Незнакомка из автобуса

«Незнакомка из автобуса» – Павел Працкевич

Мне было чуть больше двадцати лет, и я ехал в переполненном автобусе домой. Я думал, что мне повезло, поскольку я успел занять сидячее место и поскольку впервые за долгое время в моем стареньком и еле живом телефоне оставался заряд батареи. Но, заняв столь дефицитное в час-пик сидячее место, я и не подозревал, насколько мне на самом деле повезло.
Я разглядел её не сразу. Совсем не сразу и не совсем разглядел. Я чувствовал, как моё бедро касается её бедра. Тепло разливалось по всему моему телу и мне хотелось застонать. Я боялся повернуть голову, чтобы посмотреть, как она выглядит. Мне казалось, что, как только наши взгляды встретятся, она всё поймёт и вместо блаженства я испытаю стыд. Мне придется отодвинуться от неё, чего делать я совсем не хотел.
Прошло ещё немного времени, и я почувствовал, как её голова склоняется к моему плечу. Она опускала её очень медленно, как бы не специально. Невозможно описать весь трепет и волнение, которые я испытал, когда её голова наконец легла мне на плечо. Мне так хотелось этого и так хотелось посмотреть на неё, но я боялся и не смотрел.
Она делала вид, что спит, но я знал, что это совсем не так. Я чувствовал её дыхание, а вместе с ними её тепло. Я чувствовал, как она всё сильнее опирается своим телом на меня. Это была игра. Игра, в которой она якобы заснула и всё происходящее лишь нелепая случайность. Так она снимала с себя ответственность, а я подыгрывал ей и делал вид, что тоже практически сплю.
Мы проехали так десяток остановок, а затем она взяла мою руку, и я почти умер от волнения.
Никто в автобусе не знал, что мы незнакомы, и что мы просто чужие люди, которые нарушают физические границы друг друга, не имея визы и прочих прав. Чужие люди в автобусе, который превратился в место их первого свидания. Никто не знал, какое преступление мы совершаем и как становимся близки, просто взявшись за руки. Мы как бы были одни против всего мира. У нас была тайна, о которой никто вокруг даже не подозревал.

Проехав ещё несколько остановок, она подняла голову и шепнула мне на ухо:

— Где твоя остановка?
— Я проехал её 20 минут назад,— робко ответил я.
— А я свою 15 минут назад,— подытожила она.

До этого разговора я действительно пропустил нужную мне остановку и думал, что очень скоро мы подъедим к её остановке, затем она мимолетно посмотрит на меня, выходя из автобуса, а я так и останусь сидеть здесь, понимая, что всё это было лишь раз и больше никогда не повторится. Я так и не решусь пойти за ней, найдя кучу нелепых причин: а вдруг она перепутала меня с кем-то или вдруг она действительно уснула и машинально взяла меня за руку.
Но она заговорила со мной!
Да, у меня были отношения, я обнимал и целовал девушек, видел их наготу и желание в горящих глазах. Но никогда прежде у меня не было более интимной близости с другим человеком.
Всю дорогу, пока она «спала» рядом, помимо нелепых сомнений, я также прокручивал в голове оптимистичные варианты, где я буду смел и решителен. Я выйду с ней на одной остановке, надеясь на что-то и боясь того, что самое интимное и светлое переживание в моей жизни будет отравлено её отказом. Но выходило, что мы оба пропускали свои остановки и продолжали ехать в никуда в этом переполненном автобусе ради друг друга.

— Давай выйдем сейчас,— сказала она мне.
— Хорошо,— сказал я ей, и мы впервые увидели лица друг друга.

Для описания моей жизни в русском языке не хватит матов, а для описания её красоты в русском языке не хватит красивых слов. Очень часто мне бывало грустно… Грустно по той жизни, которой не будет. Грустно по жизни, которой никогда и не было. Грустно из-за девочки, которая так и не пришла. Из-за девочки, которая так и не родилась, а если и родилась, то тайком и прожила жизнь так же тайком, прячась от моих ищущих глаз. Мне бывало грустно. Невыносимо грустно. Но глядя на неё меня нашли новые чувства. Я смотрел на неё сквозь обезображенное прожитой жизнью восприятие реальности, и оно разбивалось как стекло. В ней была та самая недосягаемая красота, которую ты видел сразу и никогда уже больше не мог забыть.
Она была сказочно красива. Да, именно сказочно, потому что в жизни, среди серости и убогости, такой красоте нет места. В её красоте было всё: женский шарм, девичья, не обезображенная временем и правдой жизни улыбка, доброта, нежность и любовь. Она была живым и материальным воплощением чего-то несбыточного. Чего-то, о чём мы мечтали практически с самого рождения, и чего-то, что, улыбнувшись, просто прошло стороной. Прошло—разбередив все возможные спектры чувств. Вознеся и уничтожив.
Смотря на неё, я смотрел на что-то чистое и непорочное, на что-то, что жизнь успела выбить из нас. Детство, в котором дни были долгими и яркими, а вечера — прохладными, но согретыми чашечкой чая. Чая и доброты родных. Детство, когда все дороги ещё открыты и жизнь еще не наложила на тебя свои санкции. Душа еще не девальвировалась и жадно хочет жить. Будущее ещё не продано и не вывезено через подставные фирмы на чужие счета в офшорах.
Она мечта о самом лучшем щенке, который всегда будет рядом и всегда будет рад тебе. Она сладкое рассыпчатое печенье в редкие дождливые выходные. Она раннее пробуждение в ожидании и предвкушении чуда… или хотя бы диснеевских мультфильмов по первому каналу.
Смотря на неё, я четко представлял её в образе рисующей и пишущей картины. Она пишет и рисует, рисует и пишет—не зная, что она сама по себе законченное произведение искусства.
В голове заиграла песня про розового фламинго и она, рисующая его нежно и сосредоточенно. Музыка шла на спад, а она закончив, медленно уходила «в закат». Она бы так и ушла, но я пошел за ней…

Мы вышли из автобуса и без предварительной договоренности пошли в сторону наших домов.

— Мы друг друга совсем не знаем,— сказала она.— И если мы начнём говорить, велика вероятность смущения и прочего. Может быть, мы друг другу сразу не понравимся и разочаруемся во всём этом, если заговорим.
— И что делать?— спросил я—Молчать?
— Да! — ответила она.—Идти домой молча. Просто возьми меня за руку. Я думаю, нам нужно просто побыть вместе. Научиться чувствовать друг друга в молчании, тогда и наши первые разговоры пройдут естественней. Нам нужно привыкнуть друг к другу. Привыкнуть держать друг друга за руки.
— Хорошо! — ответил я, уловив логичность и законченность её мыслей.

С неба падали хлопья снега, а впереди лежала дорога длиною в час. Час—это много, но пролетел он словно 5 минут. И я думал потом, почему у меня было такое восприятие времени. Мы с ней не разговаривали и просто, взявшись за руки, топтали снег ногами, каждый к своему конечному маршруту. Но мысль о том, что сейчас я провожу её и на этом всё закончится, заставляла пытаться насладиться каждой секундой, и оттого они (секунды), складываясь в минуты, пролетали с космической скоростью.
А затем мы подошли к какому-то дому, и она сказала:

— Мы пришли. Здесь я живу.
— Можно проводить тебя до двери?— спросил я.
— Хочешь запомнить мой адрес?
— Хочу.
— А не хочешь подняться ко мне и запомнить мою домашнюю обстановку, которую ты даже не заметишь?
— Хочу,— сказал я, идя в ва-банк, поскольку не понимал, приглашает ли она меня к себе или безэмоционально отшивает.

Но она не отшивала, и мы поднялись к ней, в большую и красивую квартиру. В квартире был сделан настолько хороший и дорогой ремонт, было столько свободного пространства и качественной мебели, что я чувствовал себя недостойным здесь находиться. Вряд ли у нас может получиться что-то серьезное (или даже несерьезное), когда она поймет, что я и за год не заработаю на диван, на который мы только что сели.
А мы действительно сели на дорогой кожаный диван, и она, сняв ботинки и носки, оголила свои ноги. До этого я не знал, не подозревал и не думал, что меня могут так сильно привлекать женские ноги. Каждый пальчик, ступня. Я не знал, что способен испытывать возбуждение от наготы такого крохотного участка женского тела. Я почти сразу почувствовал прилив крови вниз живота и, сгорая от стыда, положил себе на штаны подушку. Она, увидев это, взяла положенную мной подушку и бросила её на другой диван, заменив её своим затылком.
Она смотрела на меня, а я смотрел в её глаза, периодически переводя взгляд на её ноги.

— Можно мне потрогать твои ступни? — спросил я, почти заикаясь от смущения и волнения.
— Можно. Можешь делать со мной всё что захочешь. И ни о чём сегодня не спрашивай. Ни на что не проси разрешения.
— Совсем ни на что?
— Совсем!

У меня кружилась голова от её слов, их реальности и моего возбуждения. Я потянулся к её ступням и стал их неловко гладить. Заставив себя поверить в то, что я хоть немного, но доставляю ей удовольствие, я стал целовать пальцы её ног.
Я не помнил себя от возбуждения, и мне казалось, что вот-вот — и я дойду до точки максимального удовольствия. И когда я понял, что больше не могу выдержать, я приспустил с себя штаны и закончил на дорогой паркетный пол и её джинсы.
Насколько мне секунду назад было хорошо, настолько же мне сейчас было плохо. Резкая боль ударила в голову, и я сгорал от стыда за случившееся. Она сама разрешила мне делать «всё, что я захочу». И я делал, умирая от удовольствия. А теперь мне было стыдно. Мне хотелось выбежать из её квартиры и, упав лицом в снег, перестать быть.

— Ты хочешь, чтобы я ушёл? — спросил я её, натягивая штаны.
— Нет. Я хочу, чтобы ты остался. Поспи в зале.
— Я обидел тебя?
— Нет. Я сама разрешила делать тебе всё, что ты захочешь. Ты выбрал такой путь. Было интересно. Но будет лучше, если ты поспишь в зале. Я не хочу, чтобы ты уходил. Но спать вместе будет неловко. В первую очередь неловко будет тебе. Я принесу тебе одеяло и подушку. И если тебе от этого будет легче — то, как только я закрою за собой дверь в своей комнате, я разденусь и доведу себя до оргазма. И нет, не нужно мне помогать, как не помогала я тебе. Если захочешь посмотреть, то моя кровать попадает в обзор замочной скважины. Ты всё увидишь. Я буду делать это при слабом свете ночника. Но не заходи.

Её слова сняли смущение, которое душило и сковывало меня. А затем, когда она встала и быстро принесла мне подушку и одеяло, я испытал новый прилив возбуждения, представляя, что сейчас будет происходить в соседней комнате, и понимая, что мне дали место в первом ряду на просмотр этого «представления».
Я сел возле её двери, смотря в замочную скважину, и наблюдал, как она снимает с себя кофты и штаны, оставаясь в майке и трусах. Она не разделась до конца и, лежа на кровати, опустила руку ниже живота. Я в это же время снял с себя нижнюю одежду и сидя на тёплом полу начал делать всё то, что делал несколько минут назад, но очень тихо, и так же нежно и медленно, как это делала она с собой. Когда она закончила, лампа в её комнате погасла, следом закончил и я, отправившись спать на кожаный диван.

***

Долго ворочаясь, я стал думать о том, что чувствую себя так, как чувствовал бы себя, если бы нашел миллион долларов. Я не планировал этой встречи и даже не подозревал о её возможности—но вот она случилась.
Думая об этом, я стал медленно проваливаться в сон. Но в очередной раз сработал закон подлости, и проехавшая на улице машина вырвала меня из сна. И если бы просто вырвала… Вместо этого она меня буквально избила реальностью. Я вскочил с дивана, не понимая, где я, а вернее, боясь того, что я не там, где я засыпал. На секунду мне показалось, что я дома, а прошедший вечер был лишь сном. Но интерьер квартиры сразу же успокоил меня. Я был у неё. Всё случившееся было реальностью.
Я вновь попытался заснуть, предварительно перевернувшись на другой бок, но вместо этого купался в океане своих мыслей и переживаний. Я начал вспоминать и анализировать весь свой прошлый жизненный опыт и почти все свои прошлые влюбленности…
Вспоминая сейчас свою первую детскую неразделенную любовь, я понимаю, что она была настолько тупа и скучна, насколько это только возможно. Просто каждый день происходила цепочка одних и тех же событий и я им неимоверно радовался, несмотря на весь мазохизм моего положения.
Был конец 90-х, мне было семь лет, и я влюбился в девочку, которая была старше меня на два года. Я не помню, как увидел её впервые, но в какой-то момент она просто заняла все мои мысли, и понять, когда это начало происходить и когда она из общей массы стала единственным объектом моего пристального взгляда, я затрудняюсь. Тогда казалось, что так было всегда.
Я учился в первом классе на первом этаже, а она училась в том же кабинете, но во вторую смену в третьем классе. Когда мы заканчивали уроки, её класс только начинал. После окончания наших уроков и до начала их уроков была перемена в несколько минут, и это были одни из самых счастливых минут моего дня, поскольку я мог смотреть на неё.
Боже, как она была красива! Вокруг было столько девочек, а красивой была только она. И все были красивы по своему, а она — по-моему.
Сейчас мне не понять её красоты, а тогда её красота казалась абсолютной.
К моему огромному детскому счастью, школа находилась в соседнем дворе. А её дом был через двор. То есть, чтобы попасть в школу, она должна была идти через мой двор. Таким образом, я мог узнать расписание её уроков и увидеть её не только днём после окончания школы, но и на минутку вечером, когда она возвращалась со школы домой.
Так прошёл почти целый учебный год. Я видел её пару минут два раза в день и не предпринимал никаких попыток познакомиться с ней. Три раза наступали сезонные школьные каникулы, и я мучился, сходя с ума, без возможности прикасаться к ней взглядом. Мне сложно давались даже два школьных выходных, которые я, вопреки логике ученика начальных классов, не любил. Я не мечтал, как другие школьники, навсегда перестать ходить в школу — напротив, я хотел проводить с ней (со школой) как можно больше времени, поскольку там была она. Я просыпался утром с радостным предвкушением того, что спустя несколько часов увижу её, и жалел лишь о том, что у нас пятидневка, а не шестидневка.
Как я уже сказал, это были поздние девяностые, и тогда ещё не было телефонов с фотокамерами, как впрочем, не было и самих телефонов. Нет, где-то они, конечно, были, к примеру, в редких американских фильмах по выходным на первом канале. Но жил я не в американском фильме, а в российском арт-хаусе. Даже пленочный фотоаппарат был неимоверной роскошью, и поэтому единственным местом, где я мог смотреть на образ своей любимой, была моя голова. Я прокручивал заснятые за день мозгом моменты, в которых она была рядом, и гонял их в своей голове раз за разом.
Желая хоть как-то запечатлеть её образ в физической форме, я брал карандаш и краски и рисовал её в альбоме. Да, как Земфира в своей несуществующей тогда песне, где она искала его и тоже рисовала гуашью. Я рисовал свою любовь и, не имея возможности качественно нарисовать лицо, просто рисовал её силуэт. Черная кожаная куртка, белые штаны и красная шапочка. Для стороннего наблюдателя мои рисунки были безобразными, но для меня, вложившего в них всю любовь и весь художественный талант, мои рисунки были волшебными. Я просто не видел в них размытый образ какой-то девочки, я видел в них лицо той, которая была для меня всем, и рисунки оживали.
Детская платоническая любовь возможна лишь до момента полового созревания, когда тебя привлекают женские прелести, изредка мелькающие по телевизору, но ты, смотря на любимую девочку и думая о ней, представляешь, как вы будете гулять, держась за ручку, как вы будете без конца смотреть друг другу в глаза и однажды её щека случайно коснется твоей щеки и ты умрёшь от наслаждения и трепета. Ты не думаешь, как и в какой позе сделал бы с ней «всякую всячину», ты для таких мыслей ещё слишком непорочен. Это ещё девяностые, это ещё не век интернета и повсеместных образов женских тел, которые без смущения преследуют ребенка с самого раннего детства.
Детская любовь прекрасна сама по себе, но она тупа в своей выжидательной пассивности. Ты просто ждёшь, когда она признается тебе в любви. Или ждёшь внезапной смелости, которая вдохновит тебя самого признаться ей. Ты просишь друга, чтобы он передал ей твою тайну. Или ты пишешь ей записку и носишь её с собой неделями и месяцами, так и не решаясь подойти и передать ей своё сокровенное. Ведь возможность её ответной любви стопроцентная лишь до тех пор, пока она не узнает о твоей любви. Как только она узнает, вероятность её любви будет 50/50, и её ответ тебе не понравится. Ты заранее знаешь, что её ответ тебе не понравится, но ты заставляешь себя верить в чудо. Ведь если твоё чувство не взаимно, зачем тогда жить?
Влюбляться в начальных классах—вещь обязательная. Обязательная, но губительная. Хорошо, если эта девочка — твоя одноклассница, хуже, если она в соседнем классе, и совсем глупо, если она на два класса старше. Мне достался последний вариант, и спустя восемь месяцев обожания издалека я решил признаться ей в своих чувствах.
Я не писал ей записок, не просил друзей или подруг, я решил поступить максимально тупо, поскольку был туп и нужно было вести себя подобающе.
Я просто ждал её, и когда она проходила возле моего дома, вылез из массивных кустов и крикнул ей вслед: «Таня, я люблю тебя!» и убежал. Убегая, я дважды упал, споткнувшись от волнения и адреналина. Затем я просидел весь день дома, после чего отправился встречать её на велосипеде. К моему удивлению, она направилась ко мне вместе с подругой. Подруга сказала мне:

— Это правда, что ты её любишь?
— Люблю, —ответил я, находясь в каком-то опьянении и чувствуя вседозволенность.
— Она тебя тоже любит! —ответила подруга.

Меня не смутило то, что подруга выступает посредником в этой сделке чувств.

— У меня 5-го мая день рождения. Приходи!—сказал я.
— Она придёт! — опять ответила за неё её подруга.

И я радостный уехал на велосипеде, наматывая круги по двору и бросая в пространство сигнал «смотрите, какой я счастливый».
Меня не смутило, что Таня не знает мой адрес. Меня вообще ничего не смущало. Её подруга сказала, что она придёт, а значит, все улажено.

И тут, наверное, стоит отдельно вспомнить о моём велосипеде, поскольку в тот год это была моя вторая любовь.
Я почти случайно научился кататься на двухколесном коне в начале первого класса и с тех пор мечтал о собственном. Но жили мы очень скромно, к тому же совсем недавно произошёл дефолт, и мои родители, которые были кому-то должны 50 долларов, попали на огромные деньги. Брали они доллар по одному курсу, а отдавать пришлось по совсем-совсем другому. «Совсем другой курс» на практике означал, что для выплаты долга мы должны месяц продержаться на воде и макаронах с томатной пастой и месяц на воде и макаронах без томатной пасты. Покупать на фоне этого «пира» велосипед? «Нет, не думаю». Но весь год, приходя домой, я ждал, что, переступив порог квартиры, увижу велосипед. Но всё, что попадалось мне на глаза, было похоже на бедность, а на велосипед похоже не было. И так раз за разом и день за днём, чтобы однажды, за два месяца до окончания школы, меня забрал после уроков дедушка и мы поехали за велосипедом, а вернулись на велосипеде. Сходя с ума от счастья, я не обратил внимания на то, что у моего зеленого педального друга розовые колеса. Я на это не обратил внимания, но за меня это сделали ребята со двора. Это сейчас мы всё более и более толерантны, а тогда за такие колеса с велосипеда могли снять сидушку и заставить кататься без неё. К моему счастью, велосипед у меня очень быстро украли «гендерно-нейтральные» воры, поэтому «набутылить» меня никто не успел. Но до «кражи века» еще оставалось время.
И вот я качусь на своём велосипеде, а она только что призналась мне в любви. Да, не она, а её подруга. Нет, не её подруга призналась мне в любви, а её подруга мне призналась в любви за неё. Я счастлив. Но счастье моё длилось часа два…
Покатавшись ещё час и сходив домой покушать, я вспомнил о том, что не сказал Тане свой адрес, не уладил, так сказать, бюрократические формальности, и, причесавшись у зеркала, поехал к ней во двор дать ей свои координаты. Но во дворе я увидел её с другим мальчиком. Он держал её за руку, а она бесстыдно радовалась этому. И я всё сразу понял, и ничего объяснять мне было не нужно. Хотелось разбить ему лицо булыжником или спросить её, зачем она так со мной? Но я просто сел на велосипед и долго-долго ехал прочь. Я проехал дом, я проехал школу, я проехал улицу. Я проехал район, я проехал вокзал. А затем выдохся и на большой скорости упал с велосипеда, разбив локоть и колено. Я лежал на земле и траве и думал о том, что больше никогда не позволю себе любить кого-то.
Я лежал очень долго, и уже начало темнеть. Я так и не заметил, кто и как украл мой велосипед—мне было всё равно. А затем, спустя еще полчаса, ко мне подошел незнакомый мужчина и отвел меня к себе домой. Он обработал мои раны водкой и йодом и, поговорив со мной, узнал мой домашний номер телефона, позвонил моим родителям и, объяснив им ситуацию, сказал, где меня можно забрать.
За мной приехал дедушка и, увидев меня, сразу дал мне пощёчину. Затем мы молча ехали домой на трамвае. Он не спрашивал меня о том, что случилось, и не ругал за потерянный велосипед. Он ругал лишь за то, что до поздней ночи я гулял в чужом районе, и за то, что пошёл в чужой дом. И тогда я понял, что ударил он меня не потому, что он плохой, и не потому, что плохой я, а потому, что он любит меня и очень переживает. Он любит меня, а я люблю его, и если так, если есть он и есть такие люди, которые в это трудное время потратят свою водку на обработку твоих ран, значит, не всё в этом мире так уж и плохо. И не важны лживые Тани и их мальчики, не важны шутки про розовые колеса и ворующие эти колеса хулиганы. Важно другое, и ради этого я готов позволить еще много раз разбивать моё сердце.

 

***

Вторая детская влюбленность нашла меня лишь через три года, когда мне было уже (уже!) десять лет и я учился в четвёртом классе.
Я видел её несколько раз, и, как и в случае с первой детской любовью, эта девочка была старше меня на два года. Влюбился я не сразу. Я часто видел её и в какой-то момент осознал, что она самая необычная, самая красивая и я влюблен.
Теперь я вновь приходил в школу, как на праздник. Мы учились в одну смену, и каждую перемену я спускался на её этаж и смотрел на неё.
А затем, спустя месяца два, меня перевели в другую школу. Перевод был для меня кошмаром, поскольку я не умел смотреть сквозь время и пространство, а значит – перестал видеть её. Я даже не имел возможности прийти в свою старую школу и увидеть её, поскольку школы находились далеко друг от друга и, помимо того, что я не умел смотреть сквозь время и пространство, я также не умел перемещаться в нём, нарушая законы физики.
Всё изменилось накануне Нового года. Я бродил по улице возле киосков и вдруг увидел её в толпе. Я так испугался и обрадовался, что не знал, куда себя деть и как взять себя в руки. И я до сих пор не знаю, чего было больше — страха или радости, и как я вообще выжил тогда, не скончавшись от череды микроинсультов. А затем на смену микроинсультам вполне могли прийти инфаркты, поскольку в тот момент, когда я узнал её в толпе, она обернулась и посмотрела на меня. Я так испугался и переволновался, что развернулся и побежал прочь. Затем я успокоился и понял, что это мой шанс. Я решил проследить за ней и узнать, где она живёт. Так я смогу приходить в её двор и иногда видеть её (этого мне тогда было вполне достаточно.)
Если бы в тот вечер я проходил экзамен на «незаметную слежку», я бы его провалил на начальных этапах. Заметила она меня практически сразу, и то, что я иду за ней, тоже заметила, но постаралась не выдавать этого. Я же продолжал идти за ней, и вдруг она начала бежать во дворы. Идиотизм ситуации был в том, что я тоже начал бежать. В какой-то момент она пропала из виду, и это означало, что двор, где потерян след, —это двор, где она живёт. Она думала, что мне зачем-то нужна она, а мне всего лишь нужна была её геолокация. (Девушки всегда переоценивают свою значимость. Хотя в данном случае, действительно, не место красит человека, а человек место.)
Я вернусь в этот двор спустя несколько часов, потому что идиоты всегда возвращаются на место преступления. Я буду жадно вгрызаться взглядом в каждое окно в надежде увидеть в нём её. Но, этого, конечно же, не случится.
Спустя три дня я опять окажусь в её дворе, и произойдёт очень странная и гениальная в своей режиссуре постановка:
Она выйдет из своего подъезда и, увидев меня, зайдёт обратно. Я подойду к её дому, радуясь тому, что вычислил подъезд, и желая вычислить квартиру. Её дверь захлопнется раньше, чем я смогу заметить, в какую из десятка квартир она зашла. И я сяду в подъезде, смиренно ожидая развязки. Она ведь зачем-то выходила? Значит, побудет немного дома и будет вынуждена выйти ещё раз. Мне нужно просто подождать.
Но я не оценил масштаб её ума. Она, в свои 12 лет, додумалась позвонить по домашнему телефону подруге, и та подошла к её подъезду, заблокировав входную дверь и оборвав мне пути для отступления. Увидев подругу из окна, «моя вторая детская любовь» выбежала из квартиры, а я (как она и планировала) побежал вниз. Дверь не открывалась, и я понял, что пропал. Она быстро спускалась вниз, а я еще быстрее спускался в царство своего страха. Она подошла ко мне, занесла руку над моей головой и мужицким наигранным басом сказала:

— Ну чё? Зачем ты за мной следишь?
— Ну так, просто. Хочу дружить с тобой.
— А подойти и просто сказать нельзя?
— А так разве можно?
— Нужно!
— Ну, ладно. Извини.
— Меня Жанна зовут.
— А я описался.
— Серьезно?
— Нет. Просто разряжаю обстановку.

Обстановка была разряжена, и мы стали с ней дружить. Затем настали зимние каникулы, и мы почти каждый день гуляли по заснеженному городу, иногда делая остановки возле её дома, чтобы она могла вынести термос с чаем. Однажды чая ей показалось мало, и она вынесла из дома пакет с бутербродами. И всё бы хорошо, но спустя годы я почти не помню её лица, но помню эти бутерброды. На одном из них (и именно на том, который достался мне), на масле, посыпанном солью, лежал кудрявый женский волос. Меня так сильно смущал этот волос и то, что было бы некорректно его убирать при ней, что ни о чём другом думать я не мог. А затем, в один из дней, она должна была впервые побывать в моём доме. Мы жили с мамой на съемной квартире, и у меня была своя комната, которая использовалась как зал. В комнате стоял телевизор, и он должен был как-то компенсировать отсутствие в доме еды. Был чай, а еды не было совсем. Моя мама зарабатывала тогда 120—125 долларов в месяц, а аренда квартиры обходилась в 100 (и это не считая всяких коммунальных платежей). Но моя мама очень хотела жить отдельно от своих родителей и наивно верила, что однажды сможет зарабатывать не 120—125, а целых 150—170 долларов, и уж тогда-то мы заживём. Но это «тогда» всё никак не наступало, а когда наконец наступило, цены поменялись, и этого опять было недостаточно.
Жили мы сыто лишь в те дни, когда к маме приходили «женихи». Мама не хотела отношений и редко начинала их. Но она с радостью принимала ухаживания разных мужчин, поскольку те, приходя к нам домой, приносили с собой еду. Моя мама не спала с ними, и после посиделок очередной гость уходил, а еда оставалась. Красота моей мамы спасала нас от голодной смерти. Но мамино нежелание жить с родителями и порождало необходимость маминой красоте спасать нас от голодной смерти. Мама сама создавала проблему и сама её решала. Между тем, живя с родителями и получая 120—125 долларов, в то далёкое время мы могли жить как средний класс. Но жили, как коты на помойке, зато на отдельной.
И вот она в моём доме. Мне 10 лет, и мы бедны. Но в квартире, которую мы снимали, было три комнаты. Третья была закрыта на ключ, и хозяйка квартиры использовала её как хранилище личных вещей.«Тайная комната»—это мой шанс произвести на неё впечатление.
Напомню, что это был 2001 год, и я соврал, что в соседней комнате стоит компьютер. Я тогда ничего не знал про взрослые деловые журналы, но если бы была детская версия «Форбс», а она была бы редактором этого журнала, то я бы занял в нём первое место среди детей нашего района.
Рассказ о компьютере в закрытой мамой комнате произвёл на Жанну такое впечатление, что она сказала:

— А чё мы всё дружим и дружим? Давай встречаться?

