Одиннадцать

Одиннадцать – страшное число. Гнилое, торчит, как лишний палец на руках у ребенка-уродца. У Нарфы такой родился, весь скрюченный, даже не плакал, только сопел дыркой вместо носа, а через день помер. Мать сказала, что Нарфа пожадничала с Жертвой, за это боги наказали ее.

Мать никогда не скупилась на Жертву. Одиннадцать лет назад она отдала свою красоту, с тех пор почернела, сгорбилась, глаза ее помутнели, но дух остался несломленным. Все так же сурово и прямо смотрела она на мир, не сломалась даже тогда, когда отец прыгнул с моста. Боги не приняли его Жертву, мала она им показалась, за то они отняли у него здоровье. Больше не смог отец работать в кузне, страдал от жара, его сильные руки исхудали, обвисли, словно плети. Тяжко ему было чувствовать себя калекой, не вынес он жалости и беспомощности.

Скоро и мне придется отдать свою первую Жертву.

В прошлое Пришествие богов я была еще слишком мала, богам не нужны Жертвы от несмышленышей. Но теперь мне уже почти шестнадцать, скоро мы пойдем в храм с матерью и сестрой. Мать отдаст свое мастерство: она всю жизнь ткала ковры. Потому и прожили мы без отца: ковры матери и царю не стыдно у себя во дворце повесить. Купец Бубарик скупал их, без возражений отдавая запрошенную плату, знал, что перепродаст их втрое дороже. На коврах цвели диковинные цветы, летели райские птицы, рыскали невиданные звери, на каждый ковер можно было часами любоваться. Больше этого не будет, пожертвует мать умение.

Сестра по примеру матери решила отдать красоту. На людях она говорит, что не жаль ей Жертвы для богов, но по ночам плачет. Беззвучно, чтобы мать не услышала. Только подушка с утра вся мокрая от слез. Не смотрится теперь сестра в зеркало, видеть не может косы свои смоляные, толстые, блестящие, брови – две птицы вспорхнувшие, губы алые, будто кровяникой намазанные.

Мать решила, что я отдам свой голос. Больше все равно нечего, а голос в хозяйстве бесполезный. Песнями сыт-согрет не будешь, а если богам понравится моя Жертва, одарят они меня щедро: муж будет работящий, детки здоровые.

Только Данеку я сказать боюсь, что голос отдаю. Отец у Данека богатый, у него бессчетные отары овец, расплатится он и за себя, и за детей своих тяжелыми монетами, не придется им живую Жертву отдавать. Данека в город учиться послал, а тот встретил меня, когда я пела, развешивая во дворе белье. С тех пор прилип ко мне Данек, как банный лист. Да я и рада. Мать только сердится – говорит, что не пара я, простушка, богатому сынку, поиграется он со мной и бросит, а женится на той, что отец ему укажет.

Не верю я ей, обещал он жениться, когда учебу закончит, к осени следующей сыграем свадьбу.

– Люба ты мне, – говорил Данек. Не с умыслом говорил, как другие парни сестру нахваливали, чтобы затащить в закуток. Данек не такой, он все говорит от души, делает по велению сердца. – Все мне в тебе любо, и руки твои умелые, и глаза темные, как два омута. А голос твой волшебный больше всего люб, как услышал твое пение, так будто солнышком душу согрело.

Не простит мне Данек Жертвы.

Мысли мои хороводом бегут, день ото дня все быстрее. Нечего мне предложить богам, только то, что от рождения дано: голос мой певучий. А без голоса разлюбит меня Данек, бросит, уйдет. А без Данека жизнь мне не мила. Не отдам голос – заберут боги другое, даже разум отнять могут.

Жестокие у нас боги.

Только при матери бы такого не ляпнуть. Не посмотрит она, что я уже взрослая, отстегает прутом так, что полосы до храмова дня сходить будут. Мать у меня верит в богов, каждое Пришествие для нее радость великая.

А чему радоваться? Приходят боги раз в одиннадцать лет и отнимают у нас то немногое, что есть. Мать говорит, что в обмен они одаривают нас счастьем, благословляют нас, но она впустую слова тратит. Не люблю я богов. Много ей счастья принесло их благословение? Дважды уже она отдавала свою Жертву: на кифаре играла с детства так, что даже старики от восторга плакали – отдала дар, красоту свою ясноглазую, из-за которой отец ее из всех девушек выбрал – отдала. Ни отца теперь нет, ни утешения в музыке. Скоро и гордость свою, мастерство отдаст. Голодать не будем, сестра у матери училась, тоже хорошая ткачиха, а мать будет на продажу печь куличи. Но счастья и благословения нет.

