Ночной извозчик

Ночной извозчик

– Нет, все ж таки с пьянкой пора завязывать.

С трудом, ворочая языком в пересохшем рту, проскрипел я самому себе, выброшенный бравым стражем порядка из так называемого ‘’ обезьянника” – пункта охраны порядка при орденоносном метрополитене.

В обезьяннике этом, я просидел несколько часов в обществе престарелой проститутки с Манежной и двумя строителями гастарба́йтерами из Молдавии.

Молдаване постоянно плакали, что-то быстро говорили на своем языке и сквозь прутья решетки, протягивали лейтенанту от милиции сотенную бумажку: одну на двоих.

Лейтенант лениво ругался матом, намекая, что, дескать, свобода и работа в Первопрестольной стоит гораздо дороже. Не менее штуки с носа.

При упоминании тысячи рублей, строители сразу же полностью забыли Русский язык, и горестно цокая языком, притулились на краешке скамьи, где, вальяжно разбросав свои пышные формы, в смысле ягодицы, дремала заслуженная ветеранка продажной любви.

Я же, на правах коренного москвича, требовал адвоката, один положенный мне по закону телефонный звонок или хотя бы глоток воды.

Где-то под потолком, в мятой жестяной кишке шумела вентиляция.

Проникающий сквозь бетонные плиты рев отъезжающих составов, плюс непрерывный плач молдаван а также мои беспочвенные претензии к этому низкорослому, кривоногому, обильно припорошенному перхотью милиционеру – все это похоже сливалось в какой-то нудный, заунывный звуковой фон, действующий на него как мощное снотворное. Облокотившись на обшарпанный стол, он упорно боролся со сном, часто клевал носом и широко зевал, выставляя на всеобщее обозрение черные пломбы в коренных ,прокуренных зубах.

Но, природу не обманешь и через четверть часа и я, и доблестная путана и милиционер, и даже грустные молдаване- все погрузились в сон – а что вы думаете, ночь…..

– Ты что, твою мать, развел здесь сонное царство!?

Громким басом разбудил нас внезапно вошедший майор.

– Так-то ты Лялин службу тащишь? Устроил здесь курорт. А ну гони их всех к херам собачьим!

– К херам!? – Лейтенант, выронив с испугу связку ключей, упавшую к нам, за решетку, встав на колени, потянулся сквозь прутья к ним своей, поросшей рыжеватыми волосками дланью, на что коварная проститутка, показав ему рукой неприличный жест, поспешила со смехом наступить дерматиновым своим сапогом на трясущиеся пальцы милиционера.

Все присутствующие в обезьяннике, за исключением разве самого лейтенанта, весело и счастливо рассмеялись и даже майор, обхватив грушевидный животик, упав на стул, радостно заржал, отчего у ползающему по грязному, заплеванному полу нижнему чину, на глазах выступили скупые, мужские слезы.

– Пшли вон! – Громко скомандовал нам с проституткой, веселый майор и как-то исхитрившись (умеют же люди), одним пинком лаково блеснувшего сапога придать нам обоим, заметное ускорение по направлению к выходу.

Разбитная кокотка, тут же исчезла в ближайшем переулке, а я, мучимый жаждой, поплелся по ночной Москве, в поисках таксиста – альтруиста, согласившегося бы, отвезти меня за большое спасибо, домой, на Преображенку.

Судя по тому, что в эту, осеннюю ночь не одна сволочь, не подобрала меня по пути, и мне почти час пришлось идти пешком вдоль трамвайных сияющих словно серебро рельсов, альтруисты в Москве перевелись.

Они просто вымерли, как класс.

Все. Поголовно.

Я шел и шел, ногой расшвыривая высокие кучи желтой листвы, собранные вечером дворниками и как бы это вам не показалось непристойным, испытывал от этого своего мелкого, надеюсь хулиганства, отнюдь не маленькое удовлетворение.

Одноглазые светофоры мигали мне в лицо желтым цветом измены.

Да что там светофоры!? Осень, вот самая большая измена в году.

Осень.

Еще лет пять назад, я насобирал бы целую охапку этих желтых, ажурно – изящных, пряно пахнувших осенних листьев и преподнес бы их своей жене. А она, несомненно, утопила бы в этом осеннем золоте свое усталое лицо, глубоко тонкий аромат корицы и вполне может быть, зацеловала бы меня за такую безделицу с моей стороны, как этот осенний букет.

Но это случилось бы пять лет назад.

А теперь, я шел по осенней, ночной улице, элегантный, бородатый не совсем еще протрезвевший, шел домой, нимало не волнуясь, как и что там, у меня дома, на Преображенке?