И мы начали встречаться. Продлились эти детские отношения две недели, и их пиком стал поцелуй. Да, впервые я поцеловался в 10 лет. Вернее, не я поцеловался, а меня поцеловали. Ну как поцеловали? Её губы коснулись моей щеки.

Мой дедушка, выйдя на пенсию, работал сторожем в районной поликлинике, и, казалось бы, какой в этом толк для меня и почему я вспоминаю об этом сейчас? Но толк был, и воспоминания очень уместны. Я приходил к дедушке, пробираясь через небольшой забор, который в нашей стране ставят не столько для того, чтобы создать препятствие, сколько для того, чтобы физически обозначить территорию того или иного места. Забор был высотой около двух метров, и преодолеть его было чуть сложнее, чем забор в детских садах, но всё же легко. Я пробирался сквозь ограды и попадал на территорию больницы, и, сделав несколько шагов, оказывался возле первого этажа поликлиники, которую охранял мой дедушка. Работал он в ночную смену, и я часто оставался у него, чтобы составить ему компанию. Рядом с рабочим местом моего дедушки были стеллажи с больничными картами жителей нашего района. То есть дедушка был окружен тоннами архивов, коридором, ведущим к входу в поликлинику, и пустыми этажами над головой, в которых «заканчивалась жизнь» после закрытия. Я иногда бродил среди этих архивов и искал знакомые фамилии, и, начав встречаться с Жанной, легко нашёл больничные карты её родителей, информация из которых должна была помочь мне произвести на неё впечатление. «Кто владеет информацией — тот владеет миром»—информации у меня было очень мало, и власть над миром мне была не нужна, поэтому я просто спросил её на одном из наших «свиданий»:

— А твоего папу зовут Дима?
— Да. Откуда ты знаешь?—удивилась она.
— И родился он 6 февраля 1968 года?
— Да,—в её глазах было неподдельное удивление, переходящее в легкий шок.
— А маму зовут Анна?
— Да.
— И родилась она 24 мая 1969 года?
— Да! Да! Но откуда, откуда ты знаешь?
— Ну я же говорил, что у меня крутой компьютер,— врал я ей не краснея.— Так вот, я и про тебя многое знаю.

Много знать про неё мне было ненужно. Вернее, нужно, но знал я немного. Достаточно было сказать ей её имя и фамилию, которые я знал от неё самой, добавить к этому отчество, которое вывел сложным математическим путём, предположив, что, по теории вероятности, если папу зовут Дима, то отчество должно быть Дмитриевна. А затем я назвал её дату рождения, которую также узнал раньше от неё. И всё! Этого было уже достаточно, чтобы видеть во мне человека, обладающего секретным доступом к секретным базам данных. (Я же в те годы даже не знал, зачем компьютеру мышка.)
Но обладая «секретными знаниями» о ней из прошлого, я совсем не обладал какими-либо знаниями о ней из будущего, а это будущее тем временем незаметно наступало.
В моей школе училась её подруга, та самая, которая заперла меня однажды в подъезде, став соучастником начала наших отношений. Ей же выпала возможность стать соучастником и нашего расставания. В один из январских дней она передала мне записку от Жанны. Если свести к краткому пересказу, то в записке было нарисовано разбитое надвое сердце, и написано: «Ты мне очень понравился, но я забыла, что у меня уже есть парень». Таких записок я получу в жизни ещё две штуки. Девочки-подростки очень склонны «забывать» о своих парнях, когда знакомятся со мной (то ли я так хорош, то ли дети стали слишком плохо питаться).
Я хотел объяснений и после школы пошёл за ними к Жанне. Она заканчивала позже меня, а её дом находился через несколько дворов от моей новой школы. Я стал ждать возле подъезда. Ждал минут срок, а затем ко мне подошла её подруга.

— Жанна прячется за домом. Она боится подходить к тебе.
— Скажи ей, что ей ничего не будет,— ответил я, словно на районе меня знали, как того самого парня, который нещадно бьёт девочек, девушек и детей. Хотя больше это было похоже на операцию по захвату бандитов, когда здание окружено крепкими спецназовцами и командующий операцией предлагает бандитам сдаться по-хорошему, а к нему зачем-то отправляют спеца по переговорам со стороны преступников. Что я реально мог сделать Жанне? Ничего. Но она боялась. И мне бы запомнить её страх, но я не запомнил.

Подруга передала Жанне «мои указания», и та появилась спустя несколько минут.

— Это всё была шутка,— говорила она.— Я просто решила тебя испытать. Проверить твои чувства.
— Зачем?

Естественно, она ничего не собиралась проверять. Она просто нашла легкий способ меня кинуть и решила, что я получив записку смирюсь. А я, гад такой, не смирился. И она из защиты перешла в нападение. В нелепое нападение, но мне было 10 лет, и я повёлся.

— Ты гулял с Виолеттой, и вы целовались,— говорила она мне.
— Что?
— Да, я всё знаю.
— Я не знаю никой Виолетты. Более того, я за всю жизнь ни одной Виолетты не встречал. Ты знаешь хоть одну Виолетту? Я вот лично не знаю. Что это за имя вообще такое?
— Значит, меня обманули.
— Ты поверила кому-то и поэтому решила меня проверить?
— Да!

Логики во всём этом не было совершенно, но она тогда была мне не нужна. Мне было достаточно просто того, что мы не расстаемся. Мне действительно было достаточно этого. И я поверил в несуществующую Виолетту и даже задумался, а не гулял ли я с ней, и я запросто поверил в то, что никакого другого парня, про которого на время забыли, не существует. Я хотел верить, и я верил.
Всё окончательно закончилось ровно через неделю. Она позвонила мне на домашний телефон, был вечер пятницы и по каналу НТВ показывали «Золотая коллекция — Джеймс Бонд». Я сидел в коридоре дедушкиной квартиры и слушал самые сложные и самые болезненные слова за все 10 лет своей жизни.
Она говорила, что врала мне. Что просто пожалела меня. Что у неё есть другой и я не займу его места. А я, положив телефонную трубку, лёг на ковёр в коридоре и просто не мог дышать. Я не хотел жить, и воздух был густым. Я не понимал тогда происходящих в моём организме процессов, но у меня поднималось давление и кружилась голова. Потолок плыл, а звуки, доносящиеся из телевизора в зале, становились расплывчатыми и я слышал лишь глухие отголоски фраз.
Тогда во мне родилось понимание того, что любовь — это боль. Вернее, не родилось, а вернулось. Всё повторилось опять. Всё началось сначала, и если «люди — это новая нефть», то Жанна — это просто новая Таня. Меняются имена и декорации, меняются актеры и места действий, но спектакль всё тот же. И все врут, и всё в любой момент может рухнуть. Но я верил, что однажды всё будет иначе. Для этого нужно просто найти своего человека и быть с ним честным. Но впереди меня ждали исключительно «не свои люди», а до «своего» нужно было прожить ещё десяток лет.

Стоит, правда, отметить, что на этом наше общение с Жанной полностью не прекратилось. Мы учились в разных школах и жили в разных местах, но всё равно иногда пересекались и поддерживали отношения — теперь только дружеские.
Моя влюбленность в неё после расставания быстро прошла, и я видел в ней друга. Это было несложно, поскольку мы были детьми и у нас были не те отношения, когда вы очень давно друг с другом, уже прошли через все стадии ссор, успели друг в друге разочароваться и возненавидеть всё, что вас связывает. Нет, этого не было. Были короткие платонические отношения с одним единственным поцелуем в щечку, и почему бы не продолжить эти дружеские отношения, просто не называя их отношениями?
Наверное, мне не стоило с ней общаться из-за той обиды, которую она мне нанесла. Из-за тех чувств, что так сильно ранили меня в том январе. Но я запомнил свою боль, забыв, кто в ней виноват.
Мы редко виделись вживую, но много разговаривали по телефону. А потом, спустя две зимы, я гулял ночью накануне Нового года в её дворе, и встретил её. Она была не одна, с ней были два парня. Один из них оказался тем самым, о котором она «забыла», начав отношения со мной. (Она еще часто будет его забывать, и он совсем не из тех, кого невозможно забыть.) А я увидел её и подошёл поздороваться.
И вот стоим мы вчетвером и разговариваем. Затем Жанна зашла на несколько минут домой, и её парень, который был старше меня на три года, сказал мне гениальную в своей простоте вещь:

— Ну чё —давай выйдем один на один.
— Давай!—как-то легко согласился я.
— Ниже пояса не бить,—сказал он.
— В снег головой не совать, у меня приступы клаустрофобии.

И мы уже собирались драться, но тут вышла Жанна, и мы забыли о том, что ещё минуту назад хотели беспричинно крошить друг другу зубы и бить морды. И мы просто гуляли вчетвером, пока не разошлись по домам. История не имела продолжения, как не имела и логики.

***

Когда мне исполнилось 13 лет, моя мама, после очередного сожительства с её родителями, решила, что было бы неплохо ещё раз попробовать жить самостоятельно, и мы сняли квартиру в ветхом трехэтажном доме. Дом был не совсем ветхим и не таким ветхим, как «ветхий завет», но деревянные перила в подъезде и падающая с потолка штукатурка говорили сами за себя. Вернее — они молчали, и от этого молчания и этой тишины становилось страшно.
Страшно было жить в таком тихом месте, в котором мы жили. Страшно, поскольку казалось, что в любой момент эту тишину нарушит кто-то нехороший и ничего хорошего из этого не выйдет.
Поскольку квартира была в плохом состоянии, мы платили за неё всего 75 долларов в месяц, что составляло к тому времени половину маминой зарплаты и позволяло нам неплохо жить на оставшиеся 75. Шёл 2004 год, но у нас по-прежнему не было мобильных телефонов, а в квартире, которую мы снимали, не было даже домашнего телефона. Это важный момент, и его стоит учесть в ходе дальнейшего повествования.
Поскольку моя школа находилась далеко от новой квартиры, мама решила в очередной раз перевести меня в новое учебное заведение. Там я и встретил её. Вернее, сначала она встретила меня. Я учился в восьмом классе, а она в седьмом, и однажды, выбегая из кабинета, я сбил её с ног, а она сказала: «Дурак!» С этих слов всё началось, и этими же словами всё в итоге и закончится.
Я был в школе новеньким и почему-то не спешил заводить ни с кем дружбы. Мне казалось, что я уже «слишком стар», чтобы вписаться в новую компанию. Позже впишусь, а пока все перемены я проводил в гордом и тупом одиночестве, что меня вполне устраивало. Но со стороны я выглядел жалким и вызывал желание поговорить со мной. И очень многие пытались, но быстро растрачивали интерес. А она не растратила. Я не знал, что нравлюсь ей, а она оправдывала общение со мной тем, что я стою тут весь такой одинокий и ей от этого грустно. (Спойлер: во взрослой жизни это не работает.)
Мы стали проводить вместе время на переменах, затем она познакомила меня со своими подругами, которым я жутко не нравился, поскольку жутко нравился ей. Страшно подумать, как часто она выносила им мозг разговорами обо мне. Несколько раз я проводил её до дома, но она никогда не приглашала меня к себе. А потом однажды пригласила. У неё была своя комната и компьютер. Меня познакомили с бабушкой и мамой и даже накормили. (И нет, на этот раз не маслом с хлебом, что меня сразу очень подкупило.)
Её бабушке я очень понравился, как нравился я многим другим бабушкам, а вот маме я понравился не очень, как не нравился многим другим мамам. Чужие мамы меня практически ненавидели. (Возможно, это что-то русское народное — ненавидеть всех потенциальных женихов, заранее примеряя на себе роль злой тещи. А может, дело в том, что «всем им только одно нужно», даже если нам 14 лет и мы робкие и неуклюжие.)
Но вернемся к девушке. У неё ведь даже имя было. Звали её Маша, и сколько с тех пор прошло лет, но, услышав фразу «Можно Машку за ляжку?», я испытываю легкий приступ злобы.
Членам этой семьи я нравился через раз, вернее — через поколение. Я понравился её бабушке и не понравился маме, а сама Маша была в меня влюблена, о чём можно было догадаться, но о чём я старательно не хотел догадываться. Она нравилась мне—как друг, но не как девочка. Хотя она была очень красива и мила, никакой влюбленности с моей стороны не происходило. А потом, внезапно, я понял, что хочу быть с ней.
Я признался ей в своих чувствах перед зимними каникулами, и мы стали встречаться. Я провожал её каждый день домой, чтобы перед уходом очень крепко обнять. Обнимая её, я не понимал, почему не чувствую ничего необычного. Она нравится мне, и я должен умирать от счастья в её объятиях, но этого не происходило. Я просто чувствовал возле своего сердца чужое тело, не испытывая в связи с этим особого трепета.
Затем настали зимние каникулы, и мы стали встречаться днём и сидеть в её дворе. Иногда я клал свою руку ей на плечо, и это было всё, что я себе позволял. Но мне казалось, что уже должно быть что-то большее, и, однажды решившись, спросил её:

— Я могу тебя поцеловать?
— Нет,— ответила она.

Тогда я не знал, что, если хочешь поцеловать, нужно брать и целовать. Более того, думая об этом после, я приходил к выводу, что я вовсе и не хотел её целовать, но чувствовал себя обязанным это сделать и, спросив разрешения и получив её отказ, я словно снял груз вины перед ней за то, что до сих пор не поцеловал её.

Напомню, что тогда у меня не было мобильного телефона, как не было и домашнего. Поэтому я не звонил ей, чтобы назначить встречу, а просто приходил к её дому и звонил по домофону, сообщая, что «батя прибыл в здание». Тогда я не понимал, почему её это так сильно злило. Сначала она ничего не говорила, а потом не выдержала. Она говорила одно, но подразумевала то, что я прихожу не предупредив и вырываю её из её дел, ведь она не может меня прогнать или сказать, что занята. А значит, ей приходится подстраивать себя и свои планы под меня, а приходил я, когда хотел. Но выражала она это иначе:

— Почему ты никогда не звонишь прежде, чем прийти?
— У меня нет телефона, ты же знаешь.
— Купи телефонную карточку, чего ты тянешь?

Как я мог объяснить ей, что в свои 13 лет, живя с мамой на съемной квартире, не могу попросить у неё деньги на карточку или телефон, поскольку помню те голодные годы, которые нам пришлось пережить, и мне жаль каждой потраченной на меня мамой копейки. Как объяснить, что один доллар на телефонную карточку — это одна 150-я маминой зарплаты, одна 75-я тех денег, что у нас остаются после оплаты квартиры. Что это одна 10-я тех денег, что остаются у нас после покупки еды и бытовых необходимостей. У моей мамы остается всего 10 долларов в месяц на личные траты. Как я могу попросить у неё хоть что-то? Но сказать это (как мне казалось) я не мог и просто виновато кивал головой, говоря: «Да, обязательно куплю». Но не покупал.
Однажды, когда она в очередной раз упрекала меня за приходы без предупреждения, я вспылил и просто ушёл, громко хлопнув абстрактной дверью. Спустя три дня я решил прийти и извиниться. (Не думаю, что хотел этого, но мне казалось, что с ней мне лучше, чем без неё.) Я поднялся на её этаж, позвонил в дверь, она открыла мне, и мы прошли в зал. Я что-то говорил, пару раз извинился. Она сказала, что для неё слишком утомительно проводить со мной каждый день по несколько часов, что она очень устаёт и ей не хватает времени на себя. А затем в комнату зашла её мама.

— Что он здесь делает?
— Пришёл извиняться,— ответила Маша.
— Слишком часто извиняешься,— сказала её мама, обращаясь ко мне,—а слишком часто извиняются подлецы.
— Ну, значит, я подлец,— ответил я хамством на хамство, не уловив логики в словах её мамы.
— Подлецам не место в моём доме,— сказала её мать, которая еще секунду назад была для меня её мамой.
— А я уже ухожу,— ответил я и проследовал к входной двери.

Маша сидела ошарашенной, а её долбаная мать стояла злой.
Теперь меня бесила вся эта семейка. Мама, которая лезет не в своё дело. Дочь, которая сказала: «Он пришёл извиняться». Кто так говорит? Кто, мать твою, говорит своей маме такое при том, о ком говорят?

— Пошли вы все к черту!— злобно говорил я, пробираясь через небольшие сугробы снега.— Пошла ты и мать твоя! Пошла ещё раз ты и много раз пошла твоя мать!

Эта тупая история не могла не иметь тупого продолжения, и оно не заставило себя ждать. Вернее, продолжение заставило себя ждать, но есть определенные фигуры речи, и давайте уважительно к ним относиться.
Пройдёт несколько лет, и я узнаю, что Маша просила нескольких одноклассников провожать её домой, аргументируя это тем, что она боится меня. Был это реальный необоснованный страх передо мной или попытка через «страх меня» добиваться симпатии других мальчиков — я не знаю. Но факт остается фактом.

***

 

Закончив вспоминать Машу, я медленно провалился в сон. На этот раз я не вздрагивал от проезжающих за окном машин и проснулся только рано утром. Моя незнакомка из автобуса, которая использовала имитацию сна как способ познакомиться, разбудила меня нежными поглаживаниями по лицу.

— Сходи в туалет, а затем в ванную— сказала она.
— Мне нужно уходить?
— Нужно. Но прежде мы сделаем вместе то, что делали вчера по отдельности.
— В смысле?
— Не будь дураком, иди скорей в ванную.

На ней по-прежнему из одежды была лишь майка и трусы. Я быстро сходил по своим утренним делам и, выйдя, сел рядом с ней.

— Раздевайся,— сказала она.
— Полностью?
— Как хочешь.

Я стянул с себя штаны, а она сняла майку, обнажив грудь. Я был возбужден ещё до того, как пришёл в зал и сел рядом с ней, а теперь моя голова вновь кружилась и я чувствовал, что, если начну говорить, буду заикаться.

— Они нравятся тебе? — спросила она.
— Кто?
— Мои груди.
— Очень.
— Хочешь потрогать?
— А можно?
— Нет, я спрашиваю просто, чтобы подразнить тебя.

Она взяла мои руки и приложила к своей груди. И пока я держал её грудь в своих руках, она стягивала с себя нижнее бельё.

— Сейчас мы не будем трогать друг друга, но, трогая самих себя, ты можешь левой рукой ласкать мою грудь.

«Что происходит?» —кричал маленький испуганный «я» в моей голове.
«Пускай продолжается!» —кричал вдогонку другой, чуть менее испуганный, маленький «я».

Процесс «себятроганья» занял несколько минут. Закончив, она надела халат, который лежал возле дивана, и пошла на кухню.

— Тебе черный кофе или растворимый? — спросила она.
— Черный.
— А сколько сахара?
— Два.
— А кофе?
— Черный.
— Я поняла. Ложек сколько?
— Сколько?
— Ясно, у тебя ещё кровь к голове не прилилась. Будет два на два.
— Четыре,— зачем-то сказал я.

Мы пили кофе, а она поглядывала на настенные часы.

— Мне нужно поторопиться или ты очень любишь эти часы?— спросил я.
— Нужно поторопиться. Но не торопись.
— Торопиться не торопясь?
— Да.

Она взяла ручку, и я подумал, что сейчас она нарисует у себя на руке часы и начнёт смотреть уже на них, чтобы я точно понял намёк. Но вместо этого она нашла листок бумаги и начала выводить на нём кривые цифры.

— Это мой номер. Позвони вечером после шести,— она выдержала небольшую паузу и очень неуверенно добавила — Если захочешь.
— Я позвоню.
— Я буду ждать.

Она проводила меня до двери, и я пошёл в этот холодный мир из самого теплого места на земле, в котором этой ночью и этим утром со мной происходили самые невероятные и волнительные события в моей жизни.
Идя и пиная утренний снег, я думал о том, как это волшебно в своей простоте, как это естественно и совсем не безобразно. У нас не было секса, но то, что было, было настолько особым и возбуждающим, что я готов был потратить на это всю свою жизнь.
Но вместе с невыносимой лёгкостью бытия меня также одолевали всякие сомнения. Я думал о том, что больше подобного может не произойти. Думал о том, что, возможно, она проиграла кому-то спор и всё это было лишь жестоким издевательством надо мной. Думал, не окажется ли она очередной жертвой ранней забывчивости, а потом произойдёт чудесное исцеление и она вспомнит о том, что у неё уже есть парень, а то и муж, а то и дети. А быть может, она только-только рассталась с кем-то и я просто подвернулся под руку и помогаю забыть. А быть может — помогаю отомстить. А ещё она просто может быть сексуально озабоченной, ведь вряд ли я настолько особенный, чтобы, познакомившись со мной в автобусе, она пригласила меня к себе домой и дальше происходило то, что происходило.
Я накручивал себя, пропуская через свою голову сотни самых паскудных вариантов и возможностей. Мне становилось грустно и тошно, и она была здесь совсем не причём. Весь ад в своей голове устраивал я сам. А она? Как я могу так думать о ней, когда она пренебрегла всеми женскими правилами и, пригласив меня к себе домой, подарила столько счастья? А ведь мы не были пьяны, и я совсем не тот, перед кем невозможно устоять. Я не выгляжу богато, более того, я выгляжу почти бедно. Моя одежда и мой телефон всем и сразу говорят о том, кто я и сколько я стою. А она взяла и подарила мне себя.

— Наверное, я не первый такой и до меня у нее было много мужчин.

И вот опять я думаю о ней плохо… Противно от себя.

 

***

Дожив до обеда, я достал из кармана листок с её телефоном и прочёл её имя — Ася. Недолго думая, я зашёл в «Контакт» и стал искать всех Ась нашего города. Найдя её, я увидел у неё в друзьях своего знакомого, который был должен мне денег. Да, немного, но всё же должен и всё же денег. Затем я нашёл его номер телефона и позвонил.

— Привет, Серёга.
— Привет.
— Про долг не забыл?
— Не забыл. Каждый день помню. Бывает, забываю, но тут же вспоминаю и опять помню. Сейчас с деньгами совсем туго.
— Когда брал в долг, вроде тоже было туго?
— Тогда было туго, потом ты дал — и стало полегче. А потом деньги закончились, и опять стало туго. А если сейчас отдать, то станет еще туже. Порочный круг, но я его разорву.
— Могу помочь. Мне услуга от тебя нужна. Сделаешь чётко и без лишних вопросов — считай, не должен. Девочка у тебя в друзьях есть, Ася.
— И?
— И мне бы про неё чего узнать. Только так, чтобы между нами.
— Запал на неё?
— Ну, типа того.
— Не советую, если чё.

На этих словах мне стало дурно, мне казалось, что этот телефонный разговор закончится моим полным в ней разочарованием и я узнаю о том, о чём бы мне не следовало узнавать.

— А чё так? — спросил я Серегу.
— Ну, она нелюдимая. Никого к себе не подпускает. Совсем. Один парень с курса по жопе её шлепнул, так она бедняге кисть сломала.
— А ты бы не сломал, если бы тебя да по твоей мужественной жопке?
— Я бы обе руки сломал. Но меня по жопке не бьют.
— Тогда какие к ней вопросы?
— У меня никаких. Скорее тебе предостережение.
— А зачем меня предостерегать?
— У тебя есть руки?
— Есть.
— А у нее есть жопка. Вывод делай сам.
— А чего она у тебя в друзьях делает? Если нелюдимая.
— А ничего не делает. Я добавился, она заявку приняла. И всё. Правда, один раз попьяни писал ей, всякое пошлое предлагал. Я тогда тупо всему бабскому списку контактов заманчивые предложения высылал.
— И чё она?
— Да ничего. Скинула мне ссылки на порносайт и сайт с проститутками, сказала: «Выбирай любую».
— А чем она по жизни дышит?
— Воздухом, как и все.
— А подробней?
— Чистый атмосферный воздух у поверхности Земли имеет следующий химический состав: кислород — 20 с лишним процентов, немного углекислого газа и дофига азота.
— Ясно. Но на всю сумму долга не тянет.
— Ну что ты хочешь? Чтобы я из пальца факты высасывал? Я её не знаю. Её, я думаю, никто, кроме неё самой, и не знает. Пацаны шепчутся, что она фригидная или лесбуха, есть мнение, что феминистка третьей волны, но фактами все эти доводы никто не подкреплял. Всегда сама в себе. Я ж не знаю, может, у нее дома три таджика и пять чеченцев живут и она там с ними…
— А почему именно таджики и чеченцы?
— Ну, у них точно всё в порядке с этим делом. Не придирайся, что на ум пришло, то и говорю.
— Ладно, и на том спасибо. Помог. Только между нами?
— Конечно.

Договорив с Сергеем, я отправился на страницу Аси, на которой не нашел ни одной фотографии, где могло быть что-то настораживающее. Ни фотографий с мужчинами, ни фотографий с тупыми позами, ни капли эротики, и это с учетом того, что вчера было между нами.
«В тихом омуте черти водятся»,— думал я, словно ища лазейку в происходящем, чтобы ни при каких обстоятельствах не дать себе поверить в то, что счастье возможно и имя ему — Ася.

 

***

Наступил вечер. Я позвонил Асе, и Ася пригласила меня к себе.
В недолгом пути к её дому я начал сильно волноваться. Перед этим я волновался весь день, предвкушая нашу встречу и всё то, что может там произойти, но теперь, когда я не просто ждал, а целенаправленно шёл туда, мне стало буквально нечем дышать. Обычно, когда вдыхаешь морозный воздух, чувствуешь, как он достигает дна лёгких. Но сейчас я этого не чувствовал. Возможно, потому что свободу легких сковывала теплая одежда. Но, кажется мне, дело было в другом: встреча (о которой я еще вчера не подозревал) перестала быть далекой и абстрактной и через несколько минут должна была стать вполне реальной. И пугало не то, что что-то может не произойти, а пугало то, что всё может произойти.
Я не заходил в аптеку с целью купить презервативы. Я думал над этим и понял, что, даже если дело дойдёт до секса и у нас не окажется защиты, это всяко лучше, чем если я выставлю себя самоуверенным мудаком, который решил всё за двоих, поставил девушке цену и сделал вывод, что у него сегодня точно будет секс, и поэтому пришел во всеоружии. Я не мог сказать, что всегда ношу презервативы с собой, поскольку я не собирался позиционировать себя как сексуально успешного человека, и решил откровенно сказать, что никакого опыта в сексе у меня нет. Во-первых, какой смысл врать? А во-вторых, если у меня якобы был раньше секс, а секс с ней пройдёт плохо, значит, из опыта прошлых сексуальных отношений я ничему не научился, и вот такой вот интим— это всё, на что я способен. Лучше пусть она меня направляет, чем я облажаюсь, не желая признавать отсутствие опыта.
Я поднялся на её этаж и стоял возле её двери около минуты. Стоял, пытаясь надышаться. Пытаясь привыкнуть к мысли, что, как только я перешагну порог этой квартиры, у меня уже не будет путей к отступлению. А затем мой телефон предательски зазвонил, раздавшись громким эхом по всему подъезду. Следом за предательским звоном телефона Ася открыла дверь и сказала:

— Ку-ку, ёпта! Я уже минуту смотрю на тебя, смотрящего на мою дверь.
— Я волнуюсь,— промямлил я.
— Чем меньше будешь волноваться ты, тем меньше буду волноваться я. Мне будет передаваться либо твоё волнение, либо твоя уверенность. Выбор за тобой.
— Я пройду?
— Выбор за тобой.

