В моей квартире поселился призрак. Просыпаясь за полночь и, шаркая тапочками по пути в туалет, я стал встречать в коридоре Тень.
Свет не включал, брел с полузакрытыми глазами, благо за много лет изучил все маршруты в родном доме. Тень выделялась на фоне окон и казалась ожившим сумраком. Она не имела четких очертаний и трепетала, как занавеска при слабом сквозняке, но в плавных движениях и соразмерности угадывалась человеческая фигура.
Безмолвная Тень всегда уступала мне дорогу, грациозно удаляясь в кухню или гостиную. Я привык к этим странным встречам, причем в силу своей флегматичности не испытывал желания докопаться до причины полтергейста. Ну, бродит по квартире нечто необычное… это не повод вопить, лакать корвалол и бежать за священником.
Мне уже седьмой десяток, я немного ворчлив, как полагается одинокому зануде, не проявившему себя ни в любви, ни в карьере, ни в творчестве. В моем возрасте и при моем образе жизни можно позволить себе сожительствовать с призраками и не отшатываться от них по пути в туалет. С возрастом вдруг обнаруживаешь, что все твои страхи были беспочвенны.
Тень доказала, что не все призраки обладают злобным характером и внушают ужас. Она не шумела и не пачкала. Главное: не создавала дискомфорта!
Я считал, что страх бежит впереди суеверия, а посему не причислял таинственную тень к потусторонним силам. Возможно, виной мой темперамент с маркировкой невозмутимости. Таких, как я, Гиппократ называл медлительными особями со слабым выражением душевного состояния. Да хоть горшком назови.
Изредка в ночной тиши все же возникали странные звуки. Из гостиной доносилось неприятное поскрипывание. Как ножом по тарелке. Или… когтями по дереву. Это меня слегка напрягало, будило мимолетное возмущение. Воображение рисовало распахивающуюся крышку ветхого гроба, щетинистые лапы оборотня, оскал желтого черепа. Днем я осматривал мебель и стены гостиной. Царапин не обнаруживал. Растерзанных обоев и вскрытого паркета не наблюдал. Выглаженные сорок лет назад кружевные салфетки по-прежнему доблестно прикрывали полировку стола и секретера.
Все непонятное и загадочное имеет простую подоплеку, любую странность можно объяснить рациональностью. Вот на полу подозрительные красные капли — тянутся из кухни в гостиную. Никакая не кровь, это я бродил по квартире, рассеянно кусая пирожок с вареньем. А кто ночью передвинул стулья? Видимо, я накануне неаккуратно пылесосил. Или искал пуговицу.
А теперь внимание: вопрос на засыпку! Кто играл на пианино и оставил открытой клавиатуру? Здесь я бессилен в поисках ответа. Лунатизмом не обременен, похмельями не страдаю, чтобы припасть к музыкальному очагу, а потом забыть сей порыв.
Порой от пианино шибало амбре, словно прорвало канализацию. Я не брезглив. Натурализм и естественность позывов воспринимал как дань природе. Однако запах, граничащий с вонью, меня несколько… мм, беспокоил. Может, там мышь сдохла, в недрах. Как проверить?
Я сел на неудобный круглый стул, сидение которого можно вращать, поднимая или опуская для удобства. Передо мной возвышалась блестящая черная стена. Словно репродукция картины Малевича. Идеальную поверхность корпуса покрывали мелкие трещинки — художники называют их кракелюрами. В их путанице обнаруживался неприятный порядок. Хаос растворялся в четкости. Царапины и трещины образовали рисунок. Больше всего это походило на одну из гравюр Дюрера, любителя зловещих сюжетов.
Я смотрел в лицо пианино, как в отключенный монитор, на котором угасли сомнительные образы. Картина выглядела головоломкой, когда оптическая иллюзия хорошо заметна лишь под определенным углом зрения. Если сидеть прямо перед пианино, лицом к лицу. Точнее, лицом к звериной морде. Ибо в переплетениях трещин явно проступал оскал хищника…
***
Старые книги и журналы мне всегда казались богатым архивом воспоминаний о родителях. Фотографии хороши, но книги хранят тактильные ощущения, страницы покрыты отпечатками пальцев отца, впитали мамино дыхание. Развороты любимых томов зеркально отражали взгляды предков. Перелистывая книги, я ощущал прикосновения к ним извне… и это был самый лучший мостик в прошлое, лестница в обратную сторону. Каждая страница — ступенька.