Спит ли моя, постаревшая и несколько обрюзгшая благоверная, или меряет шагами тесную кухню в ожидании такого раздолбая, как я.

Теперь мне это уже почти безразлично.

Дети выросли и хамят, супруга постоянно болеет и шмыгает вечно красным от насморка носом, а меня, вернее сказать мои грустные дурацкие рассказы, не берется издать ни одно издательство в России.

И все это, как ни странно, меня самым необыкновенным образом полностью устраивает. По крайней мере, теперь я иногда могу вдрызг напиться и, роняя пьяные слезы, прижавшись горячечным лбом в прохладное, залапанное оконное стекло.

Размышлять о несправедливости мироздания в смысле ошибок в распределении физических благ на этой грешной земле в целом, и в частности, в отдельно взятой стране.

А жена? А что жена? Пусть ее стареет в скандалах, если ей так это нравится, ну а мне, мне сейчас очень нравится идти по влажной мостовой, наступая на расплющенные звезды осенних листьев и подставив лицо мелкому, ночному дождю смотреть сквозь влажные ресницы на редкие, в радужных ореолах фонари.

– Куда изволите, барин?

Неожиданно для меня пропорол ночную тишину чей-то громкий и несколько издевательски подобострастный голос и я с удивлением увидел перед собой извозчика, вальяжно развалившегося на облучке сияющего черным лаком, ландо.

Кучер, так же был во всем черном, при черном же, несколько потертом котелке на голове, с мягкими, кожаными вожжами в руках и судя по запаху, довольно дорогой сигарой во рту.

В смятении, я несколько раз обошел вокруг этого, неожиданного для современной Москвы экипажа, внутренне удивляясь пусть и потертому кое-где, но все равно роскошному его виду, желтым свечам, горевшими за волнистого стекла фонарей и этой рыжей лошади с большими грустными глазами.

Но вот что меня поразило больше всего, так это газета, лежавшая у извозчика на коленях.

Газета явно свежая, с крупными черными буквами.

« Московскiя вѣдомости.1879годъ.15 iюля».

– А ты знаешь, голубчик (отчего-то мне пришел в голову именно такой стиль обращения с ним), довези-ка ты меня на Преображенку, да поскорей.

Плачу по таксе, и на чай дам!

Извозчик хмыкнул, неторопливо спустился на мостовую и, откинув какую-то хреновенку, оказавшейся при ближайшем рассмотрении небольшой лесенкой о двух ступенях приветственным движением сигары пропустил меня в кожаное лоно экипажа.

– Нооооо, родимая!

Громко прикрикнул он на свою рыжую лошадь и, слегка щелкнув кнутом, откинулся на козлах.

Мы тронулись и в лицо мне ударила довольно приятная смесь запахов сигарного дыма, осенней листвы и лошадиного пота.

Я умиленно смотрел по сторонам на пролетающие мимо меня особнячки, во множестве сохранившиеся в районе Баумоновской и лишь одна мысль терзала мою неопохмеленную совесть.

– Даст ли мне жена хотя бы стольник, что бы рассчитаться с извозчиком, а если нет, как я буду перед ним оправдываться!?

– А, как Бог даст…

Мысленно махнул я рукой и убаюканный монотонным цоканьем лошадиных подков, задремал.

– Все барин, приехали. Преображенская площадь. Просыпайтесь.

Извозчик довольно бесцеремонно потрепал меня по плечу.

Я вышел из экипажа, и с удивлением рассматривал то место, куда завез меня этот странный кучер.

Высокие тополя, растущие вдоль замшелой кирпичной стены шелестели, как ни странно все еще зеленой листвой, а рядом с освещенным газовыми, пузатыми фонарями, подъездом, с широко распахнутыми застекленными дверями, стоял полный, роскошно одетый, весь в парче и позументах швейцар, при густых, всклокоченных бакенбардах, переходящих в холеные усы, странным образом гармонирующими с округлым, тщательно выбритым подбородком.

– И куда ж ты меня милый завез?

Не скрывая своего удивления, обратился я к извозчику.

– И как я теперь с тобой расплачусь? Распиской что ли?

– Уже за все оплачено, барин.

Довольно невежливо как мне показалось, буркнул тот и щелкнув кнутом, выехал со двора.

Высокие железные ворота с кольями поверху, с металлическим звоном захлопнулись, а швейцар, торжественно взяв меня под локоток, проговорил неожиданно высоким для его комплекции голосом.

– Вас ожидают, monsieur.

-Даже так!?