Я зашёл в квартиру и стал снимать с себя верхнюю одежду. Ася, не дожидаясь меня, стала готовить чай.

— Я вот всё думаю, почему между людьми всё так сложно?— сказала Ася, стоя ко мне спиной и заливая воду в чайник. — Вот вроде все понимают, чего они хотят друг от друга. И каждый понимает, чего другой хочет от него. Естественно, я говорю лишь о тех людях, которые, как и мы, разнополые и проходят первые стадии знакомства с намеком на продолжение банкета в лежачей позе. Зачем столько прелюдий — я понимаю. А вот для чего человеку столько стеснений и переживаний, когда всё предельно очевидно и твоё желание взаимно?— Ася развела в стороны руками. — Вот ты пришёл ко мне, и я тебя хочу. А ты боишься. Хочешь меня, но боишься. Я словно хожу с транспарантом «я тоже тебя хочу», а ты всё равно боишься. И я боюсь. И мы должны сейчас выпить и шутить и смеяться, и всё произойдёт играючи. То есть сексом займемся не те мы, которые мы по жизни, а выпившие идиотики с плоскими шутками и натянутыми улыбками. И когда я думаю об этом — мне противно. И ведь утром, когда проснемся, будет стыдно. Стыднее, чем было бы, если бы всё было на трезвую голову.
— Но ведь, пока я пьян, мне не будет стыдно, — попробовал ненавязчиво возразить я.
— Да, но почему вообще должно быть стыдно? Я не думаю, что древним людям было стыдно за свои желания. Не думаю, что стыдно собакам и кошкам.
— А я думаю, многие собаки и кошки стали бы хроническими алкоголиками, если бы имели такую возможность.
— Вот о чём я и говорю: глупые плоские шутки, чтобы снять неловкость. А снимать нужно одежду друг с друга, а неловкость оставлять дома,— приструнила меня Ася.

Я промолчал.

— Вот ты же хочешь меня? — ошпарила она меня своим вопросом.
— Ну да.
— «Ну да» звучит плохо.
— Очень хочу.
— И я хочу.
— Для тебя секс это «как выпить стакан воды»?— спросил я немного строго.
— Так ты обо мне думаешь?
— Нет. Но эта мысль тоже есть в моей голове.
— Я девственница,— сказала Ася. — У меня никого никогда не было. Я даже не целовалась ни разу. А то, что было вчера,— было порывом, было шагом против порядков и устоев. Просто устои и порядки не мои, и чего мне их соблюдать? Я получила то, что хотела. И нет, это не было так же легко, как выпить стакан воды. Но я заставила себя сделать это с такой же легкостью. И даже не заставила, а, скорее, я просто не стала сопротивляться самой себе и позволила быть себе собой. И в этом «быть себе собой» было непреодолимое желание того, что мы с тобой делали. Это было чем-то новым и неожиданным для меня, но в тоже время естественным и безболезненным. И я бы хотела, чтобы так было всегда.

Я опять молчал. А потом, понял, что пауза слишком затягивается, и решил рассказать про свой первый поцелуй.

— Есть у меня одна история, о которой я никому никогда не рассказывал. Мне тогда было 14 лет, и на день города я поехал в центр, где познакомился с двумя сестрами, вернее, они познакомились со мной, но я тоже принимал участие в знакомстве, инициатором которого являлись они, так что можно сказать, что я тоже с ними познакомился.
— Так, — перебила меня Ася — Мы не на судебном заседании и не в детском саду, где важно, кто первый начал. Успокойся!
— Так вот, господа присяжные, одной было 17, другой 22. Я зачем-то соврал, что мне 15 лет, как будто этот один лишний год в корне всё менял. Которая постарше познакомилась с каким-то парнем, но там что-то не заладилось, и она решила уйти домой. Её младшая сестра попросила меня проводить их. Я согласился. После долгой прогулки младшая взяла у меня номер телефона и сказала, что позвонит. «Да, конечно!»— с издевкой подумал я.
Но на следующий день она действительно позвонила. Звонила она с уличного телефонного автомата, что меня естественно насторожило, но она объяснила это тем, что её мама не пополняет ей счет и очень строго относится к кругу её общения, поэтому звонить она может только с улицы. На деле это означало, что прекратить наше общение она может в любой момент, просто перестав звонить. Её адрес я не знал, номер телефона мне не дали и так далее.
Мы договорились с ней встретиться через два дня. Она сказала, что позвонит и уточнит где. Раньше «не получится». И я два дня ждал её звонка. Так она привязывала меня к себе ожиданием. А потом позвонила и отменила встречу. Сказала, что в этот день едет с мамой на рынок, и бросила трубку. Это была вторая стадия привязки, поскольку я за секунду испытал огромную досаду от потери того, чего у меня даже и не было. А потом трубка была брошена, и я не получил альтернативы в виде другого дня. И она перезвонила через 20 минут, сказав, что был неисправен телефонный автомат (или что-то в этом духе). Это была третья стадия привязки: меня обломали, оставили пережить это, при этом я никак не мог повлиять на ситуацию, поскольку не мог перезвонить. И звонок был четвертой стадией привязки, поскольку она сказала, что встретится со мной завтра, и я, конечно же, был этому очень рад. Она сама со мной познакомилась, но из легко доставшегося она превратилась в трудный и оттого более желаемый приз, который не будет подстраиваться под меня, но под который должен подстроиться я.
Мы встретились и, мило общаясь, прошли полгорода. Она призналась, что, увидев меня в толпе, сказала сестре: «Смотри, какой красивый мальчик, давай подойдём ближе», после чего они подошли и мы незаметно разговорились.

— Я на самом деле думала все эти дни о твоем возрасте — сказала она мне на том первом свидании.
— А что с ним? — спросил я.
— Ну, ты младше меня на два года. А мы в том возрасте, когда это сильно чувствуется. Это не 20 и 22, это не 30 и 32, это 15 и 17.
— Ясно.
— Ну, не обижайся.
— Я не обижаюсь.
— Просто я же не собираюсь за тебя сейчас замуж выходить, так какая разница, что ты меня младше?
— А зачем тогда об этом говорить и делать на это акцент?
— Ну, просто…

И это было шестой стадией привязки—показать мне, что я получил что-то, до чего ещё не дорос, и что-то, чего людям моего возраста не положено. А пятой стадией привязки был рассказ о том, как она увидела меня в толпе, посчитала красивым и решила познакомиться. То есть она делала меня особенным, а подростки очень нуждаются в таком чувстве, поскольку ещё ни в чём не реализовались и ничего собой не представляют, но имеют о себе большое мнение и считают, что люди вокруг просто не осознают, кто перед ними. Она сделала меня особенным, сделав особенной себя, поскольку человек, делающий тебя особенным, автоматически сам становится особенным для тебя.
Конечно, вряд ли она сама тогда до подобного дошла, особенно с учетом того, что интернет тогда был у двух с половиной человек на всю Россию. Но у неё была толковая взрослая сестра, и та могла прописать ей план общения с мальчиками на взрослом «привязывающем» уровне.
Мы гуляли с ней так несколько раз, а после я провожал её домой, но не до самого дома, поскольку «нас не должна увидеть мама или мамины знакомые».
А потом, однажды, по её инициативе, мы заговорили о первом поцелуе. Она рассказала, как это должно происходить, и добавила: «Когда ты будешь готов — скажи». Я решил, что это призыв к скорейшему действию и под «когда» подразумевается «сейчас».

— Давай сейчас,— сказал я.
— Ты чего, я не готова.
— Но ты сказала «сказать, когда я буду готов».
— Но я-то не готова.
— Я не понимаю.
— Что не понимаешь?
— Мне нужно догадаться, когда ты будешь готова, быть готовым самому и сказать тебе о своей готовности?
— Да!

Тогда я ещё не знал, что общение с девушками — это особый вид психологического насилия. В этом психологическом насилии была ещё одна особенность: ей каждый раз нужно было быть дома через три часа после начала встречи — иначе её накажут. Я принял эти правила игры и тщательно следил за ходом времени и говорил ей: «Пора идти», когда время было уже на исходе. Она умилялась тому, как я переживаю за неё, но переживал я не за неё, а за себя, ведь, если её накажут и больше не выпустят, то я останусь один. Естественно, тогда я и представить не мог, что, скорее всего, нет никакой тираничной мамы и она сама решила не проводить со мной больше трех часов в день, чтобы я не перенасытился ей и ещё больше привязывался, ожидая новой серии «захватывающего сериала».
А затем, спустя пару недель, наступил тот самый день, когда мне должен был достаться мой первый поцелуй. Я, проводив её до дома, сказал: «Сейчас», и она согласилась. Я прислонился к столбу под каким-то домом и стал собираться с мыслями. Вернее, я начал набираться смелости: первый поцелуй — ответственное мероприятие. Она ходила вокруг меня, а потом не выдержала, и мы начали неумело и неловко целоваться. Я не понимал, что я делаю и правильно ли я это делаю. И на второй минуте, переполненный волнением, я спросил:

— Я всё правильно делаю? Просто мне кажется, я всё делаю неправильно.
— Ты всё делаешь правильно,— затыкая меня поцелуем, говорила она.
— Тебе нравится?— почти отбиваясь, спрашивал я.
— Мне да. А тебе?
— А я не знаю.

А затем из подъезда вышел какой-то мужик и она отскочила от меня. Мы оба почувствовали какую-то неловкость.

— Ты хочешь, чтобы я ушла? — спросила она.
— Да,— зачем-то ответил я, хотя совсем этого не хотел.

И она ушла. И больше не звонила и не приходила.

— Странное желание,— сказала Ася, уловив, что рассказ закончен.
— Какое?
— Ну, желание, приходя к девушке, с которой сейчас намечается интимная близость, рассказывать про былые эротические неудачи. Да еще и грустить по этому поводу. Мне нужно тебя ревновать? Или что? Я просто не совсем уловила, в чём мораль.
— Я её, видимо, потерял по дороге. Не донёс.
— Выходит, что ты недоносок?
— Эй!
— Шучу я.

Взяв Асю за руку и посмотрев ей в глаза, сказал:

— Я девственник.

Ася от удивления и эпичности момента облилась чаем.

— Мы справимся!— сказала Ася, и я почувствовал себя так, словно признался не в том, что я девственник в свои 20 лет, а в том, что я человек с большими долгами, первый беременный мужчина, у меня маленький член и два яичка, но оба левые.
— Тебе это мешает? — спросил я.
— Нет. Просто поддерживаю тебя. А теперь можно я переоденусь?

Ася прошла в свою комнату и вернулась спустя несколько минут, переодевшись. Если быть точнее, то Ася просто разделась, и теперь это был её костюм. Самый офигенный костюм.

— Тебе нравится моё тело?— спросила она, посмотрев на меня, а потом начав разглядывать свою наготу.

Я смотрел на её босые ноги, на её грудь и плечи. Ася повернулась спиной, и я увидел её спину, попу, икры. А затем она нагнулась, дотронувшись пальцем руки до пальца ноги, и я… Боже, возбуждение накрывало так быстро и резко, что я упал со стула.

— Ты цел? — обернувшись, спросила Ася — Будем считать твоё падение ответом на мой вопрос.

Встав с пола, я подошёл к ней вплотную, а она, обняв меня, прошептала мне на ушко:

— Давай, так: сегодня повторим то, что было вчера, но на этот раз ты останешься спать со мной. А потом, не сразу, в один из дней, мы перейдём к «серьезной стадии».
— Хорошо!
— Иди в душ, только там не падай.

Засыпая рядом с ней, я чувствовал неимоверное и полностью поглощающее меня счастье. Я был уверен, что никогда раньше не испытывал ничего подобного. А в чем я не был уверен, так это в том, что может быть что-то сильнее и больше.

 

***

Проснувшись утром, я застал Асю готовящей завтрак.

— Что ты делаешь? — спросил я очевидную вещь. — Салат?
— Пока да. Но, возможно, это хаотичным образом перерастет в пирог.

Нарезав овощи, она скинула их в глубокую миску, посыпала солью и добавила оливкового масла.

— А зачем тут оливковое масло? Меня это всегда волновало.
— Если волновало, то почему не загуглил?
— Ну, есть миллионы вопросов, до которых просто не доходят руки.
— Некоторые люди добавляют масло для вкуса, а другие еще и для пользы.
— А какая может быть польза от масла? Оно же лишает салат диетичности.
— Диетичность очень переоценена, вернее, неправильно толкуется. Жиры — это хорошо, а вот углеводы не очень. Да и есть такие овощи, как, например, сладкий перец и морковь, и в них содержатся витамины, которые не усваиваются без жира. По этой же причине в салаты добавляют сметану.
— То есть, помимо того, что я должен выучить херову кучу рецептов, я должен еще учитывать, что с чем правильно усваивается и что с чем полезней?
— Ну, милый, ты можешь ничего не учитывать, набирать лишний вес и разрушать кожу лица.
— Я почти всю жизнь ем всё что хочу и не толстею, и кожа у меня в порядке.
— Это пока. После 25—30 лет начнет меняться обмен веществ, и тогда придется сильно заморочиться и пересмотреть свою жизнь. Но это как махать кулаками после драки. Если известно место катастрофы и средства её предотвращения, то рациональней и легче её предотвратить, чем потом бороться с последствиями.
— Один хрен это очень жестко: каждый раз думать о том, что ты кладешь в рот.
— Какая пошлость, молодой человек! Каждый кусок пищи — это инвестиция в здоровье либо удар по нему. Ты же не будешь совать в свой компьютер флешку неизвестного происхождения. А юмор жизни в том, что компьютер, который пострадает от возможных вирусов, можно не только почистить, но и заменить. Причем при любой зарплате. А тело и органы заменить нельзя.
— Можно, я слышал, какой-то американский миллиардер семь раз себе сердце менял.
— Замечу, что мы с тобой не миллиардеры. Поэтому я и уточнила, что компьютер можно поменять при любой зарплате, а вот внутренние органы может менять только очень ограниченный круг лиц, который ограничен принадлежностью к кругу, но не ограничен деньгами. Просто представь, что, вместо вложения денег в бизнес, за счет которого ты можешь хорошо жить, ты вложишь свои накопления в приобретение нового органа, благодаря которому ты просто сможешь жить. Разумней вкладывать деньги в здоровое питание, чем потом вкладывать деньги в покупку новых органов, которые новые для тебя, но сами по себе старые и принадлежат мертвому человеку.
— Хорошо. Допустим, я перешел на здоровое питание, высчитываю степень полезности всяких продуктов и веду здоровый образ жизни. Это ведь всё равно не спасёт меня от кучи всяких болезней, — не унимался я.
— Да, не спасёт, но уменьшит шансы заболеть, а во многих случаях и облегчит болезни. Уж поверь мне. Ремень безопасности в машине не всегда спасает от травм и смерти, но увеличивает шансы уцелеть. Так и с питанием. Чтобы ты предпочел: чтобы разбилась твоя машина или твое тело?
— Машина, конечно же! Хотя у меня её нет.
— Вот, а тело есть.
— А где связь?
— Можно заболеть и кушать всякую гадость. Тогда болезнь будет протекать с большим количеством осложнений, поскольку иммунная система, помимо борьбы с болезнью, будет тратить силы на восстановление других органов от вреда, который ты наносишь им неправильным питанием.
— Это вступительная лекция вашего кружка зожников?
— Нет, это (прости за банальность) суровая правда жизни. А теперь садись кушать.
— Мне опять нужно поторапливаться?
— Нужно.
— И опять встретимся вечером?
— Ты так говоришь, словно всё уже успело превратиться в рутину.
— Да, не. Я так, просто.
— Зайдешь за мной вечером, и пойдем гулять в парк.

    «Наступил вечер»

— Слушай, а откуда у тебя такая большая квартира? — спросил я. Этот вопрос меня мучил уже третий день.
— Папа подарил.
— А папа у нас кто?
— Папа у нас переводчик с немецкого.
— Никогда бы не подумал, что можно напереводить с немецкого на огромную квартиру в Москве.
— Для этого ему пришлось уехать по контракту в Германию и после долгих поисков дополнительного дохода создать несколько мобильных приложений, каждое из которых, вопреки здравому смыслу, решило стать в Германии дико популярным.
— То есть папа ещё и программист?
— Нет. Он переводчик с немецкого, а также большой знаток германского менталитета. А еще человек, понимающий, что проще кому-то заплатить, чем самому начинать всё с нуля.
— То есть он придумал идеи и просто нанял исполнителей?
— Ну, это если очень упрощать. На деле за этим стоял долгий и трудный путь.
— А гараж у него был?
— Какой гараж? — удивилась Ася.
— Ну, все большие американские стартапы начинали в гараже. Там без гаража в большой бизнес не берут.
— Это не США, это Германия. Или ты не следишь за моим рассказом
— Слежу,— подтвердил я. — Так в каком штате, говоришь, он живет? В Айове или Огайо?

Вместо ответа Ася толкнула меня в сугроб.

— А зачем он купил тебе именно четырёхкомнатную квартиру? — спросил я, отряхиваясь от снега.
— В чём суть вопроса?
— Почему именно четыре комнаты?
— Мало?
— Много!
— Ну, это мой капитал. Я могу снять двушку и сдавать свою квартиру, причем задорого, поскольку в ней офигенный и дорогой ремонт. Это всё, что у меня есть. Ну, помимо двух тысяч евро, которые мне ежемесячно отчисляет банк. Папа положил на мой счёт хорошую сумму, и эта сумма приносит пассивный доход, при этом сама не уменьшается в объёме.
— То есть ты можешь выйти замуж по любви?
— В смысле?
— В смысле тебе не нужно париться, будет ли у твоего будущего мужа квартира и какая у него зарплата.
— Выходит, что так. Но я бы и без своей квартиры и своих денег об этом бы не парилась.
— Думаешь?
— Хочу в это верить.

Пройдя полгорода, мы незаметно перешли к одной неловкой для меня теме. Вернее, к неловкой для меня теме перешёл я.

— А почему ты так легко вышла со мной? Ты же даже не видела моего лица, когда я сел с тобой в автобусе.
— Вообще-то видела. Ты сел не сразу, и, пока ты не сел, я не сводила с тебя глаз. Я ещё думала: «Только бы он сел рядом». И так сильно об этом думала и хотела этого, что мужчина, сидящий со мной, встал, а ты занял его место.
— То есть я как бы пошёл на твой зов?
— Можно и так сказать.

На полпути к дому Аси мы встретили её старую подругу.

— Знаешь, кто это? — спросила у меня Ася после нескольких минут разговора с неизвестной мне девушкой.
— Понятия не имею.
— Это очень хороший пример того, как мы попадаем в ловушку собственных представлений о том, как всё должно быть.

И далее Ася погрузила меня в рассказ о вечном поиске женского счастья.

— Она позвонила мне около года назад, и телефонный разговор начался с непонятных звуков. «Ты там плачешь или смеешься? А то звуки похожие»,— спросила я.
— Я не знаю,— ответила она.
— Не знаешь, плачешь или смеешься?
— Я то плачу, то смеюсь. А то и то и это одновременно.
— Весело тебе. И, видимо, грустно.
— В общем, началось всё с ерунды…—сказала она.
— Ну, как всегда!
— Нет, не как всегда!
— А когда было иначе?
— Ну, иногда всё начинается с полной ерунды.
— От масштаба ерунды суть ерундовости не меняется.
— Мне нужны были деньги, и я искала подработку.
— Интересно. А нашла проблемы?
— Нет, нашла подработку, а на подработке меня нашли проблемы.
— Я не заинтригована, но продолжай,— дразнила я её.
— Искала я что-то непыльное. Что-то, где можно просто быть и тебе за это платят.
— Хороший подход. Не в политику ли ты намылилась?
— Нет. Я пошла на кастинг моделей. Ну как кастинг, я там была всего одна, и меня сразу утвердили. Легко быть лучшей, когда у тебя нет конкурентов.
— Эй, полегче — разговоры записываются, и эти слова могут неправильно истолковать!
— Нужно было, чтобы я снялась для местной рекламы нижнего белья. Платили как за неделю моей обычной работы. Я думала, ну и согласилась.
— Ты же не забеременела от этой съемки?
— Нет, но чувство тошноты присутствовало.
— Продолжай.
— Ну, всё бы хорошо, но я понравилась фотографу. И он сказал, что не хотел бы, чтобы я снималась в этой рекламе, а хотел бы, чтобы вместо этого я пошла с ним на ужин.
— И ты пошла?
— Говорю же, мне нужна подработка, а значит, я хочу кушать. Шучу. Но на ужин я всё же пошла.
— И чё, и чё? Продолжай!
— Ну, мы поели…
— Про «поели» в инстаграме расскажешь, а мне давай про «ну, мы поговорили».
— Ну, мы поговорили… Он сказал, что я ему понравилась и он не хотел бы смешивать работу с личным.
— То есть вместо того, чтобы платить тебе за участие в рекламе нижнего белья, он хочет увидеть твоё нижнее белье бесплатно?
— Нет. Он просто не хочет смешивать работу и личное.
— Смешивать не надо водку с пивом, а если ты пришла на подработку, нужно тебе её дать, и тогда есть вероятность, что ты тоже дашь.
— Мне 30 лет, я и так дала. И не всё так меркантильно.
— Я же шучу.
— А я, увы, нет.
— Почему увы?
— Ну, он как бы не моё.
— Разжевывай!
— Во-первых, он младше меня на пять лет. И он вообще не понимает многих моих приколов.
— Подруга, я тебе открою страшную тайну: мужчины в принципе не понимают многих наших приколов.
— Ну, ты вот младше меня лет на десять, но мы с тобой на одной волне. А он не смотрел множество фильмов, которые смотрела я. Он не понимает, когда я говорю фразами из этих фильмов.
— Да, трагедия! Мои родители тоже говорили непонятными фразами. При этом они даже не думали объяснять мне их происхождение. Я до последнего не знала, что они из книг и советских фильмов, которые я не смотрела. Я считала, что родители просто с придурью. Но это как-то не мешало.
— А мне мешает.
— Скажи, после того, как он раз-другой не понял твоих приколов, ты сразу начала стараться заметить как можно больше различий между вами? Не отвечай сразу, подумай.
— Наверное, да…
— То есть ты заметила проблему и решила разогнать её до космических масштабов.
— Это вопрос?
— Это факт.
— Ну а что я могу поделать, если мы слишком разные?
— А зачем что-то делать? Ты женщина, а он — мужчина. Вы по определению слишком разные.
— Да, но он меня не понимает.
— А ты сама себя понимаешь?
— Нет.
— Так как он может понимать тебя, если ты сама себя не понимаешь?
— Ты всё как-то усложняешь.
— Нет, подруга. Я не усложняю, я упрощаю. Но поскольку то усложнение, которое ты сделала в своей голове, кажется тебе упрощением, то моё упрощение кажется тебе усложнением.
— Ты говоришь как женщина.
— Мать! Алё! Я и есть женщина. Или ты совсем уже шурупчики растеряла?
— Наверное, мне нужен совет мужика.
— Не нужен тебе совет мужика, а нужен тебе сам мужик.
— Ну, он так-то есть.
— И чего тебе тогда нужно?
— Я запуталась.
— Сложно быть бабой, да?
— Сложнее не быть бабой!
— Знаешь, что мне помогает не сойти с ума?
— Что?
— Желание не сойти с ума. А ты не можешь разобраться со своими желаниями, оттуда все проблемы.

На этом мы попрощались и продолжили разговор спустя два месяца.

— Рассказывай!
— Ты представляешь, он оставил у меня дома свою сраную зубную щетку. Я просто просыпаюсь однажды, иду в ванную и вижу чужую зубную щетку.
— Проблема именно в том, что зубная щетка была сраной?
— Нет, это фигура речи. Проблема в том, что с какого-то хера в моей ванной была чужая зубная щетка.
— Он при этом был в твоей постели?
— Да.
— То есть, наличие в твоей ванной чужой зубной щетки тебя шокировало и травмировало, а наличие чужого голого мужика в твоей постели — нет?
— Ну, с какого такого он захватывает моё личное пространство? Щетку поставил. Потом я ещё и дезодорант его нашла.
— Я тебе скажу по секрету: он ещё и писает в твой унитаз.
— Я не против его в моей постели, но я против его зубной щетки в моей ванной.
— Знаешь, что мне помогает не видеть чужих зубных щеток в своей ванной?
— Что?
— Я просто никогда не привожу в дом мужчину, если не хотела бы видеть его зубную щетку в своей ванной. И если ты придешь ко мне домой, то очень быстро убедишься, что там только одна щетка, и она всегда принадлежала мне. Попробуй! Это реально работает.
— Зубной щеткой он не ограничился. Он живёт в другом городе, работает и т.д., но, не оговорив этот момент со мной, решил, что это его дом на выходные, и просто приезжает, думая, что осчастливливает меня этим.
— У него есть ключи?
— Нет.
— Тогда в чём проблема? Просто не открывай дверь. Скажи: «Никого нет дома». Когда он спросит: «А кто говорит?», скажи, что говорит голос разума в его голове и вообще весь этот мир он однажды сам придумал.
— Ну, а если серьезно?
— А если серьезно, то чего ты от него хочешь?
— Я не знаю.
— Ты хочешь, чтобы он приезжал?
— И да и нет.
— А чего больше — «да» или «нет»?
— Поровну.
— Тогда кидай монетку.
— Ладно, пускай живёт. Не каждый день всё-таки.
— Очень интересный подход.
— Ну а что? Это демоверсия отношений. Будем тестировать, будем испытывать мои ощущения от них.
— Хочешь совет? Не заиграйся в тестирование. Сегодня он тебе не нужен, но есть. А завтра будет нужен, а его не будет. Отношения как вредная привычка— сегодня тебя не торкает, а потом появляется зависимость. Я думаю, зависимость позволительна, только если доставляет удовольствие, а судя по твоим рассказам, удовольствие сомнительное.
— Ну а что, я буду как дура, без отношений в 30 лет?
— А так ты как дура в отношениях, причём в странных и не особо приятных. Запомни: отношения ради отношений — глупая трата времени. Если тебе что-то не приносит радости, как не приносит радости и отсутствие этого чего-то, то зачем платить больше?
— Ну я же ничего не теряю, если останусь с этим человеком, а если не останусь, то потеряю этого человека.
— Хорошо, представим, что завтра ты встретишь мужчину, назовём его «тот самый», который один и на всю жизнь. Встретишь ты его и что ты ему скажешь? «Ну, я в отношениях, но ты не подумай ничего такого, это просто отношения ради отношений, я его не люблю и просто провожу с ним время». И мужчина тебе ответит: «Боже! Я же именно такую и искал!»
Ты как будто взяла кредит, но, платя проценты банку, сами деньги не тратишь и хранишь их с мыслью «ну, может, пригодятся». Декоративное ружьё на стене никогда не стреляет, и если ружьё тебе нужно не для красоты на стене, то стоит покупать боевое.