Письмо я обнаружил случайно. И сразу стал его читать, презрев безнравственность своего поступка. Оно хранилось в июльском номере журнала «Наука и жизнь» за 1975 год. Открытый конверт с маркировкой «Комсомольской правде» — 50» был удивительно новым, без пятен, сгибов и надрыва. Сложенный двойной листок из ученической тетради в клеточку, родной почерк, незнакомая страсть.
Письмо отца маме, которое он не успел отправить, просто забыл о нем в страшную минуту. Папа был романтичным, поэтически изящным в эпистолярном жанре, уважал слог и мысль его формирующую, ценил качественный оптимизм… шутил, что гусиное перо и свеча на столе помогли бы ему писать в два раза больше писем.
«Родная… вокруг тебя сейчас Париж, вечный праздник, у меня же в душе болдинская осень, тепло, но грустно. Третий день скучаю по тебе. И третью ночь. Мне всегда казалось, что твое долгое отсутствие неблагоприятно отражается на погоде, у нас тут беспокойное влажное небо сочиняет неласковые стихи. Может, идеализация взаимосвязи мужчины и женщины наполняет смыслом атмосферное равновесие?
Перебираю в памяти все наши с тобой полустанки, дикие земляничные поляны, горько-сладкие кафе-шантаны, бесхитростное очарование провинциальных харчевен и кабаков, строгость уютного равнодушия столичных отелей. Учу французский, не хочу отстать от твоего произношения. Совершил маленькое открытие: пикантность языка зависит от артикуляции, тембра фрикативных согласных, звучание фраз в этом случае сродни бормотанию вечерних волн Лазурного Берега в августе».
Папа элегантно выщелкивал сигарету из пачки, которая со смешной закономерностью падала на пол, он невозмутимо поднимал ее и прикуривал. Так же изящно, без рисовки, пылесосил, забивал гвозди и плавал кролем. Дирижируя ножом и вилкой, ел капустные голубцы и ритуальными колдовскими пассами неумело реставрировал защитный периметр нашей маленькой квартиры. Только раз в жизни в третьем, кажется, классе, я набрался смелости и спросил: «Папа, ты ведь волшебник, почему не можешь оживить маму?»
Он еще писал: «La plus belle facon de regarder le soleil se coucher… Лучший способ увидеть закат солнца — посмотреть в глаза того, кого ты любишь. Родная, не закат, а восход, самый чудный рассвет, как в сердце Поволжья или холмах над Неаполем, когда небо еще винно-топазовое в жемчужных тенях, окаймленных абрикосовыми штрихами просыпающегося солнца.
Сегодня взвесил Маленького Чародея — ровно восемнадцать кэгэ! Правда, до этого загрузил в него немеряно каши, творожник и сладкий чай. После чего этот бродяга залез на пианино, должен признаться, с моей помощью и при моем попустительстве, ухитрился приподнять верхнюю крышку и, размахивая шпагой, весьма удачно сбил во чрево Беккера портрет графини. Устыдившись содеянного, мы довольно прытко покинули место преступления и переместились к телевизору…»
Тут я отложил письмо и решительно направился к упомянутому в нем музыкальному инструменту, что многие годы подпирал стену в нашей гостиной.
Когда-то пианино «Красный октябрь» выпускалось на фабрике «Беккер». В войну там сколачивали ящики для снарядов, а после победы предприятие показало новый уровень качества. Со временем, к недоумению меломанов, оно завоевало Гран-при на Всемирной ярмарке.
Битый час я пытался проникнуть в недра пианино. В узкую верхнюю щель под крышкой голова не влезала, а руки оказались бесполезны, лишь наугад шарили в потемках, пытаясь поймать черную кошку. Светя фонариком, сумел узреть посторонний предмет.