Бросил я и высвободив свой локоть, не без робости шагнул в сияющий бронзой, позолотой и мрамором подъезд особняка.

Матовое стекло двери за моей спиной неслышно закрылось, и я оказался….

Темно-бордовая ковровая дорожка, прижатая к мраморным ступеням золочеными прутьями, привела меня в просторную гостиную, расположенную на втором этаже, где в углу, под раскидистыми, веерными листьями пальмы, в высоком кресле, оббитом черным бархатом, сидела старая, можно сказать древняя, сухопарая женщина и в упор, сквозь раскрытый лорнет, самым беспардонным образом разглядывающая меня.

– Что за наряд на вас, mon cher?

После довольно продолжительного молчания спросила она меня.

– Неужели же князь Бессонов, мой дражайший брат, оказался monsieur n’est pas poli, настолько неучтивым, что отправил вас, своего единственного сына и наследника в первопрестольную, в таком неприглядном виде?

Не поверю. Наверное, сейчас, в таком виде, у вас в Екатеринбурге ходит вся золотая молодежь? Нигилисты. Впрочем их и в Москве с избытком…

Я ошарашено смотрел на старую княгиню и в моей бедной, (эх, похмелиться бы сейчас) гудящей голове, все смешалась в совершенно неудобоваримую кашу. С одной стороны фамилия моя и в самом деле Бессонов, но то, что я принадлежу к княжескому роду, являлось полной неожиданностью, ни отец, ни дед, бывший заключенный каналоармеец, или если проще: зека, ни словом об этом не обмолвились. А что касается моего прикида, тут я вообще где-то в глубине души обиделся. И батник, и штаны, да что там штаны, даже носки и те у меня вполне приличных фирм, и уж точно не с Минаевского рынка….

Молчание мое становилось явно просто не приличным, но я упорно вспоминал Русскую классику, и выискивал из нее подобающие случаю фразы.

…- Милостивая государыня, тетя.

Наконец-то выдавил я из себя нечто подобающее случаю.

– Приношу вам свои глубочайшие извинения, за тот моветон, который я проявил в выборе своего туалета. Прошу excusez-moi за мой внешний вид. Сами понимаете, между Москвой и Екатеринбургом все ж таки не меньше двух тысяч верст. Почтовые тройки, паровозы с их копотью, постоялые дворы с кишащими во влажном белье клопами, bon sang , да мало ли еще чего….

Я заливался перед княгиней соловьем, а сам мучительно думал, стараясь дышать в сторону от моей, только что обретенной родственницы.

– Что ж это такое, в конце концов, происходит? Либо я сошел с ума, либо я при помощи странного ночного извозчика, каким – то самым невероятным образом умудрился попасть в Москву конца девятнадцатого столетия? А может быть это и есть то самое, параллельное пространство, о существовании которого так часто пишут начинающие фантасты?

Я извинялся, а старуха постепенно светлела своим, сморщенным как сухофрукты лицом и даже начала благосклонно покачивать головой.

– Ну, хорошо, Серж (Господи, она и имя мое угадала), – княгиня взмахом сложенного лорнета указала мне на пустующее кресло рядом с ней.

– Садись же, наконец. И перестань ко мне обращаться как на великосветских раутах. Можешь называть меня просто тетей, или же Евдокией Александровной, как тебе хочется.

– Спасибо тетя.

Смиренно проговорил я, и, поцеловав ее сморщенную и сухую руку (могу же!), присел на краешек кресла.

Госпожа Бессонова еще раз всмотрелась в мое лицо, шепнула еле слышно.

– Господи, Серж, как же вы, князь, похожи на своего отца! Просто одно лицо!

Евдокия Александровна слегка хлопнула ладонями и не повышая голоса, бросила.

– Савелий. Голубчик, подойди ко мне.

Откуда – то сбоку, из незамеченной доселе мною двери, появился невысокий мужичок с расчесанными на прямой пробор и намасленными волосами цвета прелого осеннего листа, в стилизованном Русском костюме ,в черных с полоской штанах, сапогах и красной ,шелковой рубахе навыпуск, с угодливым выражением на простоватом, деревенском лице.

– Милейший, приготовь князю ванну, чистое белье, новую фрачную пару, одним словом сделай все необходимое. Сергей Михайлович, пробудет у нас в гостях некоторое время. Прикажи горничной, приготовить для князя гостевые апартаменты и будь так любезен, отдай распоряжения по поводу чая. Да… Пожалуй, часам к девяти.

– Слушаюсь-с сударыня.

Дернул он своим пробором, и исчез так же незаметно, как и появился.