Прошло ещё несколько недель, прежде чем я опять подняла трубку телефона и услышала её зарёванный голос. Как и в первом описанном мной разговоре с ней, при всех внутренних напряжениях с целью понять «плачет или смеется» я понять так и не смогла.

— Соберись,— говорила я ей — постарайся собраться.
— Я не-е-е мо-о-огу-у-у-у…
— Постарайся, иначе мне придется нажать кнопку отбоя.
— Я тебя так достала?
— Нет, не достала. Но я думаю, ты позвонила не для того, чтобы я послушала, как ты умеешь плакать и смеяться. Диалог по определению не может быть конструктивным и целесообразным, если всё, что говорю я, это «Что случилось?», а твои ответы строятся на хлюпанье и вскрикивании.

— Он вернулся к бывшей.
— Кто он?
— Он.
— Кто он?
— Ну ОН!
— И?
— И я не знаю, что делать.
— А зачем тебе что-то делать?
— Мне плохо.
— Отчего?
— Оттого, что он вернулся к бывшей.
— Но он же был тебе не нужен.
— А теперь нужен. Или нет. Я не знаю.
— Ты не хотела с ним быть и плакала оттого, что он у тебя есть. Теперь его нет и ты плачешь оттого, что его нет?
— Я привязалась к нему.
— Сколько вы были вместе?
— Почти три месяца.
— В днях?
— Одиннадцать выходных, то есть двадцать два дня.
— И где-то между этими двадцатью двумя днями ты поняла, что он тебе нужен? Или ты поняла это тогда, когда он ушёл к бывшей?
— Когда ушёл к бывшей, наверное.
— Может, и ты уйдёшь к его бывшей? Там, видимо, хорошо, раз ты так завидуешь тому, что он не там, где ты, а там, где она.
— Почему он так поступает?
— А как он поступает?
— Она позвонила ему, и он, сразу всё бросив, побежал к ней. А она его бросила полгода назад.
— Ты давала ему понять, что тебе отношения с ним не очень важны?
— Да. Наверное.
— И чего ты тогда удивляешься?
— Почему всё так сложно?
— Потому что мы женщины.
— Я ненавижу его.
— Давно он ушёл?— уточняла я.
— Дней десять назад. И он мне про неё рассказал, а ей про меня нет.
— И что тебя удивляет? Зачем ему рассказывать ей о тебе, если он идёт от тебя к ней, а не от неё к тебе?
— Ну кто так поступает?
— Люди.
— Разве это нормально?
— Норма — дерьмовое слово, Малышевой оно нравится, а мне нет. Норма — это убивать людей на войне, норма — это изменять женам и мужьям. Нормальность — это делать то, что делает большинство. Ну, или то, что одобрила всё та же Малышева…
— Почему он ей не сказал обо мне?
— А зачем ему это делать?
— Ну мне же он сказал о ней.
— И? Где связь? Ты бы сказала парню про того, с кем была, пока была не с ним?
— Нет.
— Тогда почему ты ждешь от него того поведения, на которое не способна сама?
— Не знаю.

В итоге кончилось всё тем, что она ещё три месяца ревела в подушку оттого, что он ушёл к бывшей, сделав бывшей её. И конечно, мечтала, чтобы он бросил бывшую, которая ему сейчас настоящая, и вернулся к другой бывшей, то есть к ней, сделав из неё настоящую. Но этого не произошло, и через три месяца она встретила армянина и больше не звонила мне, чтобы поплакать.

— И сейчас она с этим армянином? — спросил я Асю.
— Что значит «с этим»?
— Это значит, что не с другим.
— Ну да. Они вместе. Он клёвый.
— У меня была похожая история.
— Расскажешь? — уточнила Ася.
— Нет, просто хвастаюсь.

И Ася вновь толкнула меня в снег.

— В общем, моя знакомая спрашивала меня, что будет, если специально отдаляться от человека, он это почувствует или нет? Ну, типа, если она стала холодней и всё такое. Мужик это поймёт? Почувствует? Или ему нужно в лоб сказать типа: «Слышь, ты, человекообразное, я так-то холодна, как лед в бокале на борту „Титаника“».
— И что же ты ей ответил?
— Может быть, почувствует, а может быть, и нет. Во взрослой жизни людей хрен поймешь. То у нас завал на работе, то у нас болит что-то, то у нас депрессия. И всё это, не имея отношения к конкретному человеку, тем не менее сказывается на нашем к нему отношении, и он принимает это за личное и бьет тревогу. Или вообще ничего не замечает. Особенно если мы часто насилуем ему мозг. Чем больше насилуем, тем меньше он реагирует и меньше обращает внимания на наши реальные проблемы. Меньше обращает внимания на наши обиды, если мы постоянно кидаем ему обидки с поводом и без.
— А что она?
— Вот чё ты вытягиваешь из меня? Я же тебе не мешал рассказывать про твою любительницу фотографов и армян!— шуточно возмутился я.— Она решила сделать паузу в отношениях, и, пока она кушала свой «Твикс», он женился на другой, о чем она узнала из «Фейсбука». До этого, примерно за неделю до свадьбы, она начала подозревать его в том, что у него есть другая, на что он твердо ответил, что никого у него нет, что она у него одна-единственная, и что вы, бабы, вечно себя накручиваете и что-то придумываете.
— Каждый, кто не первый, тот у нас второй,— подытожила Ася.

***

Вернувшись домой, Ася сделала неожиданное предложение. Впрочем, всё её предложения за эти три дня с момента нашего знакомства были оригинальными и неожиданными, и там, где я по привычке ждал подвоха, я получал приятный сюрприз.

— Поскольку и я, и ты девственники, и мы хотим исправить это посредством друг друга, то я предлагаю посмотреть обучающий фильм.
— Порнуху, что ли? — спросил я радостно.
— Нет. Обучающий фильм,— серьезно ответила Ася.
— Обучающий порнофильм?— не унимался я.
— Тебе 10 лет, что ли? Получаешь удовольствие от повторения этого слова? Просто обучающий фильм.
— Обучающий фильм с элементами порнографии?
— Да, только угомонись.

Сняв с себя верхнюю одежду, мы сели в зале и включили телевизор, подключенный к компьютеру. Ася нашла в поисковике какой-то сайт, кликнула на него и мы стали смотреть обучающий фильм с элементами порнографии.
Фильм начинался с китайского железного чайника под музыку для медитации. Через две секунды в фильме появилось лицо кудрявой девушки, стоящей в профиль и медленно разговаривающей с не попавшим в кадр собеседником. Слов девушки мы не слышали, поскольку их не было.

— Это прям, как в детстве! — радостно отметил я.
— Ты прямо в детстве начал смотрел подобные фильмы? — удивилась Ася.
— Да нет же! Просто вспомнился типичный немой разговор ведущих новостей после того, как выпуск окончен.
— Ты с самого детства не смотрел новости?
— Ну почти.
— А кто тогда был у власти?
— Мало кому известный Путин.
— Ну, значит, ничего не пропустил. Сейчас у власти тоже Путин, правда, уже мало кому неизвестный.
— И чё, как он?
— Всё так же либерален и демократичен, дружит со всем миром и всенародно и единогласно избираем.
— Хороший у нас всё-таки президент!
— Очень хороший.
— А знаешь, что я ещё вспомнил? Помнишь времена, когда новости по телевизору показывали с сурдопереводом? В детстве я задумывался о том, насколько же в нашей стране много немых людей, что каждый канал имеет в штабе сурдопереводчика. Хотя слова «штаб» я не знал, как не знал и название профессии женщин средних лет, показывающих на пальцах, что происходит в стране и в мире. Куда они потом все подевались?
— Ну, тогда людям действительно всё нужно было на пальцах объяснять, а сейчас не нужно, поскольку все и так всё понимают.
— Хорошее время.
— Мне тоже очень нравится.

Ася сняла фильм с паузы, и прошло 14 секунд с начала нашего «обучения», а женщина всё так же продолжала говорить под музыку без звука. Затем раздался голос другой женщины на «не нашем языке» «Зе камасутра». Перемотав фильм немного вперед, мы поняли, что перевода нет и не будет.
— Как же я это ненавижу — сказала Ася.
— Что именно?
— Ну, вот эти тупые моменты. Мы уже удобно сели, а теперь нужно искать другой фильм, поскольку этот с дефектами. Знаешь, бывает, принесешь в комнату много еды, усядешься поудобней, включишь кино и понимаешь, что оно в качестве «мы снимаем в кинотеатре и не паримся» и тебе нужно искать этот же фильм в другом качестве. Понять, что он отсутствует в интернете в другом качестве, и начать искать другой фильм. И ты ищешь, читаешь описания, прокручиваешь. А твоя еда стынет. И ты уже в край задолбалась от монотонного поиска и уже и фильму не рада, и чай остыл, и ты раздражена.
— Зато Крым наш!
— Это да.

Следующий фильм, который нам попался, впечатлил нас звёздным актерским составом:
В главных ролях: Приглашенные пары молодых людей, девушка и мужчина.
Фильм начинался с того, что старый мужчина с внешностью человека, у которого секс закончился с развалом СССР, рассказывал о том, что секс должен происходить в уютной обстановке и ни в коем случае не допускается пить алкоголь перед первым половым актом.

— Боже, какой он скучный — сказала Ася.
— Может, тогда не будем смотреть обучающие фильмы?
— Нет. Давай смотреть, но что-то другое.
— Ну ладно…
— Скажи, а ты много в жизни смотрел порнографии?
— А к чему этот вопрос? У меня так заметны волосы на ладошках? Или тебя смущает моя слепота?
— Нет,— смеясь, ответила Ася—мне просто интересно. Я всегда хотела с мужчинами некоторые темы обсудить.
— Например?
— Ну, вот, например, не бесит ли тебя, когда в порно все участники садятся и начинают знакомиться, обсуждать, что они будут делать дальше. Спойлерить.
— Ну, во-первых, спойлеры в порнографии весьма сомнительны. Редко бывает так, что после просмотра ты закрываешь вкладку со словами «Вот это да! Кто бы мог подумать, что сантехник пришёл не трубу прочищать». Во-вторых, я обычно прокручиваю предисловие, а если не прокручиваю, то всё равно не понимаю их разговоров на басурманском языке. Я всегда думаю, что они разговаривают как-то так: «Сударыня, как вам идёт сидеть на этом диване и как бы вам пошло лежать на этом диване, не изволите ли вы отведать с нами секса?»
— Просто зачем все эти интервью?
— Ну есть же всякое специфическое порно типа изнасилований и БДСМ. Вот для этого и нужны эти прелюдии в начале и в конце. Чтобы не было такого, чтобы какой-то впечатлительный юноша подумал, что насиловать женщин — это нормально. А такие интервью учат тому, что, прежде чем насиловать женщину, с ней нужно договориться об изнасиловании и о том, что в нём допускается. Эти интервью учат тому, что если женщина говорит «нет», то это значит «нет», а «да» это означает только тогда, когда, прежде чем сказать «нет», она сказала «да», оговорив тот момент, что она в дальнейшем будет говорить «нет», но это «нет» будет означать «да, да, да, 200 баксов за ролик, о да, да, да, да».
— А что лично тебе не нравится в порнографии?
— О, у меня огромный… список.
— Я слушаю.
— Порнография — классная вещь, но её часто снимают умственно отсталые идиоты.
— А снимаются там умные люди?
— Это не важно, важно, как снимается.
— И как снимается?
— Через жопу, при этом секс может быть классическим. Порнографию снимают люди, которые либо сами никогда не смотрели порнографию, либо смотрели, но очень-очень плохую, и решили: «А, это и есть порно? Ну, так и я могу». Просто, мне кажется, что каждый, кто снимает порнографию, пытается быть Квентином Тарантино или Кэмероном, а выходит Жора Крыжовников от мира порнографии. Просто задолбали!
— Кто задолбал?
— Режиссеры! А ещё задолбала постоянная смена ракурса и увеличение кадра. Вот она на нем, и тут бац — камеру наводят и показывают крупным планом, «как слоник ходит в гости». То есть на весь экран тебе показывают настоящих главных героев — его и её письки.
— Ну это же по идее должно возбуждать?
— Кого?
— Зрителя!
— Послушай, я смирился с тем, что в этом порно будет участвовать мужчина и мне придётся периодически видеть его первичные половые признаки. Но это не то, зачем я включил это порно.
Просто, увеличивая её «срамоту», они увеличивают и его «срань господню». В этом плане японцы молодцы, они хорошо придумали. Они просто «запикивают» пикселями срамные места.
— Ага, а потом, если ты долго смотришь японское порно, ты невольно начинаешь возбуждаться, когда видишь по телевизору оперативную съемку, где человеку замазывают этими пикселями лицо.
— Потом они ещё постоянно показывают довольное лицо мужика.
— Ну ты же должен почувствовать себя на его месте?
— В эти моменты я чувствую себя не на его месте, а просто не на месте. Я вот не хочу смотреть на довольное лицо мужика, когда я смотрю порнографию! Просто представь, что тебе показывают то, что ты хочешь видеть, и тебе хорошо, а потом показывают что-то отвратительное. Так вот мужик — это последнее, что я хочу видеть, когда я смотрю порно. И мужик — это первое, чего я не хочу видеть, когда я смотрю порно.
Вот мне показывают сцену, где мужчина доставляет женщине удовольствие орально, и если это не обучающий фильм, то не нужно мне, мужику, показывать языковые умения другого мужика. Лучше покажите мне довольное лицо женщины. В этом разница. Показывайте сцены, где женщина орально удовлетворяет мужика, но не показывайте довольное лицо мужика, когда его орально удовлетворяет женщина, и показывайте мне довольное лицо женщины, которую орально удовлетворяет мужчина, но не показывайте мне лицо мужчины, который орально удовлетворяет женщину.
Но они снимают, как женщина удовлетворяет мужчину орально, а потом идет резкая смена кадра, и, словно в этот фильм вложена огромная драматургия, мне показывают лицо мужчины, и показывают они его минимум секунд десять, которые для меня, зрителя, растягиваются в вечность.
— Бедненький!
— Да! Я как бы нахожусь на поле боя, у меня в руках пулемет, и я стреляю, но вдруг по полю пробегают свои, а в руках у них щенки и котята. Я же должен остановиться. Я не могу стрелять по своим, да и котят со щенками жалко. Вот и в половом сношении с самим собой, если мужчина — необходимая часть картины, то минимизируйте его присутствие в кадре. Нам нужно запрещать не пропаганду гомосексуализма, а запретить необоснованное присутствие мужского лица в порнографии.
И поменьше показывайте члены! Серьезно, я сейчас обращаюсь от лица всех здравомыслящих парней этой комнаты: «Поменьше членов на квадратный сантиметр порнухи!»
— Поменьше членов или членов поменьше?
— И то и это. Я, правда, знаю, почему в порно не снимают маленькие члены.
— Не так я себе представляла этот вечер, но рассказывай!
— Актриса может быть вообще какая хочешь, старая лошадь, хромая пони, есть все виды порнографии, любое порно, какое только можно вообразить: молоденькие, среднестатистические, китаянки, мулатки, белые, молочного цвета, смешанных цветов и оттенков. Блондинки, брюнетки, брюнетки покрашенные в блондинок, и блондинки, покрашенные в брюнеток, которые потом прокрасились в блондинок, чтобы потом прокраситься в фиолетовый. Умные и женщины с признаками недоразвитости. Небритые и идеально гладкие. Загорелые и рыжие. Старушки, молодые, спящие и мертвые. Ты можешь найти постановки изнасилования и лишения девственности. Большие жопы, большие сиськи, маленькая и большая сиська на одном теле, большие амбиции при маленьких сиськах. Но ты никогда не найдешь категорию «маленькие члены».
— А тебе очень хотелось?
— Нет, но всё же!
— А есть категория «большие члены»?
— Есть! Я, правда, никогда не заходил в неё, поскольку боюсь, что там начинается то царство, из которого никто никогда не возвращался, и я не хотел бы себя испытывать подобным. Но маленькие члены не снимают, потому что мужчина, смотрящий порно, не хочет ассоциировать себя с героем, у которого маленький член. И это странно для меня, и хоть у меня нет проблем с размером, но я невольно начинаю комплексовать, когда в любом порно член главного героя не меньше, а то и больше, чем у меня.
— Слушай, а у тебя реально много претензий к порнухе. И очень глубокие познания. Ты случайно не из тех ребят, которые смотрели в жизни так много порно, что при желании не смотрят его, а просто вспоминают?
— Не знаю. Диссертацию писать не пробовал. Но мне всё равно не понятно, почему порно смотрит примерно миллиард людей, но никто из них не собрал свои требования к качеству снимаемой порнографии.
— Как ты себе это представляешь?
— Неважно, как. Важно «почему нет?».
— Ты же понимаешь, что с порнографией, как и со всем остальным: всё делается ради бабок и с минимальным их вливанием.
— Да причем тут деньги? Чтобы не снимать говно, деньги не нужны. Наоборот, чем больше денег, тем больше вероятность снять говно.
— Как это?
— Обыкновенно! Начинается распиливание бюджета и добавление спецэффектов, нарисованных на той же коленке, стоя на которой, продюсер выпрашивал деньги на фильм у спонсоров.
— И всё же ты в жизни смотрел слишком много порно,— подытожила Ася.
— Почему?
— Потому что даже общение продюсера со спонсорами у тебя в голове превращается в порнографию, которую ты, безусловно, снял бы талантливо.
— Нет, снимать порно я не буду. Давай, лучше, наконец, его посмотрим.
— Мы смотрим не порно, а обучающий фильм.
— Ты до сих пор в это веришь?

Следующий фильм, который нам попался, учил мастерству орального секса и мастурбации. Поскольку на этот раз всё начиналось с откровенных сцен, где девушка делала своё дело, а закадровый голос под нежную музыку объяснял очевидные нюансы, моей главной задачей становилось не возбудиться от увиденного на экране, поскольку это как бы не был просмотр порнографии, а был просмотр обучающего фильма с элементами порнографии, и я смотрел фильм не один, а с той, кого фильм учил правильному оральному сексу. А если сократить мои мысли до сути, то мне нельзя было возбуждаться, поскольку единственной, кто должен меня возбуждать в понимании Аси, должна быть сама Ася. Но я её недооценил, и через 10 минут после начала фильма она, постелив себе под колени подушку, стала делать то, что только что делала блондинка на экране.

— Мне нажать на паузу? — спросил я.
— Нет,— оторвавшись, сказала Ася.— Получай удовольствие и смотри на актрису на экране, я совсем не против.

Не знаю, как чувствовала себя Ася, «делая мне хорошо» и позволив при этом смотреть на экран телевизора, где другая девушка «делала другому парню хорошо», но я был счастлив. Я словно участвовал в групповом сексе, при этом никто не трогал Асю и никто не трогал меня. Не было измены, но была острота запретного плода. И уж я-то насладился им, насколько это возможно.
После того как всё случилось, наступило глупое чувство стыда. Чувство стыда в данной ситуации действительно было глупым. Глупо стыдиться того, чего вы оба хотели, сделали, получили удовольствие — а теперь вам стыдно. Возможно, чувство глупого стыда появилось оттого, что удовольствие получал лишь я. Уверен, Ася тоже получала удовольствие от процесса, но основным получателем ништяков всё же был я, и от этого было стыдно. И ведь не бывает стыдно «во время», всегда стыдно «после».
Глупый окружающий мир не учил мужчин тому, как правильно доставлять девушкам и женщинам удовольствие. Нет! Вместо этого нас учили тому, что секс — это больше мужское увлечение, чем женское. Женщине не нужен секс, но нужен мужчина, которому, напротив, женщина без секса не нужна. Женщина выступает в сексе чуть ли не в виде жертвы, которая участвует в неинтересном для неё спектакле и каждый раз терпит. То есть «мужчина — похотливое хищное животное, а женщина — травоядная жертва хищника». На деле всё было иначе, но зависело от самой женщины и от того, какой мужчина был у неё первым.

Мой взрослый знакомый рассказывал про свою бурную молодость и про первую девчонку, у которой он тоже был первым.

— Мы трахались при первой возможности. Она была хороша, и, к сожалению, ей попался я.
— Почему к сожалению?
— Потому что я был куском говна. Я не думал о ней, я думал только о том, как ей присунуть и кончить. Удовольствия она не получала, но была безотказной. Мы трахались везде: дома, на природе, в гостях. Я просто отводил её на кровать, снимал штаны с себя, стягивал трусы с неё и делал своё дело. Мне две секунды нужно было, чтобы возбудиться, и наличие бабы уже было поводом для возбуждения. А она девушка—сложная система, которую нужно настроить. Нужны предварительные ласки. А я просто снимал с неё трусы и трахал. Как пёс, натравленный на мясо, который одержим мясом, но не думает о чувствах этого мяса.
— Печально…
— Ты, главное, моих ошибок не повторяй. Никто ведь не вставляет в холодную печку тесто. Печку нужно разогреть, девушку тоже, иначе она так и не получит свой оргазм, а быть может, лишится и самой возможности когда-либо получить. Когда девушка только начинает вступать в сексуальные отношения, ей больно. Больно первые несколько раз. И это оставляет свой отпечаток. Есть много девушек, которым и через год после первого секса по-прежнему страшно при начале полового акта. А если её в первые разы «насухую» без нежности и любви, то она, может, уже никогда и не научится получать удовольствие.
— То есть первый половой партнер закладывает фундамент всей будущей сексуальной жизни?
— Именно! Когда только вводишь женщину в мир секса, очень важно думать в первую очередь о ней. О себе подумаешь потом, через месяцок-другой. Даже если ты с ней не планируешь долго встречаться, всё равно нужно помнить, что ты сейчас несешь ответственность за «всю» её будущую сексуальную жизнь. Может, найдётся умелец, который исправит твои косяки, но ты не должен надеяться на авось и, попадая в то самое место, пускать всё по тому самому месту. В первые несколько раз вероятность довести девушку до оргазма маловероятна. На это нужно время. Поэтому лучше всего быть нежным и внимательным к её чувствам и ощущениям. Спрашивать её о них и говорить с ней о её впечатлениях. Дорога к её оргазмам прокладывается через нежность и заботу, через её доверие к тебе.
А вообще, если не планируешь с девушкой каких-то долгих отношений и тебе на неё плевать, лучше обходи девственниц стороной. Не бери грех на душу.

Я молчал и понимающе кивал.

— И вообще,— продолжал мой старший товарищ,— начиная отношения с другим человеком, имеет смысл относиться к нему как к чужой самобытной стране, которую ты уважаешь и с которой ты решил заключить союз. Делиться ресурсами и позволять друг другу изучать свои достопримечательности. Приезжая в другую страну в отпуск, ты можешь вести себя практически как хочешь. Пока у тебя есть деньги, ты можешь плевать на устои и правила. Можешь нажраться в хламину, разбросать вещи в номере и выкинуть из окна телевизор. Ты платишь и ты кутишь. Кто девушку ужинает, тот её и танцует. Вот только помни о том, что кому-то после тебя убирать, кому-то чинить окно и кого-то за это могут уволить. И это если ты просто гостишь в чужой стране, а если ты переезжаешь в другую страну на постоянное место жительства, тебе необходимо подстроить себя под эту страну. Себя целиком не переделать, но ты идешь на компромисс. Тебя никто не заставляет здесь жить, и ты сам выбрал всё это. Так же и с человеком. Ты выбрал этого человека в том виде, в котором он есть. И этот человек, как и чужая страна, имеет свои законы и правила, имеет свою кровью написанную историю. Требовать повсеместных перемен в чужой стране ты имеешь право, только если въедешь в эту страну на танке. Но такое рано или поздно заканчивается тем, что ты пистолетом вышибаешь себе мозги в берлинском бункере, как один австрийский художник.
И ещё, помни, что одним только присутствием в жизни другого человека ты меняешь его. Ты изменишь человека, хочешь ты того или нет. Не меняются только батарейки в заводных часах и негодяи. Ты можешь взять самую чистую и невинную девушку и отравить её, втоптать в грязь своим отношением, искалечить хрупкое создание. Иногда просто проявить к девушке свой интерес, добиться её доверия, запасть ей в душу, а потом охладеть уже достаточно, чтобы сломать её.
Старайся не быть потребителем в отношениях. И помни, что потребительское отношение не имеет пола. Не важно, нужны ли тебе её деньги, секс или просто временные отношения — всё это потребление, и тебе с этим грузом вины потом жить.

***

— Поедешь со мной на несколько дней в Эйлат? — спросила Ася ближе к ночи.
— «Хоть по МКАДу на старт, хоть на Мадагаскар». А чего вдруг?
— Ну, у меня день рождения скоро. Хочется немножко лета посреди зимы.
— А где находится Эйлат? В Египте?
— Раньше находился в Иордании, сейчас, а точнее, последние десятилетия — в Израиле.
— О, блин, Израиль — это хреново.
— Почему? Евреев недолюбливаешь?
— Да нет, я к ним нейтрально отношусь, а вот они нас не очень тепло встречают. Прямо в аэропорту могут развернуть и восвояси послать.
— Ну, не знаю. Я летала, и всё было хорошо.
— Тогда я не против. А сколько денег нужно?
— Денег не нужно.
— Так не пойдет,— возразил я.
— Пойдёт, и на это несколько причин.
— И каких же?
— Во-первых, это мой день рождения, и я решаю, где его праздновать. Хочешь, я полечу в Эйлат, а ты можешь тихонько сам с собой в Москве отметить. Во-вторых, кто приглашает, тот и платит. С тебя подарок. Согласен?
— Согласен.
— Тогда завтра начнем документы собирать.

Все необходимые документы мы собрали довольно быстро, поскольку вдруг оказалось, что в стране, где идёт повсеместная борьба со взятками, можно скинуться на эту борьбу и тем самым на время её приостановить и решить за пару дней все бюрократические вопросы. Но когда мы оказались в Израиле, а именно в Тель-Авивском аэропорту, выяснилось, что у меня слишком подозрительная рожа, которая всем своим видом говорит о том, что я очень хочу остаться нелегально в стране с непрекращающимися войнами и непригодными для нормальной жизни климатическими условиями. Нас продержали несколько часов в комнате допросов, а затем все же отпустили. Тогда я понял, насколько всё же люблю Россию с её чиновниками и их необязательностью. В России, даже без денег, можно договориться по-человечески, поскольку перед тобой существо, в котором есть что-то человеческое, пусть его и немного. В Израиле перед тобой не человек и даже не его подобие—в Израиле перед тобой компьютер с пиратской прошивкой, который принимает решения в хаотичном порядке. В любом иностранце он видит Усаму бен Ладена — не меньше, и практически ничего не способно убедить его в обратном.
После того как нас отпустили, наше хождение по мукам не закончилось, и если бы в тот день из-под кровати вылез Глеб Самойлов и спел бы «Самое крутое впереди, до него осталось полпути» я бы ударил его больно в лицо, а затем выпил бы с ним водки, поскольку «Водка, всего лишь водка, вот как, вот так».
Вместо того чтобы добраться до Эйлата на самолете, Ася решила добираться из Тель-Авива на минибусе. Зачем? Чтобы насладиться видами. Мне подобное наслаждение казалось сомнительным, как и всем пассажирам, которых сильно бесил водитель. Возможно, меня тоже бесил бы водитель, но поскольку водитель бесил всех остальных, то меня бесили все остальные, а водитель не бесил.
Половина пассажиров ехали на Мёртвое море в гостиницу на день или два, другая половина ехала на несколько часов, и только мы с Асей ехали в Эйлат. То есть люди заплатили 60 долларов за минибус, который отвезет их на лечебный курорт, чтобы через несколько часов отвезти обратно.
Выехали мы в 6:40, и примерно в 10:45 были на Мёртвом море. То есть дорога для одиннадцати человек от дома до курорта заняла четыре часа. Каждый знал, сколько нужно времени и на чём он поедет, но каждый, кроме нас с Асей, был недоволен долгой поездкой и средством передвижения, а еще молчаливым водителем.

