишки не напьются, то, возможно, лично его возьмут в караван бутлегеров. В Нью-Йорк.
Перед тем, как выйти на перекрёсток, мексиканец замедлил бег и поднял с дороги камень. Прячась за низким забором, он, крадучись, стал пробираться к перекрёстку, и, как только закончилась глухая стена дома, выпрямился и метнул камень в сидящую на крыльце чёрную кошку. В это время блондин вышел из-за поворота.
– Попал? – спросил ирландец мексиканца.
– Нет, – хмуро ответил тот, – это чёртово отродье не убить.
Оба перекрестились на католический манер, мексиканец ещё и крест поцеловал, внимательно наблюдая за реакцией собеседника на золотую цепочку. Потом оба плюнули в сторону дома и побежали к заливу.
Реакцию молодых людей можно понять. Мнение пуритан о чёрных кошках, как о слугах сатаны, медленно переползло к ирландцам, а от них к мексиканцам. Кроме того, как-то раз отец почтенного семейства принёс протестантскому пастору книгу, найденную под подушкой у внука. На обложке был изображён демон, но книга не рассказывала о том, как бороться с нечистью в собственной душе. Книга была о том, как победить беса без помощи бога. Мальчик был допрошен, и выяснилось: книгу он получил в подарок от соседа, по просьбе которого бегал в лавку. Самым страшным оказалось то, что автором книги являлся этот самый сосед. Тут же писателю припомнили и больного сифилисом отца, и мать, сошедшую с ума.
Книгу отправили на экспертизу в местное отделение Ку-Клукс-Клана, находящееся в столице штата, и вскоре получили ответ. В письме значилось, что «… исходя из личной ответственности перед богом, белый джентльмен, не замеченный в содомском грехе, не сожительствующий с неграми, не обучающий ирландцев грамоте, может говорить и писать всё, что ему заблагорассудится, а душевные болезни родителей джентльмена не являются компетенцией Великого Гоблина». На общем молитвенном собрании книга была проклята и сожжена. Мальчик был направлен на курсы катехизаторов, а сосед повёл себя нагло. Мало того, что он начал ходить в ирландский паб, так ещё, завидев как-то, что мальчишки несут топить двух чёрных котят, отнял их, не заплатив отступного. Злодей приучил кошек ездить у него на плечах, и в таком виде разгуливал по городу. Только человек, якшающийся с сатаной, может писать и совершать такое.
Всем всё стало ясно. Соседу было послано предупреждение в виде пяти сухих апельсиновых косточек, и он внял общему мнению. В течение пяти дней писатель продал достойным людям свой каменный дом с причалом на берегу залива и приобрёл у города находящееся в запустении здание старого форпоста в направлении Нью-Йорка. Тогда ещё никакой мексиканской общины рядом не находилось. Как саранча, она набежала позже.
Однако принудительная продажа дома оказалась спасительной. Пуритане не любили банков, потому заплатили наличностью. Писатель пошёл было положить деньги в банк, но тот уже лопнул. В соседний банк идти не захотелось. Пока у ирландцев ещё были стада и пашни, он питался в ирландском пабе, но жареная картошка и мясо трагически воздействовали на кишечник. Вследствие публичного остракизма, молчания редакторов, отсутствия клиентов для редактирования их опусов, рак прямой кишки начал стремительно разрастаться. Ещё год назад он прекратил посещение паба, когда вместо мясного бульона, ему предложили вино из одуванчиков. Последний год лишь молоко и хлеб составляли его рацион. Каждое утро шустрая девочка оставляла на пороге под присмотром кошек кувшин молока и тут же убегала, гордясь своей смелостью.