Там, в очарованной глубине, среди сонных призраков вальсов и токкат притаился маленький портрет моей прабабушки. Для приличия и во имя тщеславия мы ее называли графиней. Она имела солидную родословную, только время стерло подробности происхождения потомственной ведьмы…
Я нажал белый клавиш, и кто-то робко ойкнул. Утопил левую педаль, и тихое эхо растворилось в акустическом блоке пианино, разбудив детали, отвечающие за рождение музыкальных звуков. Это струны, которые крепятся на чугунную раму, и резонансная дека, склеенная из сосновых дощечек, отражающих и усиливающих волшебные переливы.
На клавиатуре пятьдесят две белые клавиши и тридцать шесть черных. Восемьдесят восемь молоточков бьют по двумстам двадцати струнам. Одновременно с молоточком движется демпфер, подушечка-глушитель для струны. Пианино весит 360 килограммов. Внешне оно такое же мощное и невозмутимое, как доминирующий в озере бегемот.
Вы не учили в детстве стихотворение Мандельштама: «Мы сегодня увидали городок внутри рояля. Целый город костяной, молотки стоят горой»? Его мне процитировал наш дворник-универсал, который каким-то хитрым приемом снял переднюю панель корпуса пианино. Среди проспектов жарких струн и богатырских молотков приметой цивилизации выделялся портрет прабабушки.
Я осторожно ухватил и потянул хрупкий прямоугольник. Он, кажется, приклеился к чугунной раме. Я дернул сильнее, бумага хрустнула, надорвалась, портрет покинул колыбель костяных джунглей…
***
Я не умею беззаботно улыбаться, есть китайскими палочками, нырять с аквалангом, выбирать модную обувь и соблазнять девственниц. И очень плохо колдую, то есть абсолютно примитивно и без вдохновения. Но это ведь не преступление? Где-то в мире живет Стеклянный Человечек, есть Песочный, Оловянный, Картонный. Я — пыльный человечек, на мне печать запустения и равнодушия, рикошет безликости. Скромный представитель офисного планктона с удовлетворительной зарплатой и небольшими радостями в виде редких корпоративов.
Мне нечего рассказать о своей жизни. Она скучна и ординарна. Школа, полная осенних птичьих голосов. Прощание, без трагизма, с отчим домом. Рядовой столичный ВУЗ, незыблемо консервативный, перманентно полуголодное общежитие, живая учеба с наивными надеждами на перспективу и творческий слалом.
Работа по специальности. Не шибко веселая, невесть какая интересная. Бессмысленная женитьба. Бездушный развод. Повезло, без детей. Повезло ли?
Дважды в жизни мне везло с финансами. Удача, объясняемая фантастическим стечением обстоятельств. В юности понадобилось срочно позвонить домой, и телефон-автомат позволил это сделать без двухкопеечной монетки, просто щелкнул и соединил. В другой раз, уже взрослым, вечером без денег шел домой и пробормотал колдовское слово, тут же среди окурков, фантиков, узорчатых листьев наступил на мятую банкноту, эквивалент стоимости батона.
Мы уйдем, исчезнем, но останутся какие-то дела, заслуги, память. Дом. Дерево. Полет в космос. Битва с драконом. Ненаписанное стихотворение о первой любви… лента Мёбиуса с бесконечным движением к идеалу, к лучшему миру, реализации незаурядного проекта. Мы, скучающие бездарные волшебники, что умеем, рядовые колдуны да ведьмы, в чем практикуемся? Погадать на картах, попытаться снять венец безбрачия, найти пропавшее кольцо, напугать сыром серую крысу.
После смерти отца я вернулся в родное гнездо. Мне не нужно много и упорно работать, мне оставили небольшую сумму, и я часами рассматривал фамильные портреты и дагерротипы, слушал спокойную музыку, перебирал книги, альбомы, журналы…
Вот она сидит в английском ушастом кресле, статная и красивая с высокой взбитой прической под маленькой смешной шляпкой, увенчанной орхидеями и перьями. Турнюр из китового уса собрал юбку сзади в пышный узел, украшенный большим бантом. Одновременно платье тесно облегает бедра спереди.