— Можно, наконец, выключить эту морозилку? Мои дети мёрзнут,— сказала женщина лет тридцати пяти.
— Сколько мы ещё будем стоять и ждать? — спрашивала другая женщина в знак протеста против десятиминутной стоянки в ожидании не пришедшего на подвозку туриста.

— Дебильные сериалы,— сказал водитель по телефону на перевале кому-то неизвестному.
— Такие же дебильные, как и ваша машина,— плеснула желчью женщина с детьми, выходя из машины, чтобы покурить.

— У меня там прям черти, думаю дисбактериоз,— сказала по телефону девушка лет двадцати пяти, когда водитель доедал мороженое на перевале.
— Сколько нам ещё ехать? — возмущенно спросила женщина с кожей курицы гриль и утиными губками, перекачанными ботоксом, закрывая на айфоне вкладку гугл-навигатора, который сообщал о том, что до места назначения осталось 34 минуты.

На въезде на территорию курортной зоны Мёртвого моря водитель сообщил о том, что сейчас инструктор лечебного центра проведет короткую лекцию по технике безопасности и противопоказаниям длиной в восемь минут. В салон автобуса зашла русская женщина лет сорока.

— Господи, бл*, еб*ть ту Люсю,— раздалось с какого-то из пассажирских мест. — Столько ехали на этой говновозке, а теперь еще эту х*етень слушать. Можно уже выйти?
— Да мы уже на месте!— кричала в телефон девушка с кишечным расстройством.— Сейчас инструктор лаве отработает и выйдем.
— В наших магазинах вы можете купить косметику с Мёртвого моря со скидкой 10%,—сказала лекторша.
— Ой, я вас умоляю, цены, как и в центре,— впервые подала голос старушка, сидящая на заднем сиденье рядом с нами.

Затем пассажиры с задних рядов не выдержали и с руганью и матом устремились в проход к выходу из машины.
Мы просидели 10 минут на улице, ожидая пересадки в другой автобус. Затем автобус тронулся. Автобус состоял из тихих и вежливых стариков, что уже было большим контрастом и отдыхом для души.
По дороге Ася поняла, что простыла. Вскоре признаки простуды появились и у меня.
Собственно, весь наш отдых превратился в четыре дня, проведенные в гостинице, выходы в беспошлинные магазины и к шведскому столу отеля. По номеру были разбросаны баночки с сиропами, таблетками, салфетки и полотенца, но мы были настолько странными туристами, что до прихода горничной сами убирали номер. Мы уважали её труд, и если нам наш мусор не противен, то чужому человеку он доставит массу хлопот, и физических и моральных. Убирать в комнате болеющих — не самое приятное и весёлое мероприятие. Да, ей за это платят, да мы платим ей за это, но является ли это поводом ссать мимо унитаза. Чего ради?
Думаю, те первые пассажиры, едущие на Мёртвое море, не только ссали бы мимо унитаза, они бы ещё и кровать свою обоссали напоследок, наслаждаясь мыслью о том, как намучается уборщица, убирая за ними. Это та категория людей, которые бедны не только финансово, но и морально, и, едва у них появляется пару лишних сотен или тысяч, они спешат самоутверждаться за счёт принижения других. И нет, это не просто мои пессимистические предположения — я работал когда-то помощником повара в ресторане и видел разницу между богатыми и уверенными в себе людьми и людьми, попавшими из грязи в князи. Уверенные в себе люди были людьми — они шутили с персоналом и наслаждались всем, что их окружало. Вторые, задавленные своими комплексами и обидами, отрывались на официантах и «прочей обслуге».
И как же я ненавидел это быдло! Все они были тупыми рабами, а рабы всегда ссут против ветра — ветру и системе назло ходя обоссанными. Работяги же видят радость в контроле своих потоков и смывании за собой. Рабы наслаждаются поднасрав, работяги наслаждаются, делая этот мир чище.
Мы ехали в автобусе, набитом неандертальцами, которые так и не освоили специфику современного поведения в обществе, но зато освоили свои айфоны. Эти отбросы, заплатив 60 долларов, считали, что теперь весь мир им обязан, они могут кушать в салоне, грубить водителю и требовать с него исполнения их сиюминутных прихотей. Была бы возможность, побили бы его — но за такое могут наказать, и это, увы, единственное, что удерживает таких «людей» в минимальных рамках. Посели их в отеле, они изгадят номер, нахамят всем, начиная от ресепшена, заканчивая персоналом ресторана. Дай им волю, разобьют телевизор и изнасилуют горничную, сколько бы ей ни было бы лет и сколько бы ни было в ней килограммов, и какого бы они сами ни были бы пола. В ресторане, дай им волю, поев, наплевали бы общий чан с едой, потому что это весело и «после нас хоть потоп».
Уверенным и счастливым людям незачем хамить обслуге, незачем что-то доказывать.
Думаю, это именно тот критерий, по которому нас будет судить Бог, если он есть. И тот критерий, по которому нужно составлять расстрельные списки, если Бога нет.

***

Кровать в нашем номере была совместной, но я всё же спал на диване. Мы оба, заболев, чувствовали себя дискомфортно не только из-за нашего физического состояния, но и из-за внешнего вида. Не имея сил гулять по небольшому городу, первые два дня мы просто принимали солнечные ванны на балконе.

— Удивительно,— говорила Ася, смотря в телефон,—сколько всего придумала наука, а люди в интернете всё равно шутят про смывающуюся втулку, считая это пиком развития человечества.
— Ну, так это же не наука, а втулка: продлевает нам жизнь, побеждает голод, уничтожает дефицит. И если бы не политики, то мы жили бы, благодаря втулке, в раю. Ну или кидались бы камнями, после того как один безумный ученый решил бы взорвать мир ради эксперимента.
— То есть общему счастью мешают политики?
— Ну да, или, ты думаешь, втулка виновата? А еще корпорации и олигархи. Но это, впрочем, те же политики.
— И как же они мешают? — спросила Ася то ли шутя, то ли серьезно.
— Ты серьезно спрашиваешь или дурачишься?
— Вроде серьезно. Ну и дурачусь немного. Просто мы странные русские — уже столько знакомы и ни разу не обсудили политику.
— Да, не православно выходит. Ну, хорошо… Короля делает свита, а свита сегодня состоит из спонсоров. Любой депутат, если не имеет собственного бизнеса, оформленного на третьи лица, как минимум кормится из рук тех, чьи интересы представляет в политике. А если не кормится и не имеет личного левого бизнеса, значит, просто не высоко поднялся и мало что решает. Любой закон принимается только в том случае, если кто-то будет иметь с этого огромную финансовую выгоду — скидки, льготы, откаты.
— Или если это поможет не раскачивать лодку и укрепить скрепы.
— Ну да, или так. Никто не даст политику перейти на альтернативное топливо или энергию, просто потому, что за всем этим стоят сотни миллиардов долларов. А если, к примеру, президент какой-то страны окажется честным и добрым и очень умным и решит завтра перейти на другую энергию, то его быстро снимут с должности или убьют. И это без вариантов.
Тоже и с питанием. Введи завтра альтернативные дешевые продукты без наценки, как сразу рухнет многомиллиардная пищевая промышленность. И если тебя не снимут оставшиеся без работы работники пищевых фабрик, которым нужно дать альтернативную работу, причем сразу, то тебя убьют рыночные монополисты. То же и с беспилотными автомобилями, которые уже есть, уже круты, но оставят без работы десятки миллионов водителей, таксистов, перевозчиков. Будешь их всех бесплатно кормить? Раздашь каждому по квартире? Нет. Всё это очень длинная и запутанная многоходовка. И всех можно накормить, и все могут работать по минимуму. Но всё так закручено и связано, что потянув один край ниточки, сразу надорвешься и умрешь под прессом обстоятельств.

Мир нужно менять постепенно, и мир меняется. Просто резко менять ничего нельзя. Особенно в России. В России редко делают настоящие реформы, но еще реже доводят их до конца. Нельзя ведь просто прийти и дать старухе с корытом айфон последней модели.
— Почему нельзя?
— Потому что бабушек нужно беречь! Надо сначала провести радио, установить телевизор, домашний телефон, радиотелефон, плохой компьютер, плохой интернет, старую «Нокию» размером с кирпич. И так шаг за шагом. Иначе бабка сойдет с ума и спалит деревню.
— А нельзя дать людям инструкцию по применению? — спросила Ася.
— Учебник, как правильно жить во времена прогресса?
— Да!
— Можно, а смысл? В 2000-х еще выпускали толстые книги «Компьютер для чайников», вот только толку от них крайне мало. Посади ребенка за компьютер, и через две недели он будет в нем больше понимать, чем взрослый, прочитавший пять таких книг. Да, в строении компьютера прочитавший пособие будет понимать больше, а вот в использовании самого компьютера?
— Зато с втулкой все разобрались.
— Тем и живём!

***

Поздно ночью, когда практически весь город спал, спала и Ася, а я сидел на балконе отеля, пил пиво и смотрел вдаль. Хотелось подумать о чем-то, поговорить с кем-то, помечтать. Когда на небе такие звезды, такое небо, такая теплая ночь с прохладным и ласкающим ветерком. Всё спокойно.
Я думал о себе, о ней, о нас, о людях…
Все мы могли делать со своими жизнями то, что захотим. Но при огромном желании «делать что-то» мы не делали ничего, плывя унылой какашкой по течению. Мы предпочитали проживать жизнь, которая нам не особо доставляла удовольствие и мы предпочитали считать, что над самыми главными событиями нашей жизни у нас власти нет, лишь бы не брать ответственность за свою жизнь на себя, лишь бы не начинать жить так, как хотим.
И да, это не было лишено смысла. Вернее, это было лишено смысла, но это не было лишено смысла для нас, поскольку все мы боялись зажить однажды так, как мы этого на самом деле хотим. Нам проще было мечтать о том, что когда-нибудь наступит такой день, когда можно будет жить иначе.
Прекрасное далёко, и тем оно и прекрасно, что далёко. А будет не далёко — будет жестоко. Как-то так нас воспитали.
Но были некоторые люди, которые в какой-то момент понимали, насколько странно и смешно они и их окружение проживают жизнь, и выбирали жить в угоду себе, в угоду своим желаниям, своей любви (к человеку или занятию), своим мечтам. И вдруг обнаруживали, что, несмотря на какие-то сложности, которые встречаются на их пути, это очень легко и просто, и вся прошлая жизнь, полная опыта и ведущая к этой самой минуте, казалась страшной глупостью и нелепостью.
Как можно было прожить столько лет абсолютно не той жизнью, которой ты хотел жить? Всё было так элементарно: сделать шаг, сделать два — и вот мир уже поменялся. Но нет, мы все были рабами своих цепей. А между тем проходит жизнь, и проходит она в напряжении.
В напряжении из-за сотен значительных и незначительных вещей.
Порой выбивают из колеи слова случайных людей и недобрые взгляды уличных котов.
Жизненные мелочи — как снежинки: сами по себе незначительны, но вместе, накладываясь друг на друга, превращаются в крепкий снежок, которым жизнь бьет в лицо и очень редко промахивается.
И оптимизм с годами превращается в натянутую улыбку, за которой прячется истерзанная душа.
Жизнь для очень многих превращается в подвиг, который в своём героизме не уступает смерти на войне.
Взрослые пишут сказки для детей, в которых есть чудо и доброта, а в перерывах между написанием этих сказок для детей взрослые убивают чудеса и насилуют доброту.
Взрослые хотят воспитать прекрасных людей, при этом не потрудившись сами стать прекрасными людьми.
И первая смерть, с которой детям предстоит столкнуться в жизни, — чаще всего смерть тех сказок, в которые они верили.
Взрослая жизнь наступает постепенно, и в ней теряется что-то важное. Что-то, что потом пытаешься заменить алкоголем, наркотиками, работой, деньгами, потреблением.
Взрослые создают правила жизни, которые должны сделать жизнь легче, но на выходе правила делают жизнь сложнее и жить становится невыносимо.

Правила общения полов. Отношения, в которых важно быть правым, а не любящим и любимым.
Учеба, в которой важны не знания, а оценки и зачёты.
Работа, которую не нужно любить, которая не должна быть интересной, но должна приносить доход.
Секс, в котором не важна близость, не важен партнер, но важно кончить или отдать «супружеский долг».
Ужин в кругу семьи, где главное не уют и общение, а желание поесть и чтобы тебя не трогали.
Как среди всего этого быть счастливым?
Во-первых, стоит перестать сравнивать себя с другими. Даже бомжу ты проигрываешь в том, что он свободнее тебя, а покойнику в том, что для него всё земное мучение позади.
С виду все мы похожи. И жизни наши похожи. И миллион, и миллиард, и миллиарды людей делали тоже, что и ты. И чувствовали тоже. И сами чувства не уникальны, но в твоём исполнении никто еще ничего подобного не делал, не думал и не испытывал. И пока ты будешь смотреть на стадо и считать, что нужно быть не хуже, а то и лучше — ты будешь частью стада. А жизнь стада — это просто долгий путь на убой.
Частью стада я себя не считал, но стать счастливым мне это не помогало. Вернее, помогало, но этого было недостаточно. Счастье было недоношенное.
Счастье для меня измерялось в деньгах, а вернее, в одной конкретной сумме. И сумма эта была совсем небольшой — всего тысяча долларов. А если быть более точным, то это была тысяча абстрактных долларов:
У тебя есть 2 доллара, и ты уже на пути к счастью, но ты ещё не счастлив.
И 100 долларов спустя, и 500, и 997 — ты по-прежнему не стал счастливым. И только когда будет ровно 1000, тогда и будет счастье.
Что это значит? Это значит, что до счастья нужно дорасти, и если в детстве счастье дано при рождении и у тебя почти всегда есть эта абстрактная тысяча долларов, то с годами ты не просто растрачиваешь свою тысячу, ты ещё залазишь в минус.
Счастье из 1000 долларов можно накапливать заново: делать приятные покупки, добавляя пару долларов в «копилку счастья». Занимаясь любимым делом, вкусно кушая, и так далее. Но грубое слово в твой адрес, плохая погода, запачканные проезжающей машиной штаны— и вот все накопления опять пропали. И нужно опять добавлять в копилку радость, пока не подкрадётся очередная жизненная пакость.
И всё так и было, пока я не встретил Асю, которая показала мне, что тысяча — это вообще не деньги и что можно быть счастливым на миллион.

Мой друг говорил мне однажды:

— А знаешь, почему у одних всё по жизни значительно проще получается? Потому, что они знают, что кому-то нужны!
Они знают, что их ждут дома! И свет в их окнах горит для них.
Они знают, что в них верят! Верят, даже тогда когда не верит весь мир! И эта вера, и эта «нужность», и эта любовь просто за то, что ты есть, за то, что ты — это ты! Всё это и есть те крылья, которые позволяют лететь по жизни. Лететь, а не ползать!
Безоговорочная преданность друг другу! И уверенность души в душе. Вот без этой любви и нужности мы и ломаемся. Взлетаем, но тут же падаем и привычно ползем по жизни.
Когда ты приходишь домой, а тебе не рады. Знали, что ты придешь, но не ждали. Ты просто как пёс, который вышел погулять и, нагулявшись, вернулся. Просто часть интерьера и не более.
Откуда тогда будут силы на победы, силы на подвиги? Откуда брать мотивацию, для чего стараться? Для себя?
И да, друг мой был прав: и кофе без кофеина не бодрит, и пиво без алкоголя не пьянит. И жить без нужного человека — значит жить в ожидании его. А если нет ожидания или человека, то жизнь просто существование, и сколько себя не убеждай в обратном, всё равно придешь к этому опять.

(«И лампа не горит, и врут календари…»)

— Как же мне сейчас хорошо! Пиво, наконец, бьет по голове.

И нет, любовь — это не всё, что есть в этом мире. Любовь — это не всё, что нужно нам в этом мире. Но именно любовь может сделать так, что всё, что есть в этом мире, несмотря на свою ценность, станет нам ненужным.
Любовь или её отсутствие.
Кому как повезет.

 

***

Следующим утром Ася в свойственной ей манере сделала мне очередное неожиданное предложение:

— А давай пойдем в городскую часть города!
— В смысле городскую часть города? Посмотрим на масляное масло?
— Нет! Просто не в отельную и курортную зону, а в ту часть города, где живут обычные люди, рабочие всякие.

Город был очень маленьким, и даже из своего номера в отеле на шестом этаже мы видели почти всю его территорию, состоящую из обычных домов прямо возле гор на границе с Иорданией. Днем эти горы были видны, но они словно находились в легком тумане. Даже в солнцезащитных очках рассмотреть их было трудно. Они были очень близко, но всё равно виделись нечетко, словно фотография, сделанная трясущимися руками. Или даже видео. Одна стена из гор шла за другой, и если смотреть на них не отводя глаз, казалось, что они переливаются — как картинки, которые при вращении создают эффект мультика из двух кадров. Ночью, когда солнце уходило по своим делам, горы исчезали в темноте, и казалось, что их просто нет. Есть просто дома с горящим светом в окнах и горящими красными огнями на крышах, а дальше просто конец мира, бесконечная чернота.

— А зачем нам идти в жилую часть города? — спросил я, не понимая прикола.
— Здесь всё такое сказочное. Как сон, как диснеевский мультфильм. Но эта сказка возможна благодаря солнцу, морю, пляжам и отелям. А еще благодаря тому, что мы не работаем. А там живут люди — в простых домах, возле красивых гор. Они работают и они не в отпуске — они в обычной жизни. Я хочу посмотреть, кончается ли сказка там, где начинается реальная жизнь.

Теория Аси о том, что можно заглянуть за ширму сказки, мне казалась необоснованной.
Ася, скорее всего, исходила из той логики, что, когда заканчивается спектакль, актеры смывают грим, снимают сценическую одежду, выходят из сценического образа и превращаются в обычных людей. И любому стороннему наблюдателю эти перемены будут очень хорошо заметны.
С курортными городами дело должно обстоять иначе. В обычных городах, среди стекла и бетона, полно улыбающихся людей, которые выглядят старше своих лет, но так, словно никакой работы, кредитов, импотенции и болезней не существует. Особенно когда наступает лето и люди сбрасывают свои толстые куртки, мужики попивают пиво и город полон красивых девушек в сексуальных нарядах. Лето делает жизнь красивее и радостней. Зимой, среди снега и грязи, замечаешь почему-то только злых женщин с лишним весом. Летом они никуда не пропадают, но фокус смещается и ты видишь только вчерашних школьниц в шортах и юбочках. Так же и в курортных городах: нужно обладать определенным талантом, чтобы ходить с кислой рожей среди солнца и вчерашних школьниц.
Да, за отельной зоной начинается мир тех, кто не в отпуске, а на работе, и всё же работать возле моря и солнца, гор и отелей как-то радостней, чем работать среди заводских труб и серости хрущевок со ржавыми качелями и разбросанным мусором. Не верите? Раскидайте по своей комнате грязную посуду, одежду, банки и бутылки и живите так, стараясь не впасть в депрессию. А потом наведите в доме порядок, помойте окна и распахните шторы — жизнь сразу станет как-то прекрасней. Декорации решают всё, ну или очень многое.
А если совсем упрощать, то обычные города часто похожи на душный трактир с липкими столами и приглушенным светом. В то время как курортные города напоминают дорогой ресторан, в котором скатерти не стирают, а выкидывают после каждого застолья и стелют новые.
И вот мы вошли в жилую часть города, и дома и горы не оказались фанерами с напечатанными пейзажами, которые приготовили российские чиновники к приезду президента. Все настоящее.
Вообще, весь Израиль, так или иначе, можно было назвать курортной зоной. Просто в этой зоне жили обычные люди, которые в большинстве своем работали с утра до ночи и немножко забывали об окружающих их природных ништяках. (А ещё мусорили и прилюдно справляли нужду, не умея ценить то, что с таким большим трудом строили и оберегали их родители.)
Огромная часть маленького Израиля граничила со Средиземным морем. В городах и селениях, где не было выхода к морю, были другие особенности курортных городов: солнце почти круглый год, бесконечные пальмы, люди в легкой одежде, пустыни и горы и уникальное для такого маленького участка земли наличие нескольких климатических зон. Но если некурортный Израиль напоминал сказку, то сказка эта была старой, снятой на плохую камеру плохим режиссером. А вот курортный Израиль снимался с огромным бюджетом, в самом последнем формате, со спецэффектами на несколько сотен миллионов долларов. Показывали эту сказку в дорогом красивом кинотеатре, а обычный Израиль показывали по дешевому старому телевизору, без пульта, в деревянном корпусе.
Когда мы шли в не отельный город, было такое чувство, что сейчас, переступив черту отельной зоны, мы попадем в какую-то запрещенную реальность, где нас ждут те, кого не пустили на «праздник жизни».
Мы прошли вдоль сетчатого металлического забора школы и увидели небольшую драку: четыре школьника постарше толкали школьника помладше. Мы крикнули на них, и они разбежались. Это всегда работает. Взрослые, которые вряд ли станут перелазить через забор и догонять малолеток, всё же одним криком способны разогнать толпу. Потом эти дети подрастут и в ответ на твой крик обложат тебя набором слов из женских и мужских половых органов. И это в лучшем случае, в худшем дружно вломят. Это уже не прошлый век, авторитет старшего существует максимум до средних классов, затем ты в лучшем случае становишься спамом для подростковых ушей и глаз. Они забивают на тебя, как только ты открываешь рот.
Мальчишки убежали, а мальчик остался. На приключения Данилы Багрова в Америке это всё, конечно, не тянуло, но всё же с неким чувством выполненного долга и спасения невинных мы вернулись в отель.

— Мы ничего не забыли? — спросила Ася, оглядывая номер.
— Мы забыли ребенка.
— У нас нет ребенка.
— Вот и я о том же. Мы его где-то забыли.

Собираясь в отпуск, ты полон предвкушения, впереди неожиданности и новые впечатления. Собираясь из отпуска, ты знаешь, что тебя ждет.
Чемоданы сданы в комнату хранения, а мы сидим и ждём, когда приедет наш водитель и отвезет нас в Тель-Авив. Ждать почти три часа, а затем ещё семь часов ехать. В такие часы заранее чувствуешь себя уставшим, понимая, сколько времени тебе предстоит помучаться. И ладно бы на дорогах были ямы да ухабы — хоть какое-то разнообразие для замученной от однообразного сидения попы. Так нет же, дороги ровные и четкие, как пацаны с района, гребаная тишь да гладь долгого пути.
В Тель-Авиве нас ждет номер в гостинице на одну ночь и столик на крыше ресторана, где нам предстоит отметить день рождения Аси.

— Я послезавтра уезжаю на месяц к отцу,— вдруг сказала Ася, копаясь вилкой в тарелке.
— Как уезжаешь?
— Обыкновенно.
— А учеба?
— Я умная, наверстаю.
— Блин. Я хочу поехать с тобой.
— А вот этого не надо.
— Ты меня бросаешь?
— Нет. Просто не сейчас. Я уеду, но я вернусь.
— Вернешься ко мне?
— И к тебе в том числе.
— У тебя кто-то есть там?
— Да!
— Кто?
— Папа!
— А кроме папы?
— А кроме папы никого.
— Блин, это неожиданно и грустно.
— Не грусти. Я оставлю тебе ключи от квартиры, будешь в ней жить и ждать меня. Будем общаться по скайпу.
— В смысле ты мне оставишь ключи?
— Ну, ты с кем живёшь и как?
— С бабушкой в двушке.
— А будешь жить один в четырешке. Меня всё равно не будет, зачем квартире пропадать?
— Ну, это как-то неудобно.
— Ты мне на днях чихнул в лицо. Что тебе после этого может быть неудобно?
— Ну, за это мне тоже неудобно.
— Короче, будешь поливать цветы. Я с соседями незнакома, а ты будешь поливать цветы вместо соседей. Это будет твоя плата за квартиру. Будешь моим личным сортом садовника.
— У тебя есть цветы?
— Нет. Но я завтра пойду и куплю их.
— Зачем?
— Чтобы тебе было, что поливать. Дурашка.
— А что насчёт секса?
— Завтра.
— Точно?
— Тебе расписку написать?

***

 

Быстро меняющаяся Москва совсем не изменилась за те несколько дней, пока мы болели на Красном море.

— Удивительно,— сказал я в аэропорту,— мы сейчас прилетели в город, в котором живет больше людей, чем во всем Израиле.
— А тебе понравился Израиль?
— Нет, особенно грязный Тель-Авив.
— А я, кстати, жила в Израиле три месяца, почти возле Тель-Авива.
— И как?
— Ну, я так и не поняла эту страну.

А дальше Ася почти час делилась своими впечатлениями.

