В палате воцарилась тишина. Я глубоко вздохнул, стараясь успокоиться, взять себя в руки, и с удивлением отметил, что не испытываю того испепеляющего чувства очередной утраты, которое пережил в тот вечер, первого ноября две тысячи восьмого. Сейчас, лёжа в больничной койке под капельницей с антибиотиками, я прекрасно отдавал себе отчёт, что не смог вернуть навсегда утраченных людей, но в то же время ощутил совсем уж неуместное чувство – чувство умиротворения. С первого дня пребывания в этом чужом мире я подозревал, что с ним что‑то не так, но усердно старался закрывать на это глаза, не придавал значения. Куда как важнее было то, что жена и дочь снова со мной, снова живы. Но как бы я ни старался избавиться от этого назойливого ощущения, оно всё равно зудело где‑то в глубинах рассудка. А теперь всё встало на свои места и стало легче…
Мои размышления прервала вошедшая в палату мед сестра‑практикантка. Довольно миловидная особа, которая несколько минут назад ставила мне капельницу. Она убрала осколки битых пузырьков, подала мне термометр и собралась уйти, но я её окликнул:
– Простите, вы не могли бы уделить мне несколько минут?
– Что‑то случилось?
– Нет, всё нормально. Просто я хотел бы задать вам один… деликатный вопрос.
Она удивлённо вскинула брови и с интересом посмотрела на меня.
– Скажите, если бы я сказал, что люблю вас, что вы обо мне подумали бы?
Её красивые брови подскочили ещё выше, округляя и без того большие глаза, она улыбнулась:
– Не поняла… Это угроза?
– Ну почему же угроза? Совсем не угроза…
Но она перебила:
– Семёнов, вы только что сказали, что убьёте меня и говорите, что не угрожаете?
– Да не убью я, господи! Люблю!
Девушка нахмурилась, пытаясь переварить мой вопрос.
– Не знаю, о чём вы, Семёнов, но, думаю, вам нужно отдохнуть… – Она развернулась, давая понять, что разговор окончен, но я опять окликнул её:
– Да не уставший я! Выслушайте, прошу вас.
Она остановилась, откидывая голову назад и глубоко вздохнув, снова обернулась в мою сторону:
– Вам скучно, Семёнов? Я здесь не для развлечений, между прочим. Мне работать надо.
– Да я много времени не отниму. Честно. Ответьте. Что подумали бы обо мне?
– Подумала бы, что вы сумасшедший.
– Почему?
– Что значит «почему»? Вы хотите, чтобы я вам прочла лекцию о нерациональном поведении? Я бы поставила вам диагноз СПС.
– Это ещё что такое?
– Не прикидывайтесь, Семёнов. У вас плохо получается.
– Нет, серьёзно. Что такое «СПС»?
– Синдром повышенной сензитивности. Психическое расстройство такое. Ещё вопросы есть? Или, может, вам романтическое свидание устроить?
– Нет, спасибо. У меня последний вопрос: если бы вы от кого‑нибудь узнали, что где‑то умирает ребёнок, нуждающийся в немедленной пересадке… – Я ненадолго задумался, подбирая варианты. – Да что там в пересадке… хотя бы в переливании крови, а у вас была бы как раз нужная группа, как бы вы в этой ситуации поступили?
– Это зависело бы от многих факторов… – задумчиво проговорила медсестра, начиная наконец проявлять интерес к разговору. – Думаю, вышла бы на его родителей.
Во мне затеплилась надежда, и я приподнялся с подушки, опираясь на локоть:
– Так! И?.. – заставляя развивать мысль, спросил я.
– Что «и»? Если их ребёнку нужна кровь, а у меня она есть, значит, они заинтересованы в её приобретении. Небольшое количество я бы им продала. Но только в том случае, если это не навредит моему здоровью. А у вас есть нуждающийся в крови ребёнок?
Я разочарованно опустил голову и, отрицательно ею покачав, поблагодарил за беседу. Она хмыкнула и молча вышла. К ней вопросов больше не было. Впрочем, как и ко всем остальным семи миллиардам жителей планеты.
Хотя! Меня внезапно посетила настолько волнующая мысль, что я чуть не вскочил с кровати, забыв о воткнутых в руки иглах капельниц. Есть в этом мире по крайней мере один человек, который также, как и я попал сюда из другой жизни! Из другого мира, другого измерения! И уж он‑то точно отличается от всех! Взять хотя бы то, что он помог мне с одеждой и деньгами! Бескорыстно!
