Капитану Самохину в общем-то нравилось в морге. Особенно в такие дни. За стенами обиталища мёртвых асфальт плавился, а тут лепота, прохлада. И тишина гробовая. После встречи с шефом и его любимой долбёжкой мозга с утра — самое то. Одна проблема: для получения местной прописки нужно было слегка умереть.
Да ещё тут на Самохина накатывали воспоминания. Девяносто шестой год. Война в одной из бывших советских республик. Подвал городской больницы. Плитка, даже на потолке загаженная так, что цвета не разберёшь. Трупы, сваленные вповалку на кушетках, столах, прямо на полу. Мужчины, женщины, дети. Фрагменты тел неопределённого пола и возраста. И дикий смрад. Такой, что мигом въедается в одежду, кожу, волосы, ногти и не покидает до конца жизни…
Капитан отогнал непрошенные картины из прошлого и толкнул дверь в прозекторскую. «Властитель мёртвого царства» не обернулся, продолжил хлопотать у кушетки с «клиентом». Самохин не уставал дивиться тому, как идеально вписывается внешность судмедэксперта в антураж. Лысый вытянутый череп, глубоко посаженые глаза, окружённые вечной чернотой с фиолетовым отливом, и большие заострённые уши. Вылитый Носферату из немого кино. И имечко соответствует.
— Как там наш подопечный, Модест? — спросил капитан. И, нарушив тишину, ощутил себя святотатцем.
— Цветёт и пахнет, — ответила спина эксперта. — Забыты нынче муки любви, тревоги маленькой зарплаты и ипотечные чаяния. Чем не рай?
— В писатели тебе надо было идти. Лауреат Нобелевской премии по литературе Модест Пирогов. Звучит, а?
— Ладно, юморист, иди сюда, сейчас плакать будешь. — Эксперт наконец развернулся и стянул перчатки. — Ты не поверишь, но наш клиент… (театральная пауза) утонул.
Сказать, что капитан удивился, — не сказать ничего. Ибо Севастьянов Виталий Григорьевич, ныне смотрящий невидящим взором в потолок, а при жизни служивший в цирке клоуном, найден мёртвым в своей гримёрке, то бишь на суше сушной. Никакого водоёма, даже раковины, поблизости не было. Если не считать таковым стакан с коньяком на столе усопшего.
Модест ухмыльнулся, глянув на резко посмурневшего Самохина:
— Ну как, удивил? Утоп лицедей наш, утоп голубчик. Признаки налицо. Острое вздутие лёгких — раз. Характерные внутренние кровоизлияния — два. И другое по мелочи. Зато никаких признаков того, что тело побывало в воде. И жидкостей посторонних внутри тоже нет.
— Человек утонул, не заходя в воду? Погоди, мистик, так, может, задушили его? Или сам дышать перестал? Астма какая, аллергия?
— Ты за кого меня принимаешь? Думаешь, механическую асфиксию от утопления не отличу? Обижаешь, слюшай…
— Да как такое возможно?! — взвыл капитан.
— Понятия не имею. Моё дело — причину смерти установить. А дальше — твои заботы. Ты у нас кто, следователь? Вот и ищи, ищейка…
Самохин понял, что в целом неплохой день накрылся медным тазом. До прихода в морг он был уверен, что расследование, которое поручил шеф, лично знавший усопшего, финиширует на старте. Потому что смерть признают естественной. А теперь? Всё сраннее и сраннее, как говаривала бывшая жена.
***
Капитан сидел в гримёрке, которую занимал Севастьянов, и любовался своим отражением. Зеркало исписали губнушками разных оттенков красного: «Спи спокойно, Виталик!», «Земля тебе пухом», «Рассмеши дьявола до усрачки» и прочая чушь. И когда успели?
Допрос сотрудников цирка выжал из Самохина жизненные соки, как воду из губки. Хорошо ещё, что убийство (или что оно там?) не произошло во время представления. Рано утром на работе присутствовали двенадцать человек, а посторонние в здание попасть не могли.
Только вот свидетели ничего путного следствию не выдали. Зато с неприкрытой охотой вещали о грешках друг друга. Три часа бесед Самохину показались изощрённой пыткой. Словно сунули его голову в мешок со змеями, брызжущими ядом.
Но самое сложное он оставил напоследок. Допрос вдовы. Она ждала в своём кабинете, так как служила в этом же цирке бухгалтером.
Самохин поднял глаза и встретился с осуждающим взглядом её фотографической копии, висящей над зеркалом. Он отлично знал, что его ждёт. Слёзы, завывания и прочие сомнительные удовольствия.