— Как ты уже понял, города в Израиле не могут похвастаться большим размером и в лучшем случае похожи на наши районы. Нам с отцом на время его отпуска достался полукурортный-полурабочий город, где из курортного была только набережная и десяток отелей. Город считался частью Тель-Авивского округа, хотя из тель-авивского в нем были только цены.
Каждый второй магазин в этом городе имел русское название, и каждый третий житель этого города говорил по-русски. И сначала нам это нравилось, поскольку казалось, что мы попали в маленькую Россию. Но очень скоро мы поняли, что попали в маленькую советскую Россию. Люди, приехавшие сюда в начале девяностых и составлявшие большую часть русскоязычного населения города, были не просто русскими — они были русскими, которые видели СССР, но не видели России. Они привезли и пропитали это место советским сервисом — то есть его некомпетентностью или даже полным отсутствием как такового. Они, открыв магазины, привозили из бывшего СССР не только книги и продукты питания, но и советский менталитет, советское хамство персонала по отношению к покупателю. Они украсили магазины вывесками, которых не было в СССР, но о которых они мечтали в СССР, не зная альтернативы и не имея чувства вкуса. Они называли магазины и парикмахерские своими именами «Деликатесы Виктория», «Гастроном Марина», салон красоты «Анжела» и магазин одежды «Елена». Они не ставили лазерные кассовые аппараты и разве что не считали покупки на деревянных счетах. По чекам ты не мог понять, что именно купил, и, если ты хотел найти в морозильнике пельмени, тебе прежде нужно было перелопатить его целиком, поочередно доставая вареники, драники, чебуреки и пирожки. Впрочем, русские кассиры в этом городе были чуть более приятны, чем кассиры в больших израильских магазинах. Сервис в Израиле был одним из самых медленных в мире, и посади на место кассира мешок картошки — разницы особой не будет.
Город, в котором мы жили, напоминал муравейник. «Человейники Москвы» нервно курили в сторонке. Когда город строили, явно не рассчитывали на то, что через 50—60 лет в каждой третьей семье будет автомобиль, а в некоторых семьях и не один. В Москве этого тоже не учли, но всё же. В Израиле нет дворов, которые есть в России. Хотя в нововостройных городах есть всё, но не в той дыре, где жили мы. Расстояние между домами было настолько маленьким, что ты вполне мог умереть от приступа астмы просто потому, что в соседнем доме кто-то курит. И да, автомобили! В городе, в котором мы жили, не было парковочных мест — от слова «совсем». И так и без того узкие пешеходные дорожки были наполовину урезаны припаркованными машинами. Очень часто приходилось наблюдать за тем, как мамаши с детскими колясками были вынуждены выходить на проезжую часть и рисковать своей жизнью и жизнью ребенка просто потому, что на пешеходной дорожке не хватало места, чтобы проехать с коляской.
У города было название. Буквально оно переводилось «Дочь моря» и звучало как Бат-Ям. Про этот город, в котором застрял дух Советского Союза и в котором в воздухе веяло густой и черной ненавистью ко всему, что тебя окружает, ходила легенда. Легенда гласила, что если ты, гуляя по Тель-Авиву и увидев проходящую мимо гей-парочку, скривишь лицо и испытаешь ничем необоснованное отвращение, то в небе появится огромная черная птица, схватит тебя своим клювом и унесёт обратно в Бат-Ям. Впрочем, в Бат-Яме про эту легенду никто не знал, но всех, кто здесь жил, занесло сюда на птице, пусть и металлической, пусть и механической…
— Ну, с геями и в Москве непросто.
— Нет, дружок, ты не понимаешь — это другое!
— И ты всё время безвылазно в этом городке прожила?
— Нет, я вылезала!
— И что там за пределами Бат-Яма?
— А там, друг мой, ближневосточный менталитет. И я пыталась его понять и полюбить, но ничего из этого не вышло. В подобных странах можно проводить отпуск, но жить там не стоит вообще никому. Мне нравился фалафель, но мне не нравилось, что повар считает личным оскорблением, когда его просишь надеть перчатки. Особенно учитывая то, что у него на мизинце ноготь такого размера, что им можно вскрывать письма.
Мне нравилось разнообразие новых продуктов в магазинах, но мне не нравилось, что на них не было описания на русском языке. Глупые местные производители теряли минимум 20% потенциальных клиентов, просто поленившись сделать краткое описание на разных языках. Если я ещё могла выучить язык, то люди за 40 учили иврит с большим трудом, и если могли разговаривать, то практически не могли читать. Да, они могут выучить язык, но, пока они его учат, у них формируются предпочтения в местной еде. И, выучив язык, они просто не будут замечать те товары, которые не заинтересовали их в первые годы жизни в стране.
Многие вывески были на иврите, арабском и английском, и это правильно, но недальновидно. Государство и разные компании как бы настраивали человека на неизбежность изучения иврита, но давали послабления арабам и англоязычным жителям и гостям страны. Они как бы отказывались от того миллиона взрослых и стариков, которые чувствуют себя в этой стране почти глухонемыми. В этом был какой-то принцип и традиция, и они меня очень расстраивали.
— Ну, в Москве тоже нет изобилия вывесок и этикеток на множестве языков.
— Да, но в Москве девяносто пять процентов жителей говорят по-русски. Израиль тем же похвастаться не может и вряд ли сможет.
— А чё там насчет восточного менталитета?
— Не восточного, а ближневосточного. Местные жители были очень эмоциональными и разговаривали на повышенных тонах, при этом, если ты повышал тон в ответ, они воспринимали это как агрессию. И в этом был смысл, поскольку они действительно так общаются, они как бы карикатурные итальянцы, а если русские повышают голос, то это по определению признак агрессии.
Пройдя пять минут по городу, из дома в магазин и обратно, хотелось без разбору бить дрыном каждого пятого встреченного на улице человека.
Израиль был на втором месте в мире по уровню шума. Когда страна создавалась и всем было очень трудно, и все работали ради идеи «своего государства» и ради выживания, детей в школах учили не шуметь, поскольку родители очень тяжело работают и им нужно отдыхать после работы. Но со временем подобные практики прекратились, и теперь шум преследует тебя везде. Где бы ты ни был, вокруг всегда идет стройка, овощные магазины зазывают покупателей, ревут машины и мотоциклы, автомобильные гудки раздаются каждые пять минут, и всё это на фоне непрерывного словесного потока сотен, тысяч и миллионов людей. Ты становишься нервным, начинаешь говорить на повышенных тонах, чтобы тебя услышали, а поскольку тебя всё равно не слышат, то ты всегда дополняешь свою речь жестикуляцией, пополняя список актеров, которые до сих пор не получили свой «Оскар».
— Я, кстати, могу тебе подсказать, почему израильтяне говорят на повышенных тонах.
— И почему же?
— Потому что они изучают Танах.

После этой спонтанной шутки Ася смеялась несколько минут, а потом, взяв себя в руки и успокоившись, продолжила.

— Очень многое в этой стране было не понятно и только поэтому раздражало. Но очень многое было понятно, но всё равно раздражало. Чтобы разобраться в традициях и обычаях этой страны, нужно было читать специальную литературу, причем из нескольких источников, а также общаться с носителями этих традиций и обычаев, то есть с коренными жителями. Но большинство русскоязычных жителей этой страны «слышали звон, но не знали где он» и передавали из уст в уста искаженную версию реальности.
Чтобы сложить об Израиле неправильное впечатление и остаться невеждой, нужно было всего лишь пообщаться с какими-нибудь работягами с любого местного завода. А потом почитать блоги русских туристов, которые в своих суждениях были неправы минимум на 80% и, видимо, черпали информацию от всё тех же рабочих с заводов.
Я встречала людей, которые верили в то, что местные жители очень тупые, поскольку есть заговор правительства и правительство добавляет в хумус химикаты, которые разлагают мозг. И те, кто это говорил, боялись отупеть от хумуса, но не боялись разрушать свой организм литрами дешевой водки.
У многих было понимание, что в этой стране существует дискриминация русскоязычного населения. Русским не дают пробиться наверх, хотя большинство руководящих должностей занимают русские наравне со всеми другими национальностями. Русским не дают стать частью Израиля, хотя русские сами стараются общаться только с такими же русскими, смотреть только русское телевидение, читать только русские газеты, а от всего израильского держаться подальше. Русским не дают нормальную работу и хотят, чтобы те занимались уборками и гнили на заводах, хотя сами русские предпочитают не учить язык и не получать новое образование или хотя бы профессию, а идти на уборки и заводы, лишь бы не выходить из зоны некомфортного комфорта.
— И при всем при этом ты меня всё равно повезла на отдых в Израиль?
— Ну, к Эйлату и Красному морю у меня претензий нет. Там всё по-другому.

***

По приезду домой мы еще долго обсуждали, «кому и где жить хорошо» и «кто во всём виноват», пока не оказались голыми в постели.

—Стоп! Стоп! Стоп! — сказала Ася.
—Что такое?
—Больно мне.
—Ну, так вроде и должно быть.
—Да, но не настолько же.
—Может, в другой раз?
—Ну уж нет. Назвался папой, полезай в маму.
—Но тебе же больно.
—Да, но я просто не ожидала, что будет настолько больно. Давай я выпью обезболивающее и как-то перетерплю.

Спустя 10 минут мы повторили попытку, но теперь страшно было мне и моё волнение неслабо передавалось Асе.

—Парнишка! Будь спокойней. Не поросенка режешь.

Попытки увенчались успехом лишь на третий раз.

Наутро я проснулся с таким лицом, словно вчера не я впервые занимался сексом с прекрасной девушкой, а со мной занимались сексом не прекрасные девушки в подворотне, а потом пришли их мужья и дружно меня изнасиловали, не проводив после до дома и не оставив денег на такси.
Нет, это не было разочарование от случившегося. Это был страх перед предстоящим будущим.
Я накидал в голове несколько пунктов того, что меня так сильно тревожило в это прекрасное утро:

1. А что, если ей не понравилось и эта ночь больше никогда не повторится?
2. Что, если она проснётся с разочарованием, а то и с отвращением ко мне?
3. Что, если я теперь навсегда буду ассоциироваться у неё с болью первой интимной близости и на этом всё закончится?
4. Что, если я был нужен ей только для того, чтобы лишиться девственности? Да, что, если я был выбран ей для совершения этой миссии и, исполнив её, я буду выброшен на помойку истории? Хотя она сказала, что оставит мне ключи от квартиры, и как бы приглашала прописаться в её жизни. Но смогу ли я прописаться в её сердце после этой ночи?
5. А что, если она уедет на этот свой месяц в папину эту «поганую заграницу» и встретит там заграничного красавца и всё у них получится и она больше не вернется или вернется другой?

Я встал с кровати и на цыпочках прошёл на кухню. Я не знаю, какое впечатление произвела на неё эта ночь, и мне нужно было решить, что делать дальше. Она проснётся, и будет неловкость. Или не будет. Но нужно как-то минимизировать негативные эмоции.
Я посмотрел на себя в зеркало в ванной.

—Господи, что за рожа? Как я с этой рожей живу?— сказал я сам себе, смотря на самого себя. — Почему она вообще согласилась со мной на что-то?

Заварив на кухне кофе, я решил сделать максимально эгоистичную вещь, которую можно было сделать в данной ситуации. Я решил уйти.
Я брёл домой среди сугробов и расчищенных дорожек и думал о том, что, наверное, я уже люблю её. И эта любовь совсем не такая, как те, что были прежде. И я уже и не помню, и не понимаю, что находил в прежних девушках, которых «любил». А в ней я не понимал, чего в ней не находят все остальные. Возможно, дело в образе. Образ многое решает. Красота красотой, но что она без образа самого носителя красоты? Вокруг разные модели однотипных людей, и все красивы по-своему. А она красива по-моему.
Она красива с тех пор, как мы заговорили, как её голос достиг моих ушей. Она красива с тех пор, как мы впервые поцеловались. Она красива с первого взгляда, но красива по-настоящему лишь тогда, когда я стал узнавать её.
И зачем же я тогда ухожу сейчас? Разве я не могу остаться с ней и встретить это утро?
Ухожу я для того, чтобы она испытала досаду от моего отсутствия.
Ухожу для того, чтобы она не испытывала неловкость после первого секса. Она испытает её, но неловкость будет меньше, если я не буду её свидетелем.
Ухожу, поскольку так поступают мужчины, которые больше не хотят видеть женщину и которым нужен был секс лишь на одну ночь. Она должна испугаться того, что я такой же, и испытать облегчение, когда я позвоню ей.
Так уходят умные женщины, чтобы сделать мужчину ручным. Мужчина, привыкший к тому, что подобное поведение чисто мужское, испытывает дискомфорт, когда подобным образом поступают с ним. Его принижают этим, его ставят на место. Его опережают. Его заставляют желать вернуть женщину. Женщина разрывает мужчине шаблон и подгоняет его под себя.
Я не хотел доставлять Асе неприятных чувств, но я должен был уйти сейчас, чтобы она захотела моего возвращения.
Возможно, эта мера была лишней, но я принял решение и брёл грустный среди снега.
Ещё одной причиной было моё настроение и выражение лица. Очень не хотелось объяснять Асе настоящие причины моего беспокойства и очень не хотелось, чтобы она принимала моё настроение на свой счет.
Даже если я натяну на лицо искусственную улыбку, она всё почувствует, и это создаст проблемы.
Ещё недавно я не знал её и не знал о ней, а теперь все мои мысли оккупированы ею.
Ещё позавчера я не знал о том, что сегодня она улетает на месяц в другую страну. А теперь… А теперь я не знаю, «как мне несколько часов прожить…».

 

***

 

Я пришёл домой, и через два часа раздался телефонный звонок от Аси. Я его пропустил.
Через полчаса раздалось ещё два звонка, которые я также проигнорировал.
Спустя ещё 15 минут пришла первая СМС.
«Привет! Чего ты ушёл? Что-то случилось?»
«Эй, ну ты чего? Что-то не так?»
«Ладно, не буду вести себя, как стереотипная женщина. Захочешь — позвонишь»
«P.S. У меня вылет в 8 вечера. Проводишь?»
«И это… Мне всё очень понравилось».
Я чувствовал себя очень скверно и решил наконец-то ответить Асе.
Мы проговорили около 20 минут о разной ерунде, словно специально не касаясь темы этой ночи и того, что в ней происходило. Договорились, что в пять вечера я приду к ней и мы поедем в аэропорт.
Ася встретила меня уже собранной.

—Я бы предложила тебе чашечку чая и секс, но извини, у меня там внизу всё болит.
—Мне принимать это как комплимент?
—Прими это как женскую физиологию. Хотя и как комплимент тоже!

Попрощавшись с Асей в аэропорту и получив от неё комплект ключей, я взял такси и поехал в её квартиру. По-хорошему нужно было бы ехать к себе и собирать все необходимые вещи для жизни в новом доме, но мне не хотелось заниматься этим сейчас. Мне было чертовски грустно и не покидало чувство того, что, уезжая на месяц, она на деле уезжает навсегда.
Я сидел в её большой и пустой квартире, положив локти на стол и подпирая голову руками. Я смотрел в пустоту стены и думал о том, что, хоть мне и есть чего ждать, но ожидание самого лучшего, что случалось в моей жизни, уже медленно убивает меня.
Мне было плохо и было лень что-либо делать. Я хотел, чтобы самолет попал в нелетную погоду и развернулся обратно. Чтобы она пришла и вылеты отменили на всю нашу оставшуюся жизнь. Пусть не будет в мире самолетов, пусть отменят все дороги и отправят наш дом куда-нибудь в глухой лес. Пусть в этой жизни будем лишь я и она.
Пока не стало слишком поздно, я сходил в магазин и купил бутылку коньяка. Коньяк был дорогой, и при других обстоятельствах я бы никогда его себе не позволил, но квартира требовала соответствовать ей даже в таких мелочах.
Я нашёл в холодильнике огромное количество еды и закусок. И к своему удивлению, в пакете с апельсинами нашёл чек. На чеке красовалась четырехзначная сумма и сегодняшнее число. Большая часть того, что находилось в холодильнике, была куплена сегодня. Выходило, Ася не просто оставила мне квартиру на месяц, но и во время моего отсутствия сходила в магазин и купила еду. Не себе, но мне. Понимание происходящего наполнило меня трепетом и благодарностью. Она ничего не ждала от меня и всё готова была мне дать. Она доверяла мне и заботилась обо мне. Я заплакал. Мне стало так грустно и радостно, что я стал плакать.
Выпив почти всю бутылку и дойдя до полумертвого состояния, я ещё не раз поймал себя на том, что сижу на кухне в верхней одежде, ем дорогую еду и пью дорогой коньяк и между всем этим реву, кашляя и чихая.
Опустела без тебя земля…
Прилетай скорей…

 

***

 

Последней моей попыткой завести с кем-то отношения была странная девушка по имени Кристина. Я не знакомился с ней на улице и она не засыпала у меня на плече в автобусе, я не писал ей в интернете и не брал её номер у друзей. Я просто увидел, как она обронила свой кошелек, проходя возле меня.
Я поднял его и окликнул её.

—Не знакомлюсь. Часов нет. Путеводителем не подрабатываю, — резко ответила она не оборачиваясь.

Я сел на лавочку, с которой встал, чтобы поднять её кошелек.
Открыв кожаное изделие, я не обнаружил денег, но обнаружил записку.

    «Здравствуй, незнакомец!
Если ты поднял этот кошелек и не попытался мне его вернуть, то знай, что ты мудак. Чтобы твое мудаческое разочарование не было слишком обидным, в маленьком кармане есть 30 копеек. Да, не 30 серебреников, но и ты не Иуда. Хотя Иуда тоже был мудаком, а значит, вы похожи.
Если ты всё же попытался вернуть мне кошелек (а я в тебе и не сомневалась), то прости за то, что назвала тебя мудаком. Я как бы называла мудаком не тебя, а ту версию тебя, которая могла бы быть на твоём месте, если бы на её месте не было бы тебя.
Ты мне понравился. Но есть стереотип о том, что девушка не должна знакомиться первой. Я не привыкла сидеть и ждать у моря погоды. Я привыкла быть той бабочкой, которая, махнув крыльями, создаёт бурю. Поэтому вот тебе мой кошелек, вот тебе возможность проявить себя. И вот тебе мой номер телефона».

Я сохранил её номер, и с тех пор началось наше общение, а спустя две недели я наконец нашел в себе смелость пригласить её на свидание.
Я хотел быть тактичным и знал, что могу получить больше, если не буду торопить события. Она согласилась на встречу, предложив не размениваться на рестораны и сразу перенести её к ней домой.

—А это не слишком резко? — спрашивал я, моля Вселенную о том, чтобы она подтвердила своё предложение.
—Нет. Я не люблю неожиданности,— отвечала она.
—По-моему, в ресторане их может быть меньше.
—Нет, ты должен прийти ко мне и принюхаться.
—В смысле?
—Переступить порог моего дома, вдохнуть живущие в нем запахи. Понюхать меня.

«Понятно, перед нами еб*нько… Так и запишем в тетрадочку, но пока карандашиком».

—Зачем?— спросил я, как бы давая ей шанс убедить меня в наличии здравого смысла в её словах.
—Затем, что я не хочу, проснувшись утром, узнать о том, что я тебе отвратительна.
—А причем тут запах тебя и твоего дома? У тебя какой-то специфический аромат на любителя?
—У каждого дома и человека специфический запах. И если запах нам не подходит, противен/неприятен, то и человек нам не подходит. Если мы встретимся в ресторане, я буду сидеть в одежде, пахнуть сладкими и нежными духами и ты так и не узнаешь, каков мой фломастер «на вкус и цвет».
—А дома я узнаю?
—Да. Я не буду душиться. Уф, звучит как самоубийство через повешенье.
—А что с домом и его запахами?
—В ресторанах свои запахи, и я к ним не причастна. А дома всё «моё, родное». Пропитанное мной. Если тебе будет неприятен аромат моего дома, то…
—Я понял, не продолжай. Я согласен.

Я вошел в её квартиру, будто выпав из общей реальности, и подумал: «Что же я здесь делаю?»
И нет, я не думал о том, что я делаю конкретно в этой квартире или в этом доме. Я не сводил свою мысль даже к городу или стране. Я сводил свой вопрос ко всему тому, что мы называем этим светом. Вокруг меня было столько бессмысленных людей и жизней, что приписывать себя какую-то исключительность из общего правила и положения вещей было бы как-то странно и самоуверенно.

—Будешь чай?

Она вновь вернула меня в общую реальность и, не дожидаясь моего ответа, включила чайник, принимаясь мыть кружки. Я посмотрел на неё, вновь оглядывая комнату, и вновь выпал из общей реальности в свой тихий и уютный мир.
Хотя что я называю общей реальностью? В квартире были лишь мы вдвоем, а значит, я выпал из нашей с ней реальности, предварительно выпав из общей реальности в нашу с ней реальность.
Я не жалел, что пришел сюда. Просто она была так красива, что невольно начинаешь задумываться о смысле жизни. И делаешь это потому, что от её красоты становится неуютно. Её красота одновременно делает тебя и счастливым, и несчастным. Ты счастлив, что тебе позволили наслаждаться этой красотой, и несчастен, понимая, что она может решить, что ты её недостоин. Что ты недостоин и этой красоты, и нахождения в этой квартире, и вообще зря ты родился, тебе здесь не рады.
Всю жизнь ты думаешь, что такие девушки горят не для таких, как ты. Но потом что-то меняется то ли в тебе, то ли в мировых правилах и эти девушки вдруг сменяют гнев на милость и оказывают тебе знаки внимания. И уже не ты ищешь их расположения, а они твоего.
Думаю. Хотя нет, не думаю, а знаю. Знаю, что пока я молчал, и пока она споласкивала чашки, она тоже выпадала из нашей с ней реальности в какую-то свою реальность, недоступную для меня. Вот только пока она думала о том, как напоить меня чаем, и о том, что я подумаю о ней плохо за беспорядок в доме, и о том, чем кончится этот вечер, я думал о каких-то вещах, которые лишь частично имели отношение к происходящему сейчас. Хотя если я о чем-то думаю, то оно происходит сейчас—происходит в моей голове. А еще я думаю о том, как она думает обо мне, и, значит, думаю о ней. Думаю о ней, думающей обо мне. Вернее, думаю о ней и думаю, что она думает обо мне.

В вымытые чашки она положила пакетики чая и залила их горячей водой. Из пакетиков поползли коричневые пятна, заполняя собой пространство чашек и из части становясь целым.
Мы сели за небольшой круглый стол и стали смотреть друг на друга. В ее глазах читалось желание и смущение. Я же смотрел ей в глаза, чтобы на чем-то сфокусировать свой взгляд. Я не додумал свою мысль, и она осталась незаконченной, а я так этого не любил.
Пока она не заговорит, я могу продолжить раскручивать клубок, образовавшийся в моей голове. А потом, если её разговор не потребует от меня участия в виде ответов, я могу абстрагироваться от того, что она будет говорить, и продолжать думать о своём.

—Уже немного остыл, можно пить.

Я увидел её перед собой и почти испугался. Я всё это время неотрывно смотрел на неё, и только когда она нарушила бег моих мыслей своим голосом, я вдруг увидел её перед собой.
Я сделал несколько глотков и, чтобы выкрасть ещё немного времени на свои раздумья, попросил её рассказать о том, как прошёл её день.
Можно было бы, конечно, встать и уйти, объяснив ей, что сейчас мои мысли в очень далеком от неё направлении и мне более интересно подумать о строении мироздания и о смысле жизни человека в рамках этого мироздания, чем провести с ней эту ночь, слушая о её жизни и рассказывая ей о своей, делая вид, что нам обоим это интересно, хотя на деле суть нашего общения в самом общении. Нам не интересно открывать друг друга и нам лишь хочется заполнить чем-то вечер, прежде чем мы вступим в сексуальные отношения. Или не вступим, и тогда всё и вовсе теряет смысл.
Но не хотелось обижать её такой бестактностью. Да, и уходить не хотелось. Мне нравилась эта квартира, этот чай и эта девушка. Нравилась, несмотря на то что я видел в ней бесконечную интеллектуальную пустоту. К тому же я не просто так начал думать о своём. Совокупность этих фонов и этих вещей привели в действие мои мысли и выбрали тему для них. А значит, есть большая вероятность, что, выйдя из ее квартиры, я начну думать о другом. Или буду думать всё о том же, но уже иначе: как хамелеон меняет окрас в зависимости от обстановки, так и мои мысли не сменят направления, но я, сменив своё местоположение, сменю их окрас. Всё же в уютном домашнем туалете о высоком размышлять легче и приятней, чем в общественном сортире.
И как же я не хочу уходить! Как же я хочу довести мысль до логического финала, допить этот чай и испить её…
Ну вот, в очередной раз думая о том, какой смысл моего нахождения в этом мире, я через груды мыслей ушел от изначального вопроса и принялся думать о том, отчего всё так неправильно и почему всё так, а не иначе. И так всегда! Начинаешь искать объяснение текущему моменту, как вдруг обнаруживаешь себя думающим о том, как поступил бы на месте Сталина в 1953-м, если бы знал, что это последняя зима и весна уже никогда не наступит. И как бы со своей жизнью так и не разобрался, зато разобрался, как помочь умирающему Диктатору навести порядок в стране и уйти красиво.
А может нафиг всё это высокое и низкое, её ум и его почти полное отсутствие? И просто выпить чаю и просто отдаться страсти с ней, а наутро уйти, чтобы вновь прийти вечером. Или всё же смысл в том, чтобы думать о смысле, или, напротив, смысл в том, чтобы не думать о смысле? Или, быть может, смысла нет и есть лишь череда процессов или напротив, череда процессов и является смыслом?

—Какую книгу ты читаешь сейчас? — резко спросил я её.
—Неожиданный вопрос.
—И всё же!
—Я не читаю книги. Ты чего?
—А чего так?
—Ну, 21 век на дворе. Пускай село читает, я-то в городе живу. Москва-сити, сучка!
—Да, действительно, Москва очень похорошела за последние 10 лет. Ну, я пойду…
—Куда?
—В село. Честь имею.

Я уже поворачивал оставленный в замочной скважине ключ, когда она подошла ко мне и стала медленно раздеваться.
Она сняла с себя майку красного цвета, и я увидел натянутую лифчиком грудь и предательски выглядывающий из него сосок. Было понятно, что она специально надела такой стягивающий бюстгальтер, чтобы грудь стояла выше и казалась пышнее. Но этот сосок! В нём было больше эротичности, чем во всём том, что может с ним случиться, когда его обнажат полностью. Этот сосок не знает, что его видят. Этот сосок не рассчитывал собрать внимание зрителей раньше всех остальных, но он собрал, и можно ли теперь устоять? Можно ли не остаться и не продолжить смотреть? Можно ли уйти отсюда в ночь, пиная снег, и знать о том, что этот сосок не покинет мои мысли ближайшие дни, а то и недели? Можно ли устоять перед женской грудью, какой бы она ни была? Можно! Но очень и очень сложно…
Она повернулась ко мне спиной, продолжая быть вне ведении касательно своего преждевременного дебюта. Повернулась и попросила расстегнуть ей лифчик.

—Она знает!— подумал я про себя.

Она знает, что это в миллион раз эротичней, чем если бы она сама сняла его, стоя ко мне лицом. Практически любая женщина — мастер по скоростному снятию лифчиков. Они умеют делать это одной рукой, причем сломанной, причем стоя на голове. И снять перед мужчиной лифчик — секундное дело. Раз — и он всё увидел. А так я буду аккуратно расстегивать его, возбуждаясь от одной только мысли о том, что ждет меня, когда она медленно повернется.
И она повернулась, как повернулся и ключ в замочной скважине.

—Ты всё же решил уйти?
—Есть у меня недоброе предчувствие.

Она что-то хотела сказать, но вдруг кто-то попытался открыть входную дверь с другой стороны.

—Это моя мама…— шепотом сказала она.
—А почему она дверь не может открыть? — спросил шепотом я.
—Такой замок.
—Она здесь живёт?
—Нет, но это её квартира.

В дверь раздался звонок.

—Мне прятаться? — спросил я.
—Нет, прятаться буду я.
—В смысле?
—Открой ей дверь. Я не хочу её видеть.
—А я, по-твоему, хочу?
—Мы не можем сделать вид, что в квартире никого нет. Но мы можем сделать вид, что нет меня.
—А где ты?
—Придумай что-нибудь.

Сказав это, она убежала в комнату, а я остался в коридоре.

—Однако!— сказала ухоженная женщина лет сорока, открыв дверь и зайдя в квартиру.
—Проходите… пожалуйста,— сказал я, чтобы сказать хоть что-то.
—О как! А можно я буду чувствовать себя как дома?
—Это ваша… квартира… вроде.
—Я в курсе. И хорошо, что ты тоже. Дочь моя дома?
—Нет. Но она скоро придёт.

Боже, что я несу? А если она решит остаться и подождать её? Как она может скоро прийти туда, где она уже есть? И зачем я вообще вру? Зачем подыгрываю чужому идиотизму?

—Я ненадолго. Мне на работу нужно,— успокоила меня её мать.

Она прошла в квартиру, а меня начинало потихоньку трясти.

—Слушай,— сказала она,—я не лезу в ваши отношения — судя потому, что она оставила тебя тут одного, они у вас серьезные. Поэтому, чтобы не тратить моё время, скажи ей, что я жду её завтра вечером в гости, и сам приходи, познакомимся в более обыденной обстановке.
—Я не приду! — вдруг раздался голос любительницы играть в прятки.
—Придёшь-придёшь.
—А вот и не приду!
—Придёшь и парня своего приведешь.