Хуже всего дело обстояло с работой. Сесть на стул перед пишущей машинкой он уже не мог. Резкие боли начинались внизу живота и расходились по всей брюшной полости. Он совсем не мог сидеть, а, стоя, быстро утомлялся. Жёстко установленный им самим график и отсутствие керосина для освещения, поднимали его с рассветом. Осторожно двигаясь, чтобы не растревожить организм, писатель подкрадывался к окну, отвязывал верёвочку и, находящийся за стеной дома противовес, раскрывал наружные ставни. Из окна открывался вид на дорогу, была видна противоположная сторона залива и впадающая в него слева река. Именно эта картина и заставила писателя купить дом. Ему пригрезилось тогда, что славно будет поставить у окна стол с пишущей машинкой и, иногда вырываясь из мира грёз, наблюдать реальность. Так было. Две последние книги написаны здесь. Постояв у окна, он садился за стол и уходил в свой мир, уже не нуждаясь в пейзаже. На время написания, автор выходил из реального времени. Не было ни дня, ни ночи, – был полусон-полуявь. Была машинка, заправленный в неё белый лист бумаги и картины, что надо было описать. Воспоминаний о еде и сне, память не сохранила. Наверное, та безумная гонка в безвременье приостановила болезнь, и, если бы писатель смог вновь испытать экстаз творчества, возможно, боль и отступила на время. Но привычный издатель отказался печатать обе книги по причине большого объёма, а другие издательства обанкротились. У автора был свой круг читателей, но сейчас, когда призрак голода неприкрыто стоял перед людьми, мистический страх отходил на второй план. Стоя у окна, он мог видеть расположенные на другой стороне реки неубранные с осени поля кукурузы. Собирать урожай стало невыгодно. Добрые владельцы земли позволили населению собирать зёрна прямо с полей. Из кукурузы мексиканцы гнали самогон, а ирландцы кормили ею скот. В его родном городе, на этой благословенной земле, данной людям самим Провидением, не было голода, но всё застыло в отсутствии денег. Их не было даже у банков. Предложений отредактировать чью-либо книгу не поступало. Писем тоже не приходило. Видимо, все знакомые боролись за жизнь. Странно, что беглая жена не требовала денег, наверное, знала бесполезность подобных просьб.
Деньги от продажи дома закончились ещё десять дней назад. Мучительные походы в туалетную комнату прекратились тогда же. Всякий раз, подвергая себя неизбежным пыткам, он поддерживал себя мыслью о том, что болен всего лишь раком кишечника. Ужасно было бы подхватить к нему дизентерию. Болезненное воображение писателя рисовало последние дни Кромвеля, и себе подобной смерти он не желал.
Семь дней назад он в последний раз протёр лоскутом замши любимую печатную машинку, сложил белые листы бумаги в папку и завязал на ней тесёмки. Свою лучшую книгу он писать не будет. Незачем людям знать правду. Пусть мечутся в своём аду, закрываясь от знания зонтиками. Ему же не осталось ничего другого, как лечь в постель и грезить. Как всегда кошки забрались под одеяло, и боль прошла. Закрыл глаза и …
Сначала, проявились лица людей. Раньше их было лишь два, но это были не мать и не отец. Он не знал, кто эти люди. Ни одно лицо, показавшееся в его сознании, не было писателю знакомым. Сейчас их было много. Лица всматривались в человека, будто пытаясь понять, кто перед ними, и что заставило их появиться здесь. Потом лица начали строить гримасы, пытаясь крикнуть или сказать что-либо, но звука не было. Тогда лица постепенно превратились в свирепые рожи неведомых существ, которые уже не кричали, а рыдали, испуская потоки слёз. С лиц, как лепестки роз, отшелушились кусочки кожи, мяса, волос. В конце остались собравшиеся в кольцо смеющиеся черепа. И вот, кольцо разорвалось и умчалось в темноту, но двое тех, кто приходил раньше, сохранили лица и манили вслед ушедшей в ночь комете.
Когда лица появились впервые, отягчённое предрассудками сознание испугалось. В полусне вспомнились адские муки, круги ада и демоны, сжигающие грешников. Тогда одно из лиц, раззявило круглую беззубую пасть и захохотало. Он даже слышал смех, похожий на грохот лавины. Второе в это время печально смотрело на писателя и своего собрата. Уже с третьего их появления он пытался вырваться из тела и уйти с ними. Тогда не получалось. Но не теперь.