– Ну а вы, mon cher, племянник,

Прошелестела она мне, протягивая руку для поцелуя. -Располагайтесь, осваивайтесь, отдыхайте. Я жду вас к чаю. Ровно в девять.

Она поднялась с кресла и неслышно ступая, удалилась из гостиной.

– Ну, вот вы уже и князь.

Буркнул я, обращаясь к самому себе, поднимаясь с кресла и направляясь к высокому окну, за которым голубели ранние летние сумерки.

По горбатой мостовой перерезанной сверкающими рельсами, неторопливо двигалась неуклюжая конка, ведомая парой темных битюгов. В небольших, ярко освещенных квадратных окнах конки, виднелись люди в шляпках и цилиндрах.

Возле телеги, груженной пустыми бочками, сухопарый городовой в мешковатом белом кителе, с шашкой на боку, что-то горячо выговаривал торговке пирожками. Та виновато кивала головой, вытирала несуществующие слезы платочком и упрямо всовывала блюстителю порядка, газетный кулек с масляными пятнами.

Тот для виду поупирался некоторое время, но потом благосклонно кивнул торговке головой и засунул пирожки за пазуху.

– Господи, – простонал я обреченно.- Они и здесь берут…

Я неспешно прошелся по просторной комнате, с интересом рассматривая все детали интерьера, все более и более склоняясь к мысли, что невероятно модный сейчас в Москве, так называемый евроремонт, лишь жалкое подобие отделки особняка княгини.

Ажурная лепнина, струящаяся по периметру потолка, плавно и ненавязчиво переходила в стены, обитые натуральным шелком. А всевозможные пилястры и колонны поражали взгляд своим совершенством. В противоположном углу гостиной, стоял рояль цвета слоновой кости. Я подошел к инструменту и с удивлением увидел лежащую на отполированной крышке рояля, партитуру из Лебединого озера: пожалуй, единственная вещь оставшаяся в моей памяти из всего вызубренного в свое время в годы посещения мной средней музыкальной школы.

Озорства ради, я присел на витой табурет, поднял крышку, но вместо того, чтобы сыграть запомнившуюся мелодию, громко хлопнул в ладоши.

Князь я черт меня побери, или не князь?!

Савелий появился через минуту. У меня сложилось странное ощущение, что он все это время дежурил под дверью.

– Ээээ, как бишь тебя?

Пошевелил я пальцами, как мне показалось вполне естественно.

– Ах да Савелий. Как там ванна?

– Вода уже греется, ваше сиятельство. Через четверть часа я вас приглашу. Чего-нибудь еще желаете, Сергей Михайлович? Напомаженный пробор склонился в ожидании.

– А принеси ка ты мне, Савелий коньячку.

Почти пропел я, потирая ладони.

-Сию минуту-с ваше сиятельство.

Лакей исчез, слегка щелкнув каблуками.

– Вот это сервис!

Подумал я восхищенно и впервые за много лет опустил руки на клавиши. Я играл почти, не глядя на ноты и с сожалением, думал о том, что как жаль, что сейчас меня, мою игру, не слышит Верка, моя благоверная половина.

Ведь, в конце концов, мы с ней познакомились именно в музыкальной школе, дай Бог памяти, в каком же было это году?

– Нет, не вспомню.

Решил я, а передо мной уже стоял Савелий, с серебряным подносом, на котором красовался небольшой, пузатенький графинчик с коньяком, округлая рюмочка, прикрытая белоснежной салфеткой, а рядом, на серебряном же блюдце, исходили слезой свежезарезанные ломтики лимона, щедро припорошенные сахаром.

– Спасибо милый.

Кивнул я, не прерывая игру. – Оставь здесь, дальше уж я сам….

Коньяк прогнал последние остатки похмелья и мне вновь, воочию открылся весь бред сложившейся ситуации. Я, самозваный князь, музицирую здесь, неизвестно, честно говоря, где, а где-то на Преображенке, за сотню лет отсюда, жена моя, в прошлом году со мною повенчанная, наверно уже все морги обзвонила….

Отбросив Чайковского, я заметался по комнате и, уже было решил плюнуть на эту долгожданную ванну и бежать куда-то в поисках выхода, или входа (сам черт ногу сломит), туда, в мое время, в родной мне две тысячи первый год, как в гостиной появилось новое действующее лицо в моем затянувшемся бреду.

– Здравствуйте князь. – Чуть слышно проговорила прекрасная (а уж я поверьте, повидал на своем тридцатипятилетнем веку довольно много симпатичных женщин, и знаю толк в подобного рода красоте) и юная незнакомка, стоящая на пороге.