Следователь машинально взял со стола красный поролоновый нос, приставил к своему и улыбнулся. Ухмылка вышла вымученной. Пора решаться.
Вдруг дверь позади него медленно отворилась. Самохин увидел в зеркале кусочек пустого коридора. За спиной прошуршали еле слышные шаги. Видавший виды капитан напрягся, затылок похолодел.
В локоть тыкнулось что-то живое. Самохин глянул — рука. Маленькая, будто детская.
За креслом обнаружился карлик. Капитан выдохнул, чувствуя пот, выступивший на лбу. Лилипут что-то промычал, сунул Самохину клочок бумаги и сразу поковылял обратно.
На бумажке обнаружились коряво написанные слова: «Мадам Сивастянава в апаснасти». Пять ошибок в двух словах. И «мадам»? Холоп писал?
Замерший было Самохин спохватился и подскочил к двери. В коридоре уже никого не было. Он помчался к кабинету вдовы.
На стук не откликнулись. Он забарабанил со всей дури. Из соседних гримёрок одно за другим повылезли удивлённые и встревоженные лица.
Самохин решился. От мощных ударов ногой дверь сначала жалобно застонала, а потом, хрустнув замком, распахнулась настежь. Посыпалась штукатурка.
Первым делом капитан заметил открытое окно. Интуиция потащила туда. Он увидел, как в дальнем конце тупичка, что выходил на главную улицу, исчезает бегущий мужчина. Самохин понял, что догнать его не реально. Тем более придётся слезать по водосточной трубе, а она точно не выдержит его немалый вес.
Только отвернувшись от окна, Самохин заметил Севастьянову. Она полулежала на кожаном диванчике в углу. Глаза закрыты.
Капитан ринулся к женщине. Дрожащими руками едва нащупал слабый пульс.
— Скорую! Скорую, срочно! — заорал он в сторону коридора.
И разорвав блузку на пышной груди вдовы, стал делать непрямой массаж сердца…
***
Самохин ехал с работы на метро. Он смотрел на надпись «Не прислоняться» и думал о расследовании. Сегодня нащупал-таки ниточку, ведущую к преступнику.
Вдова, благодаря своевременной помощи капитана, очухалась. И рассказала, кто на неё напал. Если, конечно, можно употребить тут это слово.
Оказалось, некий Гудков Яков Борисович, фокусник, обладал не только ловкостью рук, но и навыками гипнотизёра. Которые развил до невиданных высот будучи в Индии, в гостях у тамошних йогов.
Мог за считанные секунды ввести в транс человека, выудить из закоулков его мозга потаённые страхи и возвести их в абсолют. Именно так он убил Севастьянова, который вместе с женой уличил фокусника в финансовых махинациях.
Хренов гипнотизёр заставил клоуна поверить в то, что тот бултыхается посреди моря. Вокруг, куда ни глянь, — вода, а Севастьянов пловцом заядлым не был. И быстренько камнем пошёл на дно. Так и «утонул», не вставая с кресла.
Так же Гудков хотел убить жену клоуна. Она до смерти боялась пауков. Угадайте, кто облепил её с ног до головы, как только она отключилась?
Мало того. В «личном деле» фокусника все бумажки оказались пустыми. Хотя кадровик божился, что документы были в порядке. То есть Гудков Яков Борисович мог на самом деле оказаться Пупкиным Иваном Ивановичем. Исчез призрак с концами. И только сегодня Самохин ухватил конец ниточки.
Капитан глубоко задумался. И не сразу понял, что перед ним что-то мельтешит. Туда-сюда, туда-сюда. Блестящий кружок на цепочке.
Самохин машинально стал следить за ним. Глаза его тоже начали бегать туда-сюда. Туда-сюда.
Капитан вдруг почувствовал, как сильно устал. Мысли сбились в кучу. Веки отяжелели. Он уснул…
***
Самохин пришёл в себя. Но лучше бы этого не делал. Его окружала темень, хоть глаз выколи. Рука нащупала дерево — доски. Сбоку, сверху, везде. Он лежал в тесном ящике. Не мог знать, но чуял, как сверху давят многие тонны земли.
Но ведь этого быть не может. Ему только кажется. Он едет домой в вагоне метро. И смотрит на надпись «Не прислоняться».
Самохин глубоко вздохнул и закашлялся. Воздуха мало. Очень мало. Откуда-то изнутри, неотвратимая, огромная, чёрная поднималась волна паники. Вот-вот она затопит Самохина. Поглотит его разум. Лишит жизни.
У каждого есть свой страх. И у капитана есть. И слово-то какое паскудное. Клаустрофобия.
«Как он узнал? Гипнотизёр хренов…»