Пока мать с сестрой в мастерской заняты, я переделала всю работу по дому, обед в печи оставила и выскользнула из дома. Жили мы в домике на окраине города, сразу за улицей речка, а на том берегу лесок. Уродилась в этом году ягода, сколь ни собирают ее, все не убывает. Я с корзинкой пошла к броду, наберу блестяники, к вечеру напеку пирогов, порадую сестру.

Молчит сестра, а я все равно знаю, почему она красу свою в Жертву приносит. Обманул ее Сталка, обещал жениться, а сам уехал на Поморье, ни словечка не сказав, не увидев ее на прощанье. Соседи сказали, что давно он туда собирался, у него дядя-скорняк хотел передать ему свое дело. Думали все, что и Ишу с собой заберет, ан нет. Иша на других и смотреть с той поры не хочет, о замужестве думать себе запретила. Так и Данек мой развернется и даже «прощай» не скажет, когда я Жертву принесу.

Даже думать об этом тошно.

Перешла я речку по камушкам и побрела по лесу. Сама собой из горла песня полилась про соловушку в клетке, печальная, протяжная.

Но долго грустить я не умею, как тут печалиться, когда солнце через кружева листвы лес насквозь просвечивает, а голос мой еще поет? Каждая букашка лето приветствует, каждый цветочек, вот и я запела «Ноги в пляс», собирая блестянику. А потом «Лукошко». И ту, столичную, про даму в серебре.

– Ну и здорова же ты голосить, девка, – проскрипел чей-то голос, когда я замолчала, чтобы отдышаться. Я обернулась. За мной стояла старушка и смотрела на меня затянутыми в бельма глазами.

– Здравствуйте, бабушка, – поклонилась я. И увидела, что на нижней ветке дубовика за старухой петля веревочная болтается. – А что вы делаете?

– Вешаюсь я, дочка, вешаюсь. Да ты не боись, при тебе грех творить не стану, дождусь, покуда ты не уйдешь, – спокойно ответила бабка.

– Что у вас приключилось? Может, я помогу? – запричитала я, но старуха только лапкой сухонькой помахала, как дерево веткой.

– Ничего не случилось, не полошись. Стара я стала, да тут уж ты ничем не поможешь. Али у тебя выкуп от Жертвы есть? – с хитрецой спросила она.

– Был бы – на себя бы потратила, – честно ответила я. – Голос я отдаю, жалко.

– Жалко, звонкий он у тебя. Но не горюй, и без голоса прожить можно. Я в прошлое Пришествие зрение отдала, хорошие у меня глаза были, и то одиннадцать лет без них как-то управлялась, – старуха потерла лицо. – А теперь, вишь ты, нечего отдать.

– Но умирать-то из-за этого не надо, – попробовала отговорить ее я, да где там, бабка только захехекала-заперхала, как овца.

– Надо, девонька, надо. Расскажу я тебе, все равно не тороплюсь никуда. Давно дело было, моя свекровка стара стала, отдать ей было нечего, но все равно пошла в храм. А там боги отняли у нее силы, слегла она. Так на руках из храма ее и унесли. И одиннадцать лет она лежала, ни рукой, ни ногой двинуть не могла, я за ней уделанные тряпки выносила. Не дайте боги мне такой судьбы. Пока ноги ходят, да руки узел завязать могут – не отдам последнее, с собой в могилу унесу.

– Бабушка, а можно не отдавать Жертву? Спрятаться, чтобы боги не нашли?

– Что ты, девонька, и думать не смей! Не пойдешь в храм, сама не отдашь – найдут и на земле, и под землей, все заберут, а тебя оставят – живую, но пустую, как скорлупку от ореха. Горе это большое, и для тебя, и для семьи твоей. Жертвуй, девонька, плачь, горюй, а жертвуй. Столько я всего отдала, уже и не упомнить, а до сих пор плачу только о дитятке своем, нечего было тогда отдать, только то, что под сердцем носила.

Я опустила глаза. Да, боги и такую Жертву принимают, забирают нерожденных детей. Кто-то только рад отдать лишний рот, а кому-то приходится жертвовать через слезы, через силу.

Глупо было и стыдно перед старой опустошенной женщиной на пороге смерти плакаться о голосе своем. Ее Жертвы куда как тяжелее. Но то, что она говорила, всколыхнуло у меня на сердце крохотную надежду. Есть выход, есть.

– Прощайте, бабушка, пусть вас примут на небесах! – крикнула я на бегу, подхватила почти полную корзинку с блестяникой и ринулась к броду.

Данек жил у родичей в богатом квартале. Не любила я туда ходить, зло зыркали на меня барышни и дамы из расписных повозок, но сегодня я ничего не замечала. Хоть бы он дома был, хоть бы согласился.