Суфражистка не была бы в восторге от такого наряда. Впрочем, мою роскошную прабабку мало волновали революционные взгляды окружающих. Доброжелательная улыбка, внимательный смелый взгляд. И на обороте этого замечательного портрета тончайшим «базиликовым» почерком выведены строки: «Мы не имеем права быть чародеями, не помнящими родства, генетическими изгоями, отверженными в собственной безликости… грядущим поколениям завещана отрадных лучей нравственность, словно пламя заветной звезды. Ее сияние обеспечено принципами здравомыслия, возведенного в ранг вечного горения».
Я перечитал этот пафосный текст, ничего не понял и, полюбовавшись изяществом летящих букв, пристроил карточку на книжной полке.
***
Федеральный закон «О банковской деятельности», принятый в Швейцарии в 1934 году, подчеркивал, что номерной счет гарантирует конфиденциальность и эффективность банковских переводов. Банки оперируют безликими перечнями цифр: «12345… от имени клиента».
Тысячи вкладчиков в списке Ассоциации швейцарских банков фигурируют как скончавшиеся много лет назад. Титульные финансовые организации Швейцарии сохраняют счета вечно, не закрывая их после смерти владельца. Банкирам часто приходится иметь дело с наследниками бенефициаров. Не только с детьми, но и внуками, даже правнуками почившего вкладчика. Все претензии рассматривают региональные офисы в Нью-Йорке, Тель-Авиве, Сиднее, Базеле. Жителей бывшего СССР якобы разыскивает по всему свету будапештский офис. Были случаи, когда коварные банки сообщали, что счета ликвидированы, а невостребованные денежки уплыли в благотворительность.
Двадцать седьмого августа тысяча девятьсот двадцать первого года наша прабабушка пришла в Zuerich Kantonalbank, четвертый по величине банк Швейцарии, и открыла номерной счет на девяносто девять тысяч франков. Зашифровала заветные цифры в письме на обороте своей фотокарточки, которую послала по цепочке Цюрих-Венеция-Салоники-Трабзон и так до адресата в России.
Моя тетка, сестра отца, узнала об этом очень поздно, никто не понял, как она вообще узнала о проданных драгоценностях, о вкладе, шифре и тайне фотографии? Нечистая сила, однако. Потом долгие годы безуспешно гадала на кофе, маковых семенах и гуано в твердом убеждении, что лиходеи-аспиды стащили фотку и прикарманили наши миллионы.
«Даже без учета его безусловной храбрости, безусловного таланта и великого мужества. Не предал Родины, Бога, Совести. Он шел на расстрел, напевая: «Гори, гори, моя звезда…».
Звезда? Я подумал и нашел романс в исполнении Бориса Штоколова. Потом Анны Герман. А когда стихли уникальные голоса великих певцов, начались чудеса.
Звук!
Нежный жалобный хруст… как печенье уронили на блюдце. Или мышь прошуршала за стеной?..
Я посмотрел на пианино.
Хрупкое старческое покашливание.
Белый клавиш вздрогнул и медленно опустился. Как бы его изнутри потянули за ниточку. Мне почудилось, что он сейчас провалится в невидимую щель. Клавиш замер, задержав дыхание, напрягся и вырвался из захвата. Разочарованный вздох. Призрачные пальцы упустили добычу.
В углу соткался синеватый дымок, словно всплеск угасающей свечи. Потянуло тлеющими листьями, стылой парковой землей.
Тень, пронизанная пыльными искорками, припала к пианино, приглушив строгий блеск. Я не сразу различил, как Тень взмахивает сухими узловатыми пальцами. Ей не хватало сил, и она трепетала над клавишами, которые с испуганными возгласами одна за другой опускали головы, словно зевающие коты. Клавиши молитвенно преклоняли колени, и в сухом треске зарождался мотив.
Я шагнул, сопереживая бестелесной пианистке, чувствуя, как тяжело ей играть…
Одновременно в чреве пианино некто хищный цеплялся за белые клавиши, то ли пытаясь утянуть их вниз и утопить в музыкальном болоте, то ли стремясь приподняться над бездной звуков. Я не чувствовал боли прикушенной губы. Что за существо готово вынырнуть из черной полированной древесины?