Он легко отделился от своего тела, и ему не надо было даже оборачиваться, чтобы увидеть свою комнату и самого себя. Высохшее от болезни и голода туловище лежало под двумя одеялами, но он всё равно видел свои отказавшиеся шевелиться ещё три дня назад, ноги. Жизнь и тепло живому мертвецу давали прижавшиеся к телу по бокам кошки. Он даже видел, как фиолетовые лучи энергии шли от них к его мозгу и сердцу, уже от головы толстая фиолетовая нить уходила куда-то в пространство. «Пусть тело ещё поживёт, а я прогуляюсь со своими новыми знакомыми», – подумал он.
Весь город, над которым он летел, казался клубком перевитых фиолетовых нитей. Они тянулись от человека к человеку, свивались друг с другом, но неизбежно тянулись от каждого жителя вдаль.
Местом назначения, к которому стремились его спутники, оказалась скала на берегу залива, под которой, как знал он с детства, глубина воды доходила до десяти ярдов. На скале группа пьяных мальчишек привязывала камень к ногам избитого подростка. Черепа совершили круг вокруг нити тянувшейся от головы парня. Видимо они хотели привлечь его внимание именно к ней. Вот тело мексиканца вместе с камнем полетело в воду, и черепа последовали за ним. Непривычно было находиться в воде и не испытывать удушья. Зато паренёк рвался к поверхности, пытался порвать верёвку, но, в конце концов, открыл рот, и вода затопила лёгкие. Писатель не пропустил тот момент, когда от головы парня отделилась нить, на конце которой сияла голубая искорка. Вот нить начала двигаться, будто её дёрнули с другой стороны, и черепа вместе с писателем помчались вслед за звездой.
Нить привела их на покрытую снегом вершину горы, где на камне сидело голое существо похожее на расплывшуюся от жира землисто-коричневую африканку. Лоснящиеся огромные груди нагло раскинулись в стороны, из чёрных сосков струилось фиолетовое молоко. Разбегаясь струями по слабо колыхающемуся чреву, молочные ручейки истончались в нити. Худыми, жилистыми руками существо быстро перебирало пряжу, сплетая, сдваивая или страивая их. Звезда, что привела сюда наблюдателей, на миг застыла перед слепым лицом старухи, потом ловкие руки схватили её, оторвали от нити и отправили в рот. Раздалось довольное чавканье. Несколько мгновений потрясённое сознание писателя наблюдало, как множество звёзд исчезло в пасти старухи.
Черепа помчались вдаль, и он последовал за ними.
Вновь его родной город и новая дорога, что строят федеральные власти. Они как раз застали тот момент, когда разъяренный мужчина взял с тачки камень и размозжил им голову молодого светловолосого парня. На конце нити появилась звезда, но черепа не дали ей улететь. Череп, что смеялся при упоминании Ада, схватил звезду беззубым ртом, а другой, перекусил нить. Когда первый выпустил звезду изо рта, она превратилась в перекошенное от боли и крика лицо. Спутники писателя подхватили новенького и исчезли. Писатель вновь оказался в своём теле.
Одеяла пошевелились, и из-под них высунули забавные мордочки, две кошки. Внимательно вглядевшись в полуоткрытые глаза человека, они шершавыми языками стали слизывать со щёк засохшие слёзы. От прикосновений кошачьих усов мужчина улыбнулся и хотел погладить своих единственных близких существ, но руки не хотели отвечать на сигналы мозга. Теперь, не только ноги, но и всё тело перестало двигаться. Он остался один в своей голове. Кошки выбрались окончательно и куда-то ушли. Боли не было. Чтобы отогнать, стоящую перед глазами картину, пожирающей собственных детей Великой Матери, писатель стал продумывать ненаписанную книгу.
Наверное, в книге он бы написал, что Конец Света, апокалипсис, последняя битва добра и зла состоялась уже давно. Просто мы, люди, не знаем об этом, потому что живём в Аду. Горний мир не уничтожил мир сатаны, потому что там, где находится хоть один человек, там и Ад. Человек и есть сатана. Потому-то вся Вселенная есть кладбище, полное ужасов и страшных тайн. Где-то есть и Царство Небесное, но нам до него дела нет. Мы ходим по костям. Из костей, превратившихся в глину, строим дома, из скелетов деревьев делаем мебель. Картина вселенского кладбища вызвала у писателя смех, ведь вместе с миром умирать веселее. Конечно же, на Марсе сидит голодное, пожравшее всё живое, существо. А с обратной стороны Луны находится кладбище космических кораблей отловленных огромным скелетом. А кольца Сатурна состоят из миллиардов черепов.
