Позвонил колокольчик, выдернув Джеймса из глубокого сна.
«Ну, это просто чушь какая-то!» Неоновый циферблат часов показывал 3:34 утра.
Завидуя коротким похрапываниям, доносящимся от жены, Джеймс сел и потряс головой, стараясь вытеснить из мозга туман.
– Проблема, – он вздохнул.
Колокольчик позвонил опять.
– Да иду я, черт подери, иду!
Его ноги, наконец, нашли в темноте тапки. Он встал и пошел в комнату в конце коридора.
Лили, его старая мать, лежала на кровати, держа в руках маленький колокольчик, готовясь позвонить еще раз. Хотя прошло не более двух лет с тех пор, как она заболела, и он привез ее к себе домой, Джеймс не мог привыкнуть к тому, как она стала выглядеть.
Ее запястья и предплечья были покрыты синяками и испещрены перекрещенными проводами для диализа. На груди бугром выпячивался электрокардиостимулятор на бледно-желтой коже, повязки прикрывали язвы на ее худых ногах, которые не заживали от диабета.
И все же глаза матери, утонувшие в темных глазницах и страждущие, каким-то образом оставались живыми.
– Джимми, почеши мне спину?
Ее голос, вибрирующий где-то между жалобным сопрано и мрачным контральто, наполнил тишину комнаты. Голос самого Джеймса был намеренно спокойным и скрывающим, как он надеялся, раздражение, которое он в этот момент испытывал.
– Мама, ты знаешь, сколько сейчас времени? Мне же на работу через три часа.
Как можно так жить? Однажды я просто свалюсь. Я понимаю, когда тебя нужно поменять, но эти почесывания сведут меня в могилу!
– Но это так чешется! Просто ужас! Я старалась сама, но не могу достать. Это прямо между лопатками.
Лили приподнялась на одной руке и продемонстрировала, как она не может достать до места назначения. Джеймс сначала хотел развернуться и пойти спать, но сдержал себя – только глотнул воздуха и покачал головой. Сев на кровать матери, он просунул руку под ее ночнушку и почесал требуемое место. Кожа была сухой и морщинистой.
– А-а-а-а-а-а! Хорошо-о-о-о-о! – Лили закрыла глаза и открыла рот. – Теперь чуть правее. А-а-а-а-а-а! Хорошо-о-о-о-о! – она открыла глаза. – А еще говорят, что тело не связано с душой. Какая чушь!
– Давай помажу, – он выдавил из тюбика порядочный шмоток крема и осторожно растер его по спине матери. – Ну вот!
Джеймс расправил ночную рубашку и встал, уже стараясь поймать ускользавший сон, по-прежнему бродящий где-то в голове.
– Подожди, не уходи! Я так мало тебя вижу! Я хочу тебе что-то рассказать.
– Мне нужно идти спать, мама. Мне скоро уже нужно вставать. Я же тебе сказал.
– Да, да. Я знаю, – она вздохнула. – Ты прав, иди.
– Ну хорошо, что ты мне хотела рассказать?
Полотно зажатый рот Лили растянулся в гримасу удовольствия, и она откинулась на подушку.
– Знаешь, однажды я была на лекции по искусству в библиотеке… – Джеймс вздохнул. Он слышал эту историю много раз. – Ты же знаешь. Как работник искусства я всегда хожу на такие мероприятия. – Там была одна дама такая. Так вот, она вышла к микрофону и начала распостраняться о своем сыне, художнике. Она говорила о том, как его творчество осталось непонятым, и как мы все живем в этом коммерческом мире, где подлинное искусство не ценится, и о том старом-добром времени, когда все было по-другому. Тогда я встала и сказала: «Простите, мол, но вот Рафаэль, Да Винчи и Рембрандт – все эти великие художники работали за деньги. Микеланджело даже на время прекратил работу в Сикстинской Капелле, когда Папа заморозил платежи!» Я тогда здорово ее заткнула. Так, что она ничего не смогла и возразить. Наверное, она не знала этого о Микеланджело. Только и выдавила из себя: мол, я не с вами разговариваю! А я ей говорю: «Нет, вы именно мне это и говорите! Я здесь единственная, кто вообще услышала то, что вы здесь говорите!» Если бы ты только мог видеть ее лицо! На нем просто все цвета радуги появились, прямо как на картинах ее сына! Ох, Джимми, это было так смешно!
Искорки в глазах его матери загорелись почти по-девчачьи, когда она вспоминала о своей победе. Это напомнило ему время, когда она вот так же сидела на краю его кровати, подоткнув под него одеяло, и читала ему на сон грядущий «Три Медведя». Он почувствовал теплую ностальгию – частично по детству, а частично по тому, какой была его мать тогда. И сейчас Джеймс стал смеяться вместе с Лили, и им было хорошо.
– Спасибо Джимми! Дай я поцелую тебя – и иди спать. Я тоже. Я устала.
Джеймс встал и пошел к себе в спальню.
«Слава богу, скоро отпуск!» – подумал он прямо перед тем, как спасительный сон опять окутал его своими толстыми пушистыми лапами.