Мама ушла, а я остался в коридоре, офигевая от последовательности происходящего безумия.

—Это чё сейчас было? — спросил я, обращаясь к ней, не зная точно, где она.
—Это жизнь, а жизнь — это очень сложный прикол.
—Я бы сказал, что жизнь — это пранк, который вышел из-под контроля.
—Ну да,— сказала она, появившись в коридоре совершенно голой.
—Я всё же пойду.
—Ну и иди. Вечно вам всё не так. Перед тобой стоит голая девушка, которая готова тебе отдаться, а ты титьки мнешь.
—Ничего я не мну.
—Вот именно. А мог бы. Вот скажи, ты импотент, что ли?
—Нет, просто мой интеллектуальный член на тебя не встает.
—Ну и иди тогда козе в трещину.

И я ушел. Как мне казалось, в очередной раз из очередного ниоткуда в очередное никуда. Но в итоге долгой дорогой жизнь привела меня к Асе. К Асе, которую хотелось не просто «любить» во всех позах, но и любить всей душой.
В то первое наше с Асей утро, пока она была в ванной, я сидел на диване, ожидая её, и думал, смогу ли я её полюбить. Какой же это странный вопрос. Обычно, если он возникает, то в самом наличии вопроса уже есть ответ. Вот только часто бывает и иначе: ты чётко решаешь к кому-то никогда ничего не испытывать, а потом вдруг начинаешь испытывать. (И то, что ты испытываешь, начинает очень конкретно испытывать тебя.) Или наоборот: ты из-за всех сил пытаешься начать что-то испытывать, находя кучу соответствий своему идеальному образу, находя похожесть в привычках и увлечениях, но гитара вроде настроена правильно, но играет совсем не ту песню. Ты описываешь музыканту, о чём поется в этой песне, но говорите вы на разных языках, и вместо «Калинки-малинки» он играет заставку из рекламы кока-колы, удивляясь твоему диковатому вкусу.
Хорошо, давай иначе: хочу ли я её полюбить? О да!
Лет 10 назад я влюбился бы в любую девушку, которая оказала бы мне знак внимания. Даже не очевидный, просто добрый взгляд или улыбка. А потом улыбки стало мало. И не то чтобы зажрался, просто уже не ново. Годы кусают своим неприятным и болезненным опытом, оставляя синяки, ссадины и шрамы. Иногда и вовсе вырывая из тебя целые куски, которые потом долго пытаешься восстановить. Начинаешь с опаской смотреть на любое проявление доброты и нежности в свой адрес. Знаешь ведь, что если применить к тебе всё это в правильной пропорции, то побежишь за кем угодно как беспризорная собака. И знаешь, что можно найти путь практически к любой. Вот только, встретив что-то светлое и настоящее, испытываешь всё тот же страх: что сам всё придумал, а тебя обманут и кинут.
Сначала начинаешь думать о возможных вариантах развития совместного будущего. Затем, постепенно, начинаешь всё детально прорисовывать. Затем зарисовки становятся мечтами. Затем ты влюбляешься в эти мечты и уже потом влюбляешься в того, с кем связаны эти мечты.
А потом тебе говорят: «Дело не в тебе». И ты сидишь, смотря на то, как ветер уносит твои фантики, не понимая, зачем всё это время собирал их и зачем придавал им такое большое значение. Ты по ним заплачешь, а они по тебе нет. И даже понимая нецелесообразность слёз и того, что эти фантики тебе по большому счету и не нужны, всё равно заплачешь—потому что привязался. Потому что раньше в душе были цели и мечты, а сегодня всё девальвировалось и в первую очередь девальвировалась твоя душа.
Влюбляться — это как совать пальцы в мышеловку. Ты дотронешься до сыра, а вот будут ли целы твои пальцы, чтобы съесть его?
Когда она вышла из ванной, все мои вопросы к самому себе, отпали сами собой. Как можно её не полюбить? Могу ли я, как тогда с Кристиной, просто взять и уйти отсюда, зная, что это лучшее, что было в моей жизни?
И пусть! Пусть есть вероятность того, что мои чувства раздавят меня. Пусть есть вероятность того, что за испытанное сейчас наслаждение мне, возможно, предстоит платить долгими душевными муками. Разве не в этом вся наша жизнь? Разве жизнь — это не череда наносимых нам ударов, от которых мы постоянно отходим, в ожидании новых? Но пока нас не бьют, можно ведь попытаться жить? Или лучше всю жизнь ходить оглядываясь и вздрагивая от каждого шороха и скрипа?
Я выбрал жить…

 

***

Мы общались с Асей в разных мессенджерах больше двух недель, не пропустив ни дня. Она ходила с планшетом и показывала мне Берлин, рассказывая множество интересных фактов, которые я забывал в ту же секунду. Мы разговаривали ночами, пока один из нас не засыпал.
Между нами были километры и города. Между нами были страны, но мы были вместе.

—Я знаю, почему ты оставила меня в своей квартире и почему мы часами общаемся в скайпе.
—Почему?
—Ты оставила меня в своей квартире, чтобы звонить мне, но не для того, чтобы посмотреть на меня, поскольку скучаешь по мне, а для того, чтобы посмотреть на квартиру. Ты скучаешь по квартире, а я просто посредник. Дилер видео с обнаженными стенами твоего дома.
—Дурашка ты!

Прошло ещё несколько дней, и вдруг Ася перестала появляться в Сети. Я писал и звонил, но в ответ получал либо тишину, либо короткие гудки. Я очень серьезно переживал и перекрутил в голове все возможные и невозможные варианты того, что могло и не могло с ней произойти. А затем я услышал звуковое уведомление «ВКонтакте».
Взглянув на свою страницу, я увидел, что меня отметила на своей записи Ася. Прежде чем смотреть на запись, я зашел на её страницу, ожидая увидеть статус «Онлайн», но статус гласил «Заходила 24 января в 17:03».

«Здравствуй, мой любимый! Да, я могу так тебя называть, поскольку люблю. Поскольку ты любим мной.
Если ты читаешь эту запись, значит, всё уже случилось и у меня уже всё позади. Эта запись стоит на автопостинге, то есть она автоматически опубликуется на моей странице, как только наступит нужный день. Я очень надеюсь, что этот день не наступит и я лично прочитаю тебе это письмо и лично расскажу тебе обо всём. А мне есть о чём тебе рассказать.
Теперь, когда мы разобрались с механизмом автопостинга, перейдём к самому письму. Его ты найдешь в прикрепленном файле».

Ася

Я знаю, что оставила след в твоей жизни, и знаю, что он никогда не сотрётся. Но мне будто бы мало того, что было, и хочется дать тебе всю себя. Подарить тебе свою душу и всё то, что было в ней. Но душу нельзя подарить, поэтому я просто постараюсь конвертировать её в слова…
С детства я жила со странным чувством, будто бы я родилась для чего-то великого, для какой-то высшей миссии, но после моего рождения что-то случилось в раю и мою миссию отменили, не отменив при этом мою жизнь.
Мне казалось, что каждый мой день прожит в долг, и мне однажды предстоит отчитаться за потраченные дни. Я только не могла понять, кто даёт мне жить взаймы или кто навязывает мне чувство того, что я живу взаймы.
У меня были очень любящие родители. Я бывала в разных квартирах у разных друзей и видела разные семьи, но никто не любил своих детей так, как любила меня мама и как любил меня отец. Чаще всего нас больше любят бабушки и дедушки, они больше нам позволяют, они более мудры, они на многое закрывают глаза, понимая, что «всё пройдёт». Мы их последняя возможность любить кого-то и заботиться о ком-то. Но я была поздним ребенком, и, когда мне довелось родиться, моему отцу было 45 лет, а маме — 44. Они много лет пытались зачать ребенка, но только попытка, названная в итоге Асей, увенчалась успехом. Мои родители стали мамой и папой в том возрасте, в котором другие люди часто становятся дедушками и бабушками. Они были зрелыми и мудрыми, и они больше всего на свете хотели моего рождения.
И вот я родилась. Меня хотели назвать «Счастье», но рациональная мама сказала:

—И как ты себе это представляешь? Счастье Андреевна?
—Почему бы и нет?— удивлялся отец.
—Нет, дорогой. Мы назовем её Ася.
—Ага, тётя Ася приехала! Давай с рождения портить ребенку жизнь!
—Поверь, когда наша дочь доживёт до возраста «тёти», все забудут эту глупую рекламу.

Это были поздние девяностые, и к моему восемнадцатилетию все и вправду позабыли эту рекламу. Зато с начала 2000-х годов, с появлением айсикью, именуемой в народе «аська», я часто слышала фразу:

—Эй, Аська, ту-ту, ёпта! А в тебя когда входят, ты тоже издаешь звук «ту-туум!»?

Я не обижалась на подобные шутки и, более того, решила взять себе на заметку. Я не думала, что к моменту моего первого секса аська станет чем-то столь же древним и неактуальным, как охота на мамонта. Но если бы она не вышла из моды, я бы обязательно скачала себе на телефон звук «ту-туум!» и включила бы его однажды во время начала секса! Но во время нашего первого и единственного секса я забыла об этом, за что не могу себя простить. Такая домашняя заготовочка пропала! Постарела тётя Ася — забыла весь свой жизненный план!
Да, с чувством юмора у меня было всё в порядке. С остальным всё было не так гладко.
Лет в десять я впервые задумалась о том, что моим родителям уже за пятьдесят. Когда мне будет двадцать, папе будет шестьдесят пять, а это практически крайний срок жизни мужчин в этой стране. Мой дедушка умер в шестьдесят семь, и я его совсем не помнила. А бабушка умерла на днях, это и стало причиной моих переживаний за возраст родителей. Бабушки и дедушки с папиной стороны не стало ещё до моего рождения. И я понимала, что следующими, кого я потеряю, станут мои родители.
Я боялась говорить об этом с папой или с мамой, поскольку сама мысль об их смерти казалась мне преступной. Мне казалось, что стоит один раз произнести это вслух, как злые боги услышат мои страхи и поспешат для забавы реализовать их. Злые боги всегда питаются нашими страхами, даря нам то, чего мы больше всего боимся.
Были и добрые боги, но они проиграли злым, ведь, проиграть злым богам было главным страхом добрых богов, а злые боги дарят нам воплощения наших страхов.
Боясь потерять родителей, я старалась как можно чаще обнимать их и проводить с ними как можно больше времени. Я старалась помогать им во всем, чтобы их жизнь проходила в уюте и спокойствии.
Мама работала научным сотрудником в НИИ, а папа был переводчиком с немецкого. Он часто ездил в Германию, и порой я не видела его месяцами. Когда он приезжал, он привозил мне много того, чего у нас не было. К примеру, у нас не было немецкой кока-колы (которая была такой же, но казалась совсем «не такой»), и задолго до того, как у нас появились картонные фишки с популярными тогда покемонами, в Германии уже продавались не только фишки, но и качественные наклейки. За одну наклейку я могла купить любого мальчика в школе на месяц и часто так и делала! Я выбирала среди ровесников самых крупных ребят и платила им заграничными игрушками и сувенирами, а они ходили за мной по школе и делали то, что я им говорила.
Как правило, в моей школьной армии было до пяти человек, и этого было достаточно, чтобы никто никого не обижал. Я составляла списки тех, кого незаслуженно обижают, и объявляла всем, что эти дети теперь под моей защитой. Для надежности я также нанимала ребят из старших классов, которым мой папа покупал сигареты. И да, с папой никогда не было проблем.

—Моя дочь — школьная королева,— иногда говорил он за очередной, но всё же редкой рюмкой.
—Андрей, она не так красива, как ты думаешь,— могли возразить ему его друзья.
—Она очень красива, но королева не поэтому. Она держит в страхе всю школу, покупая за жвачки и сигареты крепких ребят, которые полностью ей подчиняются!— объяснял отец.
—Ты её избалуешь, и она вырастет с пониманием того, что всех можно купить.
—Нет, она вырастет с пониманием того, как правильно заводить нужные связи и как связи и деньги решают все вопросы. И да, купить можно всех.
—Она вырастет страшным человеком…
—Нет, она вырастет с пониманием того, как управлять страшными людьми. Страшные люди в детстве убивают кошек и сворачивают шеи птичкам. А она покупает сильных, чтобы те защищали слабых. Она прекрасная девочка.

В этом мире действительно можно было купить всех, но, к сожалению, не всё. Моя мама не успела дожить всего несколько дней до моих 12 лет. Они отдыхали с папой в Эйлате, когда маму настиг очередной приступ… поэтому я попросила тебя провести со мной там мой день рождения.
После смерти мамы папа сделал вид, что ничего не произошло, и я начала его ненавидеть за это. Он так сильно любил её, но её смерть совсем ничего не значила для него. Так думала я, исходя из внешних проявлений отца, из его поведения, его постоянных шуток по любому поводу и без. А потом я узнала, что папа с момента смерти мамы находился в тяжелой депрессии, и весь его весёлый вид был лишь спектаклем, зрителем которого была одна я. Папа сходил с ума от боли, и я была единственной его причиной жить. Я поняла это лишь в 14 лет, когда нашла его дневники. Каждый день папа писал маме письма, которые никогда не достигали адресата.
Он каждый день просыпался и брал себя в руки, чтобы я не чувствовала его боль, чтобы продолжать работать. Чтобы государство не разлучило нас.
Когда мне исполнилось 15 лет, папа отвез меня к своему брату, и я стала жить у него. Сам он оформил очередную рабочую визу и уехал работать в Германию. Папа работал переводчиком и жил в какой-то маленькой комнате, питался дешевой едой и тем, чем угощали на встречах, где он выступал переводчиком. Все остальные деньги он отправлял брату, чтобы я ни в чем не нуждалась.
В 16 лет я прошла полное медицинское обследование, и оказалось, что в ближайшем будущем мне потребуется пересадка сердца. Даже в этом папа винил себя, считая, что мои сердечные проблемы вызваны его неправильным поведением, его отъездами и, конечно же, смертью мамы. Я же считала, что время просто выставило мне счет к уплате за то, что я родилась и жила, несмотря на то что мою миссию при рождении отменили.
Папа в это время начал подрабатывать и все дополнительные деньги тратил на разработки своих стартапов. Что было потом — ты знаешь. Папа приехал в Россию и купил мне четырёхкомнатную квартиру. Я жила в этой квартире одна, по документам продолжая жить у дяди. Папа оставался жить в Германии и продолжал работать, несмотря на то что у него было целое состояние. Дело в том, что когда папа уезжал в Германию, он подписал документы, согласно которым он должен отработать в Германии 7 лет. То есть папа должен был вернуться, когда мне исполнится 22 года. Конечно, он мог нарушить договор, но это грозило очень серьезной суммой штрафа и плохой репутацией. Отец всегда был человеком чести, и если он пообещал что-то сделать, то делал это, не обращая внимания на меняющиеся обстоятельства.
Мне же предстояла операция по пересадке сердца, но я тянула с этим сколько могла.

На любовном фронте у меня как-то не задалось с самого начала. Первый мальчик, который мне сильно понравился в детском садике, осыпал меня песочком из ведерка, и любовь как-то сразу прошла.
В начальных классах мальчик, в которого я была влюблена, начал гулять с другой девочкой, и я открыла для себя, что не могу любить кого-то, кто уже кому-то принадлежит.
Годы шли, а мои влюбленности так и не повторялись. Мне казалось, что со смертью матери я потеряла возможность любить…
Когда мне исполнилось 17 лет, я всерьез опасалась того, что так и умру старой девой. Но подобная перспектива пугала меня меньше, чем возможность быть с тем, кого я не люблю. А я никого не любила.
А потом мне исполнилось 20 лет, и я ехала в автобусе домой, а приехала в новую жизнь, где встретила и полюбила тебя. И тогда я стала думать, есть ли смысл жизни после того как сбылась мечта? Странная постановка вопроса? Совсем нет. Совсем не странная.
Рождаясь и взрослея, ты пытаешься писать сценарий своей жизни. Как бы плохо или хорошо это у тебя ни получалось—ты пытаешься. Жизнь, в свою очередь, постоянно редактирует твой сценарий. Она просто невольный цензор при диктатуре. Есть правила, и твой сценарий должен их учитывать, иначе он так и останется сценарием и никогда не воплотится в жизнь. Жизнь на службе у этой диктатуры сидит в своём кабинете в министерстве цензуры и редактирует жизненные сценарии. Многое ей нравится, но она не пропускает это к реализации. Она ограничена, и её работа — ограничивать тебя. Она вырежет из твоих набросков всё то, что является для тебя самым важным, и на выходе из целой книги ты получишь лишь пару цитат, которые без контекста не так уж и интересны. И только если ты будешь сам постоянно редактировать сценарий и, не теряя энтузиазма, показывать его жизни, возможно, в один из дней его допустят к реализации.
(Исключения возможны лишь для тех, у кого есть нужные связи или деньги, чтобы эти связи приобрести.)
Мой любимый писатель Сергей Довлатов очень хотел, чтобы его печатали. Полжизни на это потратил, покинул Родину — переступив через себя, и вот его начали издавать на Западе. Но ничего с ним после этого не произошло. Почти всю жизнь он шел к своей цели и почти всю жизнь потратил на достижение этой цели. Он жил в ожидании одного единственного момента, и вот момент наступил и стал уже не нужен. Утратил свою значимость. И, как говорил Довлатов, «у Бога добавки не просят».
Девочки мечтают выйти замуж и готовятся к этому, но, выйдя замуж, не знают, как быть хорошей женой. И это происходит почти со всеми. Мы идём к цели, не имея представления о том, как будем жить, когда достигнем её. Какой-то мудрый дядька 40 лет водил евреев по пустыне и, дойдя до нужного места, умер, так и не ступив ногой на землю обетованную.
Высоцкий мечтал издаваться в СССР. «Поэту нужен сборник стихов». И в СССР выйдут его книги, но для этого самому Высоцкому придётся умереть.
И нет, в целях и мечтах нет ничего плохого. Они нужны. Они необходимы. Но часто в пути мы забываем, куда идём. Мы забываем, зачем нам это нужно.
Я хотела встретить именно тебя, хотела встретить свою любовь. Хотела любить и быть любимой. И вот всё случилось, и вот мечта жизни сбылась.
И нет, это не было целью всей моей жизни. Я не просыпалась по утрам с целью жадно искать своего мужчину среди случайных встречных. Я не пыталась при общении с каждым мужчиной найти в нём того самого. Не было во мне фанатизма. Я просто жила, и жизнь состояла из множества вещей, целей, желаний. Жизнь была разнообразна и многогранна. Но всё же я, конечно же, хотела, чтобы однажды в моей жизни появился человек, который станет моим смыслом и придаст всему, в чём уже есть смысл, дополнительные оттенки смысла.
Я старалась стать самодостаточной. Я старалась быть интересной и нужной в первую очередь себе самой, прекрасно понимая, что если я буду не интересна себе, то вряд ли по-настоящему смогу стать надолго интересна другому человеку.
Хотелось быть личностью, хотелось быть не пустой. И я заполняла себя. Я была избирательна в выборе пищи для мозгов и души, как избирательны диабетики в выборе сладостей. Заполнять себя нужно так, чтобы, если ты попадёшь на необитаемый остров и нарисуешь кокосу глаза, он не убежал однажды ночью, устав слушать такую дуру, как ты.
Я уважала себя и вела себя так, чтобы продолжать себя уважать. Уважение других людей меня мало интересовало. Люди глупы и непостоянны, и искать одобрения у людей глупо.
Сказать, что у меня не было сомнений насчёт того, что в мире есть мужчина, который рожден, чтобы быть моим,— значит соврать.
За этим «Я всегда знала и всегда верила», как правило, стоит либо фантастический оптимизм, либо ночи слёз в подушку оттого, что мир жесток и в нём очень пусто и одиноко.
Твой мужчина — это лотерейный билет с выигрышем. Он один на миллион, и тебе нужно либо купить все билеты, что нереально, либо довольствоваться тем билетом, который тебе достался. Сколько не три билет, на котором 0, ничего не изменится. Можно дорисовать ещё нули и единичку, но и ты, и все прочие будут понимать, что это обман. И можно пытаться убедить себя, но что толку? Миллион тебе за этот билет не дадут. И ты, купив один билет, второй, пятый, на каком-то этапе просто теряешь веру и, выиграв 50 рублей, радуешься тому, что это 50 рублей, а не изнасилование в общественном туалете.
И одно дело, если ты имеешь интуицию и просто, зайдя в магазин, переберешь руками десяток билетов и поймешь, что ни в одном из них нет главного приза. Хуже, если ты заплатишь за каждый билет и будешь по очереди их вскрывать.
Все мы живем на войне, и всё нам дается через бой и не сразу. Есть, правда, и другие люди—живущие по-другому. Но они столь редки среди нас, что акцентировать на них внимание не стоит. Их тайн и тайн их успеха я не знаю, поэтому говорить о них будет тупой тратой времени. Пусть пьяные тётушки обсуждают за праздничным столом, кто куда через какую постель попал и кто за сколько продал душу Дьяволу. Как правило, у таких тётушек душа в таком состоянии, что даже отчаянные перекупщики душ брезгуют эти души покупать. А ещё очень часто, желая продать душу за красивую жизнь, люди забывают, как продали её в начальных классах за пирожок с повидлом.
Так удивительно, что я столько лет искала в жизни новое, и находя оно моментально устаревало и приедалось, а найдя тебя, каждый день стал новым, и пусть с прошлым днём у него много схожего, он всё же совсем другой.
Встретив тебя, я не просто обнаружила новый мир вокруг, я обнаружила новую себя в этом мире. Я изменилась так, словно упали стальные оковы, которые годами сдерживали мою душу и не давали ей быть такой, какой она может быть.
И как, полюбив, ты начинаешь открывать в человеке удивительные качества его души, точно так же ты начинаешь открывать новые качества в себе. И если с другим человеком всё понятно: ты его совсем не знала, и открытия должны быть в порядке вещей, то себя ты знала всю жизнь, и то, что в тебе спрятано так много того, о чём ты и не догадывалась, это странно и удивительно.
Если в шляпе спрятан кролик, то нужен фокусник, который его достанет. А если в тебе спрятан целый мир, то нужен человек, который найдёт его в тебе.
И да, это счастье — иметь рядом человека, который видит в тебе целый мир. Ещё большее счастье — иметь рядом человека, который открывает в тебе целый мир. Ну и конечно, само по себе иметь рядом человека родного и любимого — это самое большое счастье на свете.
Но, получив счастье, нужно научиться в нём жить, а еще надо научиться его сохранить.
Сохранить счастье, боясь его потерять, очень сложно. Хотя бы потому, что, боясь потерять счастье, мы уже становимся несчастными. А где есть несчастье, там, наверное, нет места настоящей любви.
Настоящая любовь не только рождает в тебе миры, но ещё и хоронит их в тебе. Страшно звучит? Совсем нет.
Когда ты полюбишь и поймешь, что ты любима, ты похоронишь образы своих прошлых отношений, которые всё ещё были живы в тебе. На это уйдёт время. Могилки для бывших будут вырыты почти сразу и почти сразу туда уложат их трупики. Но с каждым днём лопат, которые засыпают их землёй, будет всё больше и больше. Ты будешь забывать, как тебя касались чужие руки, как тебя целовали чужие губы. Ты забудешь, как это — быть с кем-то другим. И ты не сделаешь вид, ты действительно забудешь.
Всё то, что ты так свято берегла в своей памяти, начнёт постепенно расплываться, пока не превратится в одно большое белое пятно. И дело не в памяти, дело в том, что человек заполнит собой тебя.
Но до этого будут такие начала дня, когда ты просыпаешься и понимаешь, что в твоей жизни не хватает чего-то важного. У тебя этого никогда не было и ты толком не знаешь, что это. Но понимаешь, что тебе этого не хватает.
Ты думая об этом, знаешь наверняка, что этого никогда не было в твоей жизни, и тебе всё же кажется, что это было. Было в обрывках сна и нечетких воспоминаниях. Были счастье и любовь, которые были потеряны.
Возможно, это воспоминания о прошлой жизни. Однажды ты уже прожила счастливую жизнь и умерла. Тебе стёрли память, но остались те воспоминания, которые всё же просачиваются. Но, поскольку это воспоминания не из твоей жизни, ты не можешь их полноценно воспроизвести. А быть может, это воспоминания из будущей жизни, которую ты формируешь сейчас.
И вот ты просыпаешься и понимаешь, что тебе не хватает чего-то важного, и один такой день сменяется другим, и из дней это превращается в систематическое понимание потери. Начинаешь ловить себя на мысли, что так будет всегда. Вся жизнь будет сожалением о том, что могло бы быть, но что так и не произошло.
И совсем не важно, сколько тебе лет, ты подросток, ты учишься на первых курсах или ты уже взрослый человек.
Плохо, если эти чувства найдут тебя в старости. В старости всегда есть большая вероятность того, что всё то, что сейчас с тобой происходит, будет происходить с тобой до конца твоих дней.
И вот это чувство того, что тебе не хватает чего-то важного в жизни, оно похоже на старость. Тебе лет 20, а ты, ещё не пожив, ещё ничего не имея, уже чувствуешь, что жизнь проходит зря. И более того, и что ещё трагичней, кажется, что вся жизнь пройдёт зря. Кажется, что если сейчас всё так, как оно есть, то грядущие годы ничего не исправят и чувство потери и пустоты будет лишь увеличиваться.
В такие дни спасение я находила в фантазиях, в идее, в которую заставила себя поверить, и когда всё случилось, стала считать, что своей верой сформировала события.
Я представила, что где-то в почтовом отделении есть ячейка, в которую приходят письма тому, кто является моей судьбой. И я — это долгое письмо «до востребования». И тот, кому я адресована, просто не знает о том, что письмо уже давно ждёт его на почте. Но однажды, по необходимости или из интереса, он откроет эту ячейку и найдёт меня.
Каждым своим прожитым днём я делаю это письмо интересней. И я всё писала и писала его, не зная, что настало время наконец отправлять…
Я вышла из дома и, вернувшись, поняла, что дверь заперта, а ключи остались в квартире. Не было коврика, под которым я могла бы прятать запасные, и, учитывая, в каком городе я жила, хранить под ковриком ключи было бы самоубийством моей частной собственности. Тогда я просто села напротив своей входной двери и поняла, что такая незначительная и нелепая мелочь становится для меня последней каплей. И было самое время поплакать. Я ведь ещё не знала, что это был последний день, когда я плакала от невыносимости жизни, и последний день, когда я плакала в одиночестве.
Если бы я знала заранее, что будет дальше, я бы за неделю, а то и за месяц начала бы приводить себя в порядок.
Есть у нас, у девушек, такой ритуал — «подготовка к важному мероприятию». И если мужчина приглашает нас на прогулку или свидание, а мы, показывающие до этого свою к нему симпатию, вдруг берем и отказываем без объяснения причин или с объяснением, но нелепым и глупым, то, скорее всего, причина не в нежелании идти на встречу или свидание, а в каком-то маленьком нюансе (будь то прыщик или несвежее лицо), который подрывает в нас уверенность в себе. Мы перестаём чувствовать себя привлекательными, и даже если мир всего этого не заметит, мы все же будем знать, что это так, и поэтому будем зажаты, будем швыряться плохим настроением и излучать совсем не то, что хотелось бы излучать в сторону симпатичного нам мужчины.
Если мы не слишком глупы, то, зная за собой такие особенности, на начальной стадии развития отношений найдем причину отменить встречу, поскольку одного такого вечера с душевным дискомфортом достаточно, чтобы у мужчины сложилось о нас неправильное впечатление, а вернее, не то впечатление, которое нам хотелось бы о себе сложить в его голове. А самые первые впечатления — самые прочные. Может пройти год, в котором мы будем насиловать мужчине мозг, а он, дурачок, будет цепляться изнасилованным мозгом за первые десять свиданий и тот образ, который сложил о нас тогда.
А ещё мы, женщины, эмоциональны, и оттого порой нелогичны в глазах мужчин. Мы можем быть не уверены в себе и выносим мужчине мозг. И вдруг понимаем, вернее, ловим себя на понимании того, что выносим мужчине мозг и хорошо бы остановиться. Но понимая, что мы выносим мужчине мозг и губим отношения, мы вместо того, чтобы остановиться, начинаем ещё больше выносить мужчине мозг, поскольку переживаем за то, что выносим мужчине мозг.