Спешно выдернув торчащие из рук иглы, я встал с кровати и принялся осматривать палату в поисках своей одежды. Нашёл её в пакете с принадлежностями, который забрал из своего рабочего кабинета. Проверив карманы, с удивлением отметил, что наличные и пластиковые карты были на месте. Кое‑как отчистив белую рубашку от пыли, оделся и опасливо выглянул в коридор. Он был пуст. Когда я был уже почти у выхода на лестничную клетку, услышал позади голос медсестры:
– Семёнов! Вы куда! Вам вставать нельзя!
Я улыбнулся ей в ответ и бросил на прощание:
– Я вас любил, любовь ещё быть может! Аривидерчи, моя заботливая леди! – И, в очередной раз уверив её в своей невменяемости, засеменил вниз по ступеням.
Судя по тому, как вёл себя Гена, когда я пришёл к нему с поля, пустота этого мира на него нисколько не повлияла. То есть повлияла, конечно, в какой‑то мере, но всё же он остался нормальным полноценным человеком. Он сильно отличался от остальных. Это не бросалось в глаза, но я был уверен, что никто из «местных» даже не задумался бы о том, чтобы дать мне одежду, не говоря уже о деньгах на дорогу. Скажу больше: даже если бы я попросил у кого‑то одежду и деньги, меня, в лучшем случае, послали бы на три буквы. А Гена дал! Сам!
Выходя из здания больницы в духоту июльского полудня, я думал только об одном: нужно поскорее добраться до Гены и подробно расспросить его обо всём. Я был уверен, что вижу не полную картину. Должна была быть какая‑то лазейка, какая‑то мелочь, которую я до сих пор не заметил. Что‑то, что ускользнуло от меня, пока я отвлекался на несоответствия.
Поймал такси и через полчаса стоял в небольшой очереди у железнодорожной кассы пригородного сообщения. В нетерпении перетаптывался с ноги на ногу, раздражаясь, как медленно кассир обслуживает покупателей. Электричка должна отправиться с минуты на минуту, а дождаться следующую я просто не смог бы – лопнул бы от нетерпения.
Прямо передо мной в очереди стояла полная мамаша с непоседливым забавным мальчуганом лет трёх‑четырёх, который ни секунды не стоял на месте. Он беспрестанно кружился, подпрыгивал, приседал и даже падал на затоптанный пол вокзала, распевая при этом какие‑то лишь ему одному известные песенки на ему одному известном языке. Точнее, это был и не язык вовсе, а просто набор ничего не значащих слогов, которые он ловко складывал в четверостишия. Надо признать, получалось неплохо – рифма в его «песнях» присутствовала, да даже и мотив прослеживался весёленький. Мать то и дело одёргивала сынишку, хватала за шиворот, но юркий непоседа ловко выкручивался и тут же принимался за старое.
Я улыбнулся. В этот момент мальчик посмотрел на меня. Смутившись, а может, даже немного испугавшись, понурил голову и торопливо подошёл к маме. Когда она положила ладонь на хрупкое плечо, он отвернулся от меня, обхватил обеими ручонками внушительных размеров бедро матери и прижался. Я снова улыбнулся. Глядя на этого малыша, удалось ненадолго забыть о том, где нахожусь, а когда поймал себя на этой мысли, чуть не подпрыгнул от свалившейся догадки! Мальчик снова посмотрел на меня и теперь тоже улыбался. Я присел на корточки, чтобы оказаться на одном уровне с ним, и тихо, чтобы никто не услышал, спросил:
– Привет. Тебя как зовут?
Тот задрал голову кверху, взглянув на мать, которая сейчас не обращала на него никакого внимания, затем снова посмотрел на меня и также шёпотом ответил:
– Июса.
– Илюша?
Мальчик кивнул.
– А сколько тебе лет, Илюша?
Он вытянул вперёд пухлую ручонку, сжатую в маленький кулачок, выбросил вверх четыре пальчика, растопыривая их в разные стороны, и с гордостью заявил:
– Два! – На лице заиграла довольная улыбка, красноречиво подтверждающая, что он очень гордится тем, что знает ответ на взрослый вопрос.
– Ух ты! Большой уже! И умный. Молодец!
Я не лукавил. Малыш и впрямь мне очень импонировал. Видимо, он это почувствовал и, отпустив мамино бедро, тоже присел на корточки, подражая взрослому дяде. Теперь его широкая улыбка открывала два ряда мелких молочных зубов.
– А маму ты любишь, Илюша? – спросил я нарочито будничным тоном, но при этом почувствовал, как от волнения кровь стучит в висках, а согнутые в коленях ноги наливаются