***
– Мама, это только на одну неделю, пока мы уедем!
Джеймс упаковывал крем Лили в ее маленький чемоданчик, ища ее зеркальце. Он договорился устроить Лили временно в дом престарелых – в тот же самый, где она жила, когда в прошлом году он с Бет и детьми уезжал на Барбадос.
– Ты же была там раньше. Не бойся!
Лили уставилась на него темными, широко открытыми глазами.
– Я боюсь, я тебя больше не увижу!
– Мама, ну перестань! Мы же приехали в прошлом году. Ты будешь там только эту неделю – и сразу домой. Не волнуйся, ты меня увидишь! Ничего не случится!
– Но ты же не знаешь… Ты не знаешь, что может случиться. Все может случиться!
– Да нет же, мама! Ничего не случится. Обещаю!
Выражение испуганного скептицизма стало спадать с её лица.
– Ты обещаешь?
– Да, мама, да. Обещаю!
Лицо Лили медленно расплылось в улыбке, она окинула взглядом кровать и разгладила простыню.
– Ну хорошо, Джимми. Ладно. Езжай, веселись!
***
Канкун был именно тем, что Джеймсу было нужно: океан, песок, повсеместная еда и питье, чтобы держать тело занятым и мозг в забытье.
Лежа на пляже, он пытался удержать себя от любых размышлений – просто дать мыслям тихонько плясать на поверхности мозга, подобно зеленым волнам, нежно набегавшим на белый песок и отбегавшим, убаюкивая его своим шумом.
***
– Джеймс, мы уже три дня как приехали. Что ж ты даже ей не позвонишь?
Держа в руке телефон, Берта взглянула на него, просматривая ворох писем и счета из кредитных и страховых компаний, накопившиеся за время отсутствия. Джеймс закатил глаза.
– Да-да, конечно. Вот только… – он думал обо всех делах, что накопились за его отсутствие; о багаже, пропавшем по дороге из Канкуна и о протёкшей крыше в столовой. – Только, ну ты знаешь, как она… если она узнает, что мы уже приехали, то захочет, чтобы мы сразу взяли ее назад. А я бы предпочел подержать ее там. Ну… хотя бы еще пару дней.
К его сожалению, Берта, спеша устроить все дела должным образом, уже договорилась с домом престарелых, чтобы привезти Лили домой в понедельник. Джеймс, конечно, был рад увидеть мать… но уже готовил себя к длинным бессонным ночам.
***
В субботу, сквозь мутную завесу шума из телевизора, окутавшую его полусонное сознание, Джеймс услышал телефонный звонок. Берта, решив, что это ее многочисленная родня, подобрала трубку первой. Почти немедленно шум радиоволн был дополнен пронзительным стаккато его жены. Это прозвучало как внезапная судорога, как резкий взлет и падение в ее голосе. Джеймс открыл глаза и сел на кровати. Спустя длинную и напряженную секунду, Берта вошла в спальню с дрожащими губами и слезами на глазах.
– Что стряслось?!
– Это мама.
***
Джеймс был благодарен всем, кто пришел на похороны – но в то же время, чувствовал неприязнь к ним. Его мучила мысль, что все эти люди здесь лишь для того, чтобы посмотреть, как он справится со своими обязанностями горюющего сына, и чтобы посудачить потом о его надгробной речи.
Джеймс знал, что не сможет говорить. Его горло сжимал спазм, но каким-то образом он чувствовал, что не сможет плакать сегодня.
Когда пришло время – двигаясь, как во сне и ощущая стук в висках, Джеймс почувствовал, что встал на к микрофону. Он смотрел вниз, на свои трясущиеся руки, держащие лист бумаги. Услышал собственный голос, звучащий неожиданно глухо, иногда трескающийся, извергающий поток беспомощных слов «гордая и сильная… талантливая и уникальная… навсегда в моем сердце…»
И вот – он закончил. По-прежнему с сухими глазами.
***
Следующие несколько часов утонули в приглушенной размытости необходимых договоренностей и подобающего поведения, в тупом и болезненном марше необходимых и бесполезных процедур.
Прошло уже несколько недель, а отсутствие матери по-прежнему ощущалось стеной странности, необъяснимости и временности. Медленно и постепенно Джеймс отдалялся от этой стены и начинал видеть ее в перспективе. Жизни отдельных людей начинались и кончались, а Жизнь в целом – продолжалась, и всё было так, как должно быть.
Каждый день он поднимался с постели и шел на работу, делал упражнения, с аппетитом ел, с удовольствием смотрел фильмы с Бертой и детьми. Дни его стали возвращаться к их естественному, непритязательному ритму.
Но однажды, в густой ночной тишине, когда все домашние спали, он услышал где-то внутри, в сердце сердца, настойчивый глухой звук:
– Но ты же обещал, Джимми, ты обещал, ты обещал…
И вот тогда, в сгустившейся неподвижности ночи, пока все вокруг были очарованы и обволочены толстыми, мохнатыми лапами безмятежного сна – тогда слезы, наконец, полились.
Автор публикации