Так вот, я не знала заранее, что в этот день встречу тебя. Нас разделяло всего несколько дворов. Мы выросли почти на соседних улицах, и как же сложно было не пересечься однажды! И быть может, мы и пересекались, но так и не узнали друг друга.
Что было бы, встреть я тебя раньше или позже? Наверное, ничего хорошего. Ведь не случается ничего хорошего, когда оно случается не вовремя и не к месту.
Как мы представляем себе нашу первую встречу с «тем самым» человеком? Встречу, которая изменит всё и станет отправной точкой нашей новой жизни?
Естественно, все девушки, как и мужчины, представляют себя неотразимыми. И не важно, какие мы в повседневной жизни. На нашу первую встречу, на которой нас сразу же полюбят и на всю жизнь (а как иначе?), мы попадём в самом лучшем нашем наряде. Наряде, который пылится в шкафу и который мы наденем только на особый случай, о котором нам, видимо, сообщат по СМС из небесной канцелярии.
Только вот на деле было бы неплохо, если встретят и полюбят нас в нашем обычном повседневном виде. Почему? Потому, что так мы выглядим, и в этом мы. А встретить будущую любовь в лучшем наряде — значит всегда держать заданную планку, а это сложно и неестественно.
И ведь перед смертью не надышишься и к важной встрече со своей судьбой не подготовишься. Можно подготовиться к встрече с маньяком в тёмном переулке, вооружившись газовым баллончиком, травматом и бешеной собакой. А вот к встрече с судьбой сколько волосы не укладывай — встретишь по дороге ветер и дождь. Сколько туфли не выбирай — сломается каблук, порвутся колготки, и увидит он тебя впервые нелепой и смешной. Такой, какой ты себя не считаешь, но такой, какая ты есть на самом деле. И полюбит он тебя такую — со странной прической, со сломанным каблуком, с порванными колготками.
А может быть и так, что встретишь ты его, будучи в компании мужчины, которого уже давно не любишь (да и не любила никогда по-настоящему). И он будет не один. Но взгляды пересекутся и, возможно, вас даже познакомят. И только время расставит всё по местам. Или не расставит. Много нас у времени и мало времени у нас. И тратим мы время своей жизни на сон и пробки, на работу и сериалы и, конечно же, на ненужных нам людей. А между тем где-то жизнь бьет ключом, вот только бьёт не нас. Вернее, нас, и сильно, но не так, как нам хотелось бы.
Проходит время. Время разное. Весёлое и тревожное. Трагичное и унылое. Быстрое и медленное. Наше и не наше. Время наивности и зрелости. Молодости и старости. И всё это мы.
И где-то есть что-то, ради чего всё это. Только мы почти всегда засыпаем в автобусе и в метро и проезжаем «ту самую» остановку. А затем долго ждём, пока автобус развернется обратно, и тщательно высматриваем на обратном пути эту заветную остановку, но забываем нажать на кнопку «стоп», и автобус проезжает мимо. Мы знаем, что наш проездной уже просрочен, и мы выходим, чтобы идти пешком. Но там, куда мы идём, не работает интернет, и наши навигаторы бесполезны. И стоим мы посреди нашей жизни, потерянные и недошедшие. И если наша судьба едет с нами в одном автобусе, мы обязательно уснём (и не рядом) или залипнем в телефон. Именно в этот день мозг решит уснуть в публичном месте, или именно в этот раз настроение заставит залипнуть в «Тик-токе», рассматривая максимально тупые видео. И он увидит эти видео через твоё плечо, сидя позади тебя. Его привлечет твой запах, но отвернет тупорылость потребляемого контента. И… «И мы потеряем друг друга снова, в бесконечности переходов»…

    «А мы могли бы служить в разведке, мы могли бы играть в кино,
Но мы, как птицы, садимся на разные ветки и засыпаем в метро».

Нашу встречу устроили обстоятельства, которые, верится мне, не бывают случайными и всегда прописаны в коде этого мира. Я ехала к папиному брату — забрать ключи. А ведь должна была весь день провести дома…
В тот день, оказавшись по ту сторону своей квартиры, я сидела и плакала среди груды развалин вчерашнего мира. Мира, который рухнул давно, и я давно бежала среди этих развалин, уворачиваясь от падающих с неба обломков. И только сейчас, забыв дома ключи, я вдруг осознала всё это. Осознала, что мне пусто и одиноко. Однажды всегда становится более одиноко, чем обычно, и это разрывает тебя изнутри. Это одиночество становится физически ощутимым, и хочется ничего не хотеть. Хочется перестать быть. Хочется куда-то бежать, и сводит с ума не то, что ты не знаешь, куда бежать,—сводит с ума то, что бежать некуда. Ты стоишь у тупика и, убежав от него, прибежишь к очередному тупику. Ничего, кроме тупиков. Нет за стеной у папы Карло потаенной двери. Мир ограничен стенами и дороги завалены снегом. Бежать — верная смерть. Потому что бежать хочется от себя, и от собственной жизни. От жизни, в которой всё потеряло смысл, а быть может, никогда никакого смысла и не имело. Смысл придавала только ты сама, и теперь ты перестала придавать всему смысл, предав его. Смысл был камином, который горел лишь до тех пор, пока ты кидала в него дрова. Но сильные ливни пробили крышу и медленно, капля за каплей, сделали эти дрова сырыми. И нет больше в этом мире солнца, которое способно всё исправить.
Когда камин окончательно погас, ты укрылась в клетчатый плед и перестала работать. Ты просто сидела у погасшего огня, намертво врастая в свой плед, смотря на то, что вчера называлось жизнью, а сегодня стало существованием.
Когда всё стало именно так, потребовалось лишь перестать плакать, поехать к дяде, попить горький чай с сухофруктами, принять душ, сесть в тот самый автобус и увидеть тебя. Сердце вздрогнуло в груди, и весь мир начал кружиться.
Проснувшись утром после нашей ночи, я долго не решалась выйти из комнаты. Я боялась того, что ты увидишь меня со сна. Никто уже много лет не видел меня такой.
Хотелось умыться и лечь с тобою рядом. Хотелось прижаться щекою к твоей щеке.
Всю ночь я плохо спала, поскольку всё ждала, что ты зайдешь. Я хотела, чтобы ты зашел, и не хотела одновременно. Хотела, чтобы ты уважал поставленные мною границы, и хотелось, чтобы ты нарушил их, не имея сил сопротивляться своим желаниям.
В ту ночь я стала уважать тебя. Уважать, поскольку ты проявил уважение ко мне.
Я думала про себя:
«Возможно, я ему совсем не понравилась. Оно и понятно: я так выгляжу и так одета, что надо очень отчаяться, чтобы меня хотеть. Но ведь мужчины хотят всегда и всех? Или нет?
Неужели я расстраиваюсь из-за того, что при первой встрече на меня не смотрели как на кусок мяса? Если бы он проявил ко мне сексуальный интерес, я бы оскорбилась, но, не проявив его, он тоже заставляет меня оскорбиться. И если бы он проявил ко мне сексуальный интерес, это было бы для меня комплиментом, и в тоже время для меня комплимент то, что он не выразил свой сексуальный интерес, был он у него или нет. Как же всё сложно! И ведь я буду гадать, понравилась ему или нет. И могу до бесконечности разбирать нашу короткую встречу, находя миллион подтверждений тому, что он от меня без ума. Между дел находя два миллиона подтверждений тому, что он никогда больше не захочет меня видеть».
И тогда я вновь начала плакать. Хотелось плакать очень громко, но плакала я очень тихо, практически в подушку, чтобы не разбудить тебя. Плакала так, словно отпускала всё, запертое в этой душе.
Говорят, мужчины не плачут, они вместо этого пьют. Они могут пить долго и много. Растягивать свою попойку на часы. И наутро проснуться так, словно они побывали в драке, перестрелке и пережили несколько пищевых отравлений. А женщины в основном не пьют, они в основном плачут. И тоже могут делать это часами. И если мужчины произносят тосты перед новой рюмкой или стаканом, то женщины находят новый повод для слёз, просто вспоминая что-то. К примеру, те туфли, которые она не может себе купить. Или того парня, который когда-то не ей ответил взаимностью.
И я так же раньше плакала от сотен разных несбыточностей. Но теперь, после этой встречи, в отличие от тех слёз, которые были «до», я плакала, поскольку понимала, что влюбилась и это бесспорно. Плакала оттого, как ты красив. Плакала, вспоминая звон твоего голоса. Плакала оттого, что, возможно, ты меня полюбишь и я буду самой счастливой. Плакала оттого, что, возможно, ты меня никогда не полюбишь и я буду самой несчастной. Плакала оттого, что у тебя был кто-то до, и оттого, что нет ещё этого «до».
А я? Я просто лягу сейчас спать. Этот день закончится и будет новый. И быть может, всё еще будет. Быть может…

Если всё уже случилось и если всё уже хорошо, то ты как минимум ждёшь того, что это «хорошо» продолжится. А если это «хорошо» ещё даже не намекнуло о своём существовании? Вся наша жизнь — это ожидания. И когда нечего ждать, незачем и жить. А жить хочется, а значит, нужно найти среди жизни то, чего стоит ждать и ради чего стоит жить.

Проснувшись тем утром, я почувствовала, как солнце бьёт мне в глаза сквозь шторы. Редкие лучики солнца преодолевают препятствия в виде штор, отрываясь от стаи других лучей, и целятся прямо в то место на подушке, где оказались с утра твои глаза.
Эти лучики преодолели огромное расстояние просто для того, чтобы оказаться на моём лице. В детстве верилось, что мир существует для меня и солнце так здоровается со мной. И удивительна жизнь тем, что в детстве кажется, что весь мир существует для тебя, а во взрослой жизни кажется, что весь мир существует против тебя.
Обычно утро начинается с других чувств — чувства предвкушения или чувства сожаления. Предвкушения всегда разные, и разве что предвкушение того, что сейчас откроешь компьютер или телефон, и там будут сообщения,— почти всегда одинаковое.
Ты ждешь сообщения от него, и за жизнь «от него» превращается в «сообщения от них».
Сначала это друг в школе, потом это, возможно, другой друг, потом это, возможно, парень из интернета, с которым недавно завязалось общение, и совсем не понятно, что будет дальше. И ты ждёшь. Ждёшь и ждёшь. Ждёшь днём и вечером. Просыпаешься иногда среди ночи, просто чтобы посмотреть, есть ли он в Сети и не написал ли тебе чего. И если написал, то что? А если не написал, то почему?
И конечно, утро… Утром обязательно должны быть сообщения. А сообщений нет.
И ты проживёшь этот день в ожидании, обновляя страницу и ожидая, что вот сейчас он напишет. Но он не пишет.
Еще томительней, когда он не в Сети. Ты сидишь и обновляешь раз за разом его страницу. Обновляешь так, словно от его появления всё в этом мире изменится.
А потом он наконец появляется. Иконка на его странице меняется, и это обжигает тебя изнутри. Волна счастья и страха прокатывается по тебе. Он здесь. Он здесь! «Здесь» — как будто бы с тобою рядом. Но «здесь» — это всего лишь в зоне доступа для твоих сообщений.
И разве этого мало?
Ещё страшнее, если ты решилась написать ему «то самое сообщение». В этом сообщении могло быть твоё отчаянное признание в любви или просто приглашение встретиться в офлайне. И ты давно хотела это написать, но не хватало смелости, и вот ты написала.
Написала ему тогда, когда он не был в Сети, поскольку просто не решилась бы на это, зная, что сейчас он всё прочтёт и ответит. Писать ему, когда он онлайн, — это же почти тоже самое, что сказать ему всё в лицо, и есть ли что-то страшнее этого?
Но он в офлайне, и письмо отправлено. И теперь ждёшь. Ждёшь. Ждёшь. Ждёшь. Всё, что будет после отправки письма,— это ожидания. Зачем, зачем ты ему написала? Сколько было сомнений «до», и их в тысячи раз больше «после».
Да пошло оно всё к черту! И ты демонстративно закрываешь ноутбук. Идешь на кухню или ложишься на кровать, чтобы спустя несколько минут открыть компьютер и опять сидеть в ожидании его ответа. А он до сих пор не в Сети. Он где-то ходит и не знает, что его ждёт самое важное на всём его тупом жизненном пути.
Час мучительного ожидания. Два часа мучительного ожидания.
«Сволочь, да я тебя просто ненавижу! Как можно спокойно жить, не зная, написала я тебе что-то или нет? Как можно быть таким стрессоустойчивым? Или тебе совсем на меня наплевать? Я тебе совсем не нужна? Зачем же ты тогда тратишь столько времени на переписки со мной? Может, я просто чудная и забавная или ты очень добрый и не хочешь меня обижать? Может быть, ты — это несколько человек, которые собираются вместе и, смеясь и попивая пиво, пишут мне? А может быть… а может… быть может…Как я ненавижу себя за то, написала тебе! Я написала тебе, и теперь вся моя жизнь — это ожидание твоего ответа. Ведь ты же ответишь? Правда? Ты же не добавишь меня в черный список? А если добавишь? Как жить после этого? Я же даже не буду знать причины, я же сойду с ума!»
И уже время спать. Но как можно спать, когда в Сети лежит моё к нему письмо и он в любой момент его откроет. Как заснуть при таком раскладе? Но ты засыпаешь. Засыпаешь измотанной, под утро.
И утро начнется с игнорирования солнечных лучей, пробившихся сквозь окно, утро начнется с игнорирования организма, который хочет воды и в туалет. Первое, что ты захочешь сделать, — это прочесть, что же он написал тебе в ответ. Но очень страшно! Боже, как страшно!
Ты открываешь свою страницу и видишь: «1 непрочитанное сообщение». И оно не от него.
Душа, забравшаяся на вершину, за секунду падает с неё и разбивается в лепёшку. А он… он даже не прочёл твоё письмо.
Ты заходишь на его страницу и видишь, что он был в Сети час назад. Был и не открыл твоё сообщение. Наверное, заскочил мимоходом и просто не успел открыть. Или отложил на потом. А быть может, прочел первые строки, которые отражаются в диалогах, и решил, что ему нечего тебе пока ответить. Тысячи версий, почему он не прочёл, почему так поступил с тобой.
Ты смотришь в монитор, на значок «неоткрытого сообщения». Смотришь и смотришь. Вокруг целый огромный мир, но для тебя он сузился до маленького экрана, а вернее, до иконки непрочитанного сообщения. Прошло уже столько часов с момента его отправки, а оно так и не доставлено ему. Вернее, доставлено и лежит на его столе, но он проходит мимо.
А потом он неожиданно появляется в Сети и сразу открывает твоё сообщение.
Проходит минута, и он молчит. Наверное, читает и думает. Проходит вторая минута. Но он молчит. Возможно, перечитывает. Проходит третья минута, и волнение просто разрывает твоё сердце. Сердце, наличие которого ты чувствуешь физически.
А потом он говорит, что ответит позже. И нет, и не может быть ничего хорошего в этом «позже».
И ты спрашиваешь его:

—Почему?
—Занят сейчас немного.

Но чем таким можно быть занятым, чтобы не ответить мне? Ведь, я написала то, что требует моментального ответа. Моментального, безотлагательного. Сиюминутного. А он говорит: «Потом».
Ну что ж… Потом — так потом. Катитесь, любезный друг, колбаской….

Утро может начаться с разочарования. И еще ничего за это утро не случилось, и ты только отрыла глаза, но уже разочарована. Ведь вчера ночью ты думала о чём-то и всё казалось простым и логичным. И вот ты проснулась, осознав, что вчерашние ночные мысли были глупыми и логика этого мира посмеется над ними.
Ночью всё казалось так легко и просто, а утро наполнило твои мысли тяжестью и невозможностью их осуществления. И неважно, о чем идёт речь, утро и утренние мозги найдут причину и способ всё тебе испортить. Хотела простоты и лёгкости — обломись, утро таких понятий не признаёт.
Утро смеётся над тобой и говорит тебе, что ты глупая наивная девочка. Утро — циничное существо, которое пожирает ночные мечты. И ему всё мало!
Ночь же, напротив, опьянит и подарит сказку. Утро отравит сказку былью.
Что хорошего может случиться утром? Наверное, многое. Но если речь о ночных мечтах, то утро не место для них.
Утро бывает разным. Утро может начаться в теплых объятиях любимого человека или в холодной постели, которую ты должна покинуть, чтобы отправиться в холодный и жестокий мир.
Утро начинается с нарушения координации движений, даже если твоя цель — всего лишь сходить скорее в туалет. После тяжелого трудового дня уставший мужчина намного лучше управляется с бритвой в руках, чем мужчина, проснувшийся несколько минут назад. Рабочий день редко выматывает так, как выматывает утро. Утро бьет по щекам и шепчет тебе: «Это только начало, дальше будет хуже, улыбнись — ваши улыбки меня забавляют».
И да, утро может начинаться с объятий любимого мужчины, но утро заставляет покинуть эти объятия и этого мужчину и идти в жизнь. Жизнь, в которой этот любимый мужчина не рядом и до него часы или дни.
Утро хорошо лишь с теми и для тех, кто счастлив при любой погоде. Утро для тех, кто просыпается с жадным желанием жить. Для остальных утро — маленькая пытка. Утро — жестокий инквизитор, у которого в саквояже есть все необходимые инструменты, чтобы сделать жизнь невыносимой.
Бывает два вида утра: торопливое и расслабленное. Первое — милое и доброе, а второе — его брат дебил, который выливает тебе кофе в лицо и ставит тебе подножки, когда не даёт подзатыльники.
Доброе утро не начинается со звона будильника. Оно начинается с того, что ты выспался и решил начать жить. Ты открываешь окно, а за окном сквозь темноту ночи медленно пробирается утренний свет. Город еще спит и нет шума машин, нет лязга посуды и чужих звонящих будильников. Соседи ещё не поругались. Солнце ещё делает свои первые утренние потягушки, и виден только его далекий свет, который ещё не захватил небо.
В «добром утре» никогда не убегает кофе. И да, доброе утро хочет кофе, сваренного в турке, а не залитого в чашке кипятком из электрического чайника. Доброе утро свежее, и ему хочется рассказать о сокровенном. Доброе утро во всём тебе помогает, и там, где ты обычно падаешь или запинаешься, доброе утро тебя придержит или проведет другой тропинкой. Доброе утро тихое и спокойное, как жизнь, о которой ты втайне мечтаешь.
А злое и недоброе утро вместит в себя всё то, за что ты не любишь эту жизнь. Оно ударит твой мизинец об тумбочку. Оно заставит кофейные крошки всплыть наружу. Оно оставит кофейные пятна на столике, и тряпка, которой ты их вытрешь, обязательно тебя обляпает. Паста упадёт с зубной щётки. И всё будет идти по нарастающей. И твоё раздражение будет формировать мир вокруг. Автобус, который ходит раз в полчаса, уйдёт, когда ты будешь стоять на переходе, ожидая, когда красный свет сменится зелёным. И, попав на остановку, ты обнаружишь там много людей. Много людей и ни одного сидячего места. И там, где ты встанешь, скоро появится стрёмный мужичок с вечным перегаром и грязью на рукавах, который закурит и будет вонять своими режущими глаза сигаретами. Когда придёт автобус, ты тоже не найдешь свободного сидячего места. А стоячие места наверняка максимально приблизят тебя к этому мужичку с остановки, который уже не дымит, но забычковал сигарету и воняет своим окурком и в принципе воняет. Ты опоздаешь на работу или учебу.
Доброе утро, зайка!

И вот то утро, которое было после вчерашнего вечера. Вечера, когда я впервые увидела тебя.
Ранее-раннее утро, которое должно прокатиться бульдозером по вчерашним мечтам и надеждам.
Чего я ждала от этого утра? Ждала причины жить? Нет, я засыпала с этой причиной. И за ночь причина никуда не делась. Но я не выспалась, и это давило на меня.
Я умылась, а затем разбудила тебя. И чтобы отвлечь тебя от своего внешнего вида, и чтобы окончательно запасть тебе в душу, я предложила тебе то, что предложила. И было то, что было. А затем ты ушёл.
Ты ушёл, а я вновь отправилась спать.
Отправилась спать, зная, что мне нужно набраться сил. Набраться сил, прежде чем окончательно вступить в новую жизнь.

Мне снилось, что мы жили с папой на съемной квартире и я зашла в ванную комнату, которая была совмещена с туалетом. Зашла просто так. Возможно, хотела посмотреть на себя в зеркало, но в отражении увидела не только себя. За моей спиной стоял отец, и на его лице была невыносимая трагедия, которую он не мог мне высказать. Казалось, он сам до конца не понимает, что произошло, но то, что произошло, навсегда изменит всё, и назад пути уже никогда не будет.
Я бросилась к папе и стала его расспрашивать. Папа молчал. А затем, после долгих уговоров, он объяснил мне, что у этого дома, у его магазина и у наших жизней есть хозяин.

—Ты должна убрать свои зубные щетки,— сказал папа.— И кремы свои ты тоже должна убрать.
—Я могу поставить их в своей комнате?
—Нет, ты должна их выкинуть. Хозяин наших жизней не любит всего этого, и чем больше будет пустоты в доме и в наших душах, тем легче нам будет жить с ним.
—Он Бог?
—Нет.
—Тогда почему он что-то решает?
—Он просто решает. Это данность.

Я начала ломать зубные щётки и выливать в раковину кремы, понимая, что это не просто щётки и кремы, это моя свобода, которую я, не зная причин, соглашаюсь сломать и смыть в водосточную трубу канализации.

—И магазин мой —он тоже его. И работа твоя, он решает, что и как.
—А где я работаю?
—Ты работаешь охранником в бассейне.
—И что я там делаю?
—Просто ходишь и смотришь. Он иногда будет заходить, поэтому будь всегда готова.

А затем папа начал сдвигать унитаз с его привычного места, создавая свободное пространство между сливным бачком и стеной. Это показалось мне невыносимым, это было самым страшным. Чем больше папа двигал унитаз, тем менее удобным он становился. И я готова была стерпеть щётки и кремы, но унитаз, который был в моём сне символом удобства и уединения, казался мне фигуральным «серпом по несуществующим яйцам».

—Мы же можем всё исправить? — спросила я папу.
—Нет. Ничего нельзя исправить. Остается молить богов о том, чтобы у нашего хозяина чаще было хорошее настроение.
—А полиция? Полиция может нам помочь?
—Никто не может нам помочь, дочь.

И после слов папы я оказалась в бассейне. Оказалась так, словно пропустила дорогу туда. И я увидела его глаза. Это были глаза неминуемой смерти…
А затем я проснулась во сне. Переживание из сна было настолько сильным, что мне захотелось о нём кому-то рассказать. Я зашла в ватсап и начала писать подруге, и она начала что-то отвечать, и чат превратился в сообщество, в которое стали писать подруги моей подруги. И каждая говорила о том, что мне не стоит так переживать и все они давно невольницы чьих-то интересов. И их кремы давно слиты, сломаны зубные щетки и переставлены унитазы. И их парни в армии такие же невольники без прав и свобод.

—Но они там на небольшой срок!— кричала я в голосовых сообщениях.
—А мой парень сидит в тюрьме за передвинутый обратно унитаз, — отвечал кто-то.

А затем я вновь проснулась и включила компьютер, чтобы посмотреть толкование своего сна, но экран стал синим. И в тот миг я поняла, что погиб не компьютер, а погибла я, поскольку вся моя жизнь — там, за прямоугольным монитором, и всё, что было там,— было жизнь, а всё, что было здесь, было лишь сном, который я сама себе придумала, чтобы не сойти с ума от нестерпимости истины.
Когда я наконец по-настоящему проснулась, я поняла, что этот сон был прощанием. Прощанием с «пластмассовым миром», который вроде бы уже победил. Прощанием с миром, где мы уступили права и свободы. Прощание с моим последним летом и моей последней осенью. Впереди оставалась зима, которую уже никогда не сменит весна.
Оставалось несколько часов до нашей новой встречи. А дальше ты и сам всё знаешь…

И да, я поехала в Берлин к отцу не на отдых, я поехала на пересадку сердца. Мне противна сама мысль о том, что что-то чужое будет в моём организме. И я намекала тебе об этом, но боялась сказать лишнее. Из меня просто достанут сердце, которым я полюбила тебя, и вставят чужое, которому только предстоит научиться любить. Слишком поэтично? Да, я могу быть и такой!
Вероятность того, что операция пройдёт успешно, 50 на 50. И всё же она больше, чем шансы моего отца сделать свой стартап успешным. Представь, как будет забавно, если я умру при пересадке. В смысле, забавно, что, имея шансы 50 на 50, я не выживу, а мой отец, имея намного меньшие шансы, всё же победил. Но, по правде, это совсем не забавно. Это будет не забавно тебе. И уж поверь, совсем не забавно мне. Не забавно мне сейчас. Не забавно и страшно. Очень страшно. Я не хочу всего этого. И я живу с обреченностью.
И мне так стыдно, что тогда в автобусе я сделала вид, что уснула. Я просто медленно и верно склоняла свою голову, пока она не коснулась твоего плеча. И ехала, закрыв глаза и представляя, что мы выйдем на одной остановке и ты проводишь меня до дома.
Мне стыдно за это, поскольку я в случае своей смерти оставлю шрам на твоём сердце. А если выживу, то шрам будет только в районе моего сердца.
Мне так хотелось пожить обычной жизнью, хотелось физической близости, хотелось засыпать и просыпаться с кем-то в обнимку. Но я не позволяла себе этого. А потом встретила тебя. Встретила и решила, что не могу сопротивляться своему желанию быть с тобой. Велика вероятность того, что это последнее, что случится хорошего в моей жизни. А если не последнее, то, поверь, это самое лучшее.
Я не могу чётко ответить, когда именно я поняла, что полюбила тебя. Но я полюбила — и это сёрьезно. Перед смертью всё видишь в иных цветах, чувствуешь всё иначе, переосмысливаешь свою жизнь. И это то, что происходит сейчас со мной. И я вижу всё так, как не могут увидеть остальные.
То время, что я проводила с тобой, я почти не думала о смерти. Я жила теми счастливыми моментами нашей духовной и физической близости, и когда мысли о смерти всё же подкрадывались, я делала глубокий вдох, и начинала сконцентрированно думать о тебе. И это спасало меня. Это помогало меньше бояться. Ведь невозможно не бояться совсем.
Ты можешь не думать о ней, но смерть всегда рядом. И как я хочу, чтобы ты не прочёл это письмо и я прилетела и обняла тебя. И прости меня, если это не так. Прости. Прошу тебя. Не держи на меня зла и живи дальше.
Навеки твоя Ася».