Смех, вернул боль и значит, человек ещё был жив.
Вернулись кошки, положили на грудь человека отловленных мышей, подождали немного и съели добычу. Затем они снова нырнули под одеяла и замурчали дуэтом. Постепенно боль прошла, и снова надвинулся, то ли сон, то ли явь. В тумане обрывков собственных мыслей, незаконченных фраз, неявных образов писатель уловил единственное сильное желание, он жаждал, чтоб они пришли. И черепа не обманули. Они пришли в великом множестве, смотрели на него, пытались что-то объяснить, но человек был готов и послал им навстречу мысль:
– Я не хочу, чтоб меня сожрала толстая баба. Я хочу к вам!
Почерневшие кости обрели лица и разом исчезли. Остались лишь трое. Два старых знакомых и юное лицо недавно погибшего мальчика-ирландца.
Писатель приблизился к ним, на этот раз выход из тела прошёл легко. Мальчишка, приоткрыв рот, полный острых зубов, изумлённо смотрел на происходящее. Приоткрыв беззубую пасть, глядя исподлобья, один из оставшихся выжидающе смотрел маленькими серыми глазками. Зато другой с тонкими чертами лица, сжав обескровленные губы, пытался сделать вид, что его ничего не касается.
– Заберите меня отсюда, – взмолился умирающий.
С равнодушного лица мгновенно слетели кожа и мясо. Обнажившийся череп проник сквозь одеяла и вошёл в тело кошки. Беззубый череп раззявил пасть, готовый удержать искру жизни, а голова юноши, не превращаясь в череп, заняла позицию в изголовье писательской постели.
Кошка, в которую вошёл череп, медленно выбралась из-под одеял. Неторопливо она повернула голову человека вправо. Мгновенным движением когтистой лапы она рассекла шею слева от ключицы до уха. Вцепившись в край раны обеими лапами, содрала мешающий ей лоскут. Зубами и когтями раздвигая плоть, кошка добралась до ярёмной вены и перегрызла её.
До сих пор человек наблюдал картину со стороны, но когда вялый фонтанчик крови заиграл в разорванной вене, его потянуло назад, в тело. Сначала была боль, вскоре ставшая приятной, потом он ощутил предчувствие безмерного блаженства и сладостного покоя. Умирающий услышал зов беспредельно родного существа, давно ожидающего именно его. Состояние покоя и отсутствие боли сделали писателя счастливым на миг.
Потом он снова очутился над своим телом, на котором ссорились залитые его кровью кошки.
– Оставь надежду, всяк сюда входящий! – загрохотал беззубый череп. – Ты хотел вырваться из круговорота жизни, и ты вырвался! Теперь живи в своём Аду! – воскликнул он, растворяясь во второй кошке.
Вдруг исчезла его комната, дом и город. Он вновь находился на вершине горы, где его любимые кошки, уже перегрызли горло африканки и теперь с наслаждением рвали на части её груди. В конце концов, окончательно отделив, истекающие чёрной кровью, исполосованные когтями, груди от тела они стали облизывать друг другу липкие мордочки. Над ними витал образ погибшего ирландца и, наконец, из кошек вышли черепа.
– Если б я мог вернуться в лоно Матери-Земли… – промолвил тонкогубый, – если б я мог.
– Куда мне теперь? – крикнул юноша.
– Сейчас я отведу тебя в мир Клайва, – там тебе будет хорошо. Ты совершишь великие подвиги и станешь королём, а я, наконец-то уйду к лошадям.
– Ничто, не меняется в людях, – снова засмеялся беззубый, – «все усилия напрасны, только лошади прекрасны»! В моём Аду, хоть поговорить есть с кем.
– А я? – спросил писатель.
– А ты остаёшься, – сказал тонкогубый, – ты создал это кладбище, ты на нём и живи.
Автор публикации