Не ждал меня Данек, но как увидел, просветлел лицом, глазища синие так и засияли. Заныло у меня сердце.

– Ты правду говорил? – спросила я, когда разжали мы руки от объятий. – Что любишь, что женишься?

– Все правда, перед самими богами повторю, если надо, – поклялся Данек.

– Тогда женись. Не осенью, сейчас, до Пришествия. Сможешь?

Опешил мой Данек, не сразу нашелся, что сказать.

– Я родителей на свадебный пир созвать не успею, до Пришествия не доедут они. Зачем так срочно?

– Чтобы до Жертвы было у нас время. Любишь – давай поженимся! А нет, так не хочу тебя видеть больше.

Сказала – а у самой слезы текут, сама себе не верю. Но нашла слова, выпустила их, теперь не вернешь.

– Тогда поженимся, – посуровел Данек, бровями повел. – Я в храм схожу, пусть нас тихо обвенчают в седьмой день.

Матери и сестре я только вечером шестого дня сказала, что женимся мы с Данеком на рассвете. Не поверили они сначала, а потом заахали, забегали: мать достала из сундука свое подвенечное платье, сестра отдала мне гребни дорогие, из блестящего панциря веселки выделанные – ей их Сталка подарил, давно еще. Сами и смеются, и плачут, и ругаются, что так поздно сказала.

Храмовник венчал нас, а сам на мой живот косился да ухмылялся паскудно, старый пень. Думал, что знает, отчего спешка такая. Ну и пусть его.

– Данек, отныне и до самой смерти будешь ли ты беречь и охранять Ришку как свою единственную жену?

– Буду, – кивнул Данек. Мы надели кольца и стали навеки мужем и женой. Не о такой свадьбе мне мечталось, но это не важно. Поженились мы по закону, взаправду – и ладно.

Не стал меня Данек к своим родичам перевозить, за мзду сняли мы комнату в городе. Я днем ткала, а Данек на учебу ходил, а по вечерам он приходил, ел ужин и слушал, как я пою под кифару. Целую неделю счастье наше тихое длилось, пока день Пришествия не настал. Оделись мы нарядно, поцеловала я Данека крепко-крепко, и пошли в храм.

В очереди мы стояли несколько часов на солнцепеке, пока в храм не вошли, но для меня эти часы мгновением пролетели. Не сказала я Данеку, что пожертвую. Но голос свой волшебный не отдам, с собой в могилу унесу. Прикоснулась я к алтарю светящемуся, силой человеческих страданий напитавшемуся, и свою Жертву великую отдала.

Из храма меня Данек вынес на руках, он шел и плакал, а я ему напевала колыбельную, что еще в детстве от бабушки слышала.

Не бросил меня муж мой, не ушел, хоть и обманула я его, жениться заставила до того, как пожертвовала свои ноги.

 

***

В кают-компании было тихо. Из-за задержки в секторе 4-31 план полета пришлось пересчитывать, штурман занимался этим всю ночь, предоставив новые расчеты капитану на утверждение. Лениво прихлебывая утренний кофе, капитан рейсового корабля-сборщика Стефан Еремеев просматривал навигационные выкладки.

– Порядок, установка завершила свой цикл и ушла на перезагрузку, – доложил старший техник, заходя в отсек. – Через одиннадцать лет будет готова к новому сбору.

Капитан благодушно кивнул ему:

– Сколько набрали?

– В этом году поменьше, но все в пределах нормы. Количество опустошений соответствует количеству взрослого населения. Полных опустошений многовато, нужно доложить, пусть отдел пропаганды перестанет лениться.

– Как там планетарная команда? – для порядка поинтересовался капитан.

– Сами знаете, – ухмыльнулся техник. – Плачут от счастья, что возвращаются на Землю. Одиннадцать лет на этой отсталой планете – я бы свихнулся.

– Статистику провели?

– Пока только предварительные данные. Больше всего, конечно, природных даров. Потом навыки. Даров жизни на этот раз поменьше, – отрапортовал техник. – Капитан, я слышал, что в порядке исключения такое делается…

– Хочешь забрать себе дар? – понял капитан.

– Дочка танцевать хочет, я выберу ей навык танцев? Какой-нибудь не из лучших, конечно.

– Хорошо, оформим как премию за отлично проведенную работу. И когда будешь на складе, захвати мне молодость, жене привезу, – капитан подмигнул подчиненному, и тот расплылся в широкой улыбке.

Техник ушел, и капитан вернулся к просматриванию нового курса. А за иллюминатором удалялась очередная планета-донор.