-Бабушка сказала мне, что у нас гость с Каменного пояса, князь Сергей Михайлович Бессонов и вот я здесь, чтобы познакомиться с вами.

Продолжила она своим тихим голоском.

– Мы почти не выходим в свет и совсем не принимаем гостей, а теперь, когда вы здесь, нам с бабушкой будет не так одиноко вечерами.

Надеюсь, вы у нас погостите подольше и хочется верить, что вам у нас понравится. Меня зовут Наташей. Вы можете называть меня Натали, как и бабушка, а впрочем, как вам будет угодно.

Она потупилась и мило покраснела.

– Прости меня Вера. – Подумал я, а ноги уже сами собой несли меня навстречу девушке.

-Здравствуйте, Натали, вы очаровательны. – Целуя ее надушенную ручку, проговорил я, расшаркиваясь ногой, как самый заправский денди из высшего Московского общества. Правда, сие получилось не очень изящно – кроссовки это все ж таки не бальные туфли….

– Так значит, вы получаетесь как бы моя …

Тут я задумался, и откровенно говоря, было от чего. В голову лезли почему-то какие-то совсем уж дремучие словечки типа: шурин, деверь, зять, свояк, сватья, золовка, невестка и прочая родственная шушера.

– Ну да, вы моя внучатая кузина. – Вылепил я что-то несусветное и сам же первым и рассмеялся.

В ответ она так же рассмеялась и вновь покраснев, пролепетала.

– Какая я глупая, отвлекаю вас, а вам уже ванная готова.

Она резко повернулась и почти бегом покинула комнату, оставив после себя легкое облачко очаровательного запаха хороших духов и девичьего тела.

– Что ж ты делаешь сука!?- Вскричал я, бросаясь, прочь от запахнувшейся после ее ухода бархатной портьеры.

– Но ведь не подонок же ты, в конце-то концов!? Какая Натали, какая кузина? Она же совсем еще девочка. У тебя же дочь ей ровесница….

Я подбежал к роялю, схватил графинчик и, отбросив крышку, в несколько глотков, из горла опорожнил благородную посудину.

– Прочь, прочь отсюда! Или же я потом никогда не смогу смотреть людям прямо в глаза. Прочь!

Я бегом спустился по лестнице и, оттолкнув швейцара, выскочил на улицу.

Было уже довольно темно и в поисках выхода я заметался по двору.

– Куда вы, ваше сиятельство!?

Закричал швейцар, бросаясь ко мне, но его крик только подстегнул меня и я с силой оттолкнувшись от бордюрного камня, повис на железных воротах. Бросив последний взгляд на этот гостеприимный дом, может быть даже в надежде увидеть в одном из светящихся окон прелестное личико Натали, но, не увидев, я как-то очень не эстетично перевалился на противоположную сторону ворот. Оттолкнувшись как можно сильнее, я прыгнул в темноту, и тут же чуть не попал под колеса проезжающего мимо меня ушастого запорожца.

Тут же выскочивший, побледневший водитель, мужичонка в болоньевом плаще, долго извинялся передо мной и не успокоился до тех пор, пока не довез меня прямо до дому. До Преображенки.

Увидев меня на пороге, Вера побледнела и, хлобыстнув дверью, заперлась в спальне, а я, я на цыпочках прошел в комнату дочери и может быть впервые, поцеловал ее спящую во влажный лоб.

Спал я на кухне, прислонившись к подоконнику.

Тихо шуршал газ в колонке, монотонно капала вода из крана и, мне было хорошо и уютно здесь, дома.

А под утро, когда коньячный хмель вышел со сном, я решил пусть и утром, но все-таки принять наконец-то ванну.

Я нетерпеливо сбросил прорванные на заднице, фирменные свои штаны и уже было поднялся, как вдруг, по старому, вытертому линолеуму кухонного пола, сияя гранями и сверкая всеми оттенками фиолетового цвета, шариком покатилась хрустальная пробка от графина.

Верка меня, конечно, простила, да и как ей поступить иначе, все ж таки мы с ней венчанные супруги.

Я ничего ей рассказывать не стал. Не знаю отчего, но не стал. Да и вряд ли бы она мне поверила.

Пить я конечно полностью не бросил, но заметно сократил, отчего меня зауважала не только моя Верка, но и зачастившая к нам теща.

Но иногда, когда на душе становится необъяснимо нехорошо и тоскливо, я тихонько одеваюсь, и брожу по ночным Московским улицам, в бесплодных поисках дома за высокими железными воротами, ну или хотя бы того, странного ночного извозчика.