Пианино дышало и ворочалось, как просыпающийся медведь. Диссонанс и какофония сменились чередованием трагических ступеней: слепой мертвец брел по спелым нотам. Они шипели и лопались. Щербатая пасть щелкала черно-белыми клыками, извергая клочья мелодии.
Тень… их две? Потакая загробному тщеславию, они вели дуэль. Как называется песенно-поэтическое состязание? Нет, не айтыс. И не баттл. Поединок монстров? Потусторонние существа терзали пианино, пытаясь прорвать фронт. Мертвая экспрессия против пограничных эмоций небытия.
Удары изнутри по корпусу. Звуки пружинили и разлетались лопнувшими воздушными шариками.
Бомм! Белая клавиша провалилась. На ее месте осталась выемка, похожая на могилу для пальца…
Черные клавиши были похожи на восклицательные знаки без точки. Мумифицированные крики. Дольки спрессованного мрака. Белые напоминали карликовые трамплины для лыжников. Много карликовых трамплинов, облитых белой кровью.
В детстве я думал, что педали пианино изнутри заполнены золотом, будто пластиковые баночки — йогуртом. Костлявая нога раз за разом нажимала левую педаль, и с ноги стекало желтое жирное, капало на пол, расползаясь матовым пятном.
Белая клавиша треснула, обнажив сахаристую щербину. Осколок полетел к моим ногам. Кривой и острый, точно клык.
В череве пианино бушевал ураган. Множество деталей корчились в агонии, бешеный зверь рвал внутренности. Визг капсюлей. Стоны каподастра. Предсмертные крики аграфов. Хрипы фенгеров. Треск гаммерштилей.
Белая клавиша выгнулась, гладкое тельце вспучилось грязными бородавками, из которых торчали иглы. Щетинистая гусеница шлепнулась на пол, играя рубчатыми сочленениями, скользнула к моим ногам. Я отшвырнул ее… на щиколотку брызнула желчь.
Резонансная ель корпуса лопнула, и в разъеме возник мертвый глаз. Желтый зрачок в обрамлении лиловой плоти. В щель просунулись кривые когти сморщенных пальцев, похожих на морковь. Плеснуло вонью. Пытаясь вырваться из темницы, мутант бился о корпус «Красного Октября».
Я смотрел, как раскачивается черный саркофаг, сохранивший душу неведомой твари. Гроб, преобразовавший струны и молоточки в скелет монстра. Склеп разложившейся красоты.
Тень била по лопающимся клавишам, ломая панцири черных жуков, расплескивая молочно-белых гусениц. Тяжелая, как скала, мелодия умирала. Вместе с ней умирала тварь из недр пианино. Треск, щепки, отчаянный звон лопнувшей струны. Чудовище почти вырвалось сквозь развороченный корпус. Почти.
Тень кончила играть.
Приподнялась. Медленно поплыла к своему портрету.
Я отвернулся от изуродованной клавиатуры.
***
Моя прабабка зашифровала свой вклад в банке датой расстрела Николая Гумилева: 26081921. Это озарение — единственное и самое важное проявление моих колдовских способностей. Внезапность открытия обусловлена гибелью пианино, на котором Тень сумела сыграть мотивы старинного романса.
В каждом музыкальном инструменте живет сакральное естество. Оно формирует защиту от внешнего мира, механизм которой зависит от избыточных эмоций. Вибрации тонкого мира передают информацию человечеству. Поэтому у одних людей возникают слуховые галлюцинации. У других видения. Например, в виде ночных призраков.
Лично мне мораль этой истории ясна: нужно ценить семейные узы, культивировать традиции поколений. Я не знаю, что лучше — заняться самостоятельно весьма проблематичным возвращением наследства или отвезти старой перечнице драгоценный документ, пусть наслаждается. В будущем году заветному вкладу исполнится сто лет. А вдруг швейцарские банкиры аннулируют наросшие по процентам миллионы?
Куплю тринадцать чайных роз и такое же количество пти-шу, то есть, эклеров, и махну в пригород, туда, где возле дома с черно-белой черепицей высится гигантский вяз. Тетушке, должно быть, лет под девяносто, самый бойкий возраст для колдуньи…
Автор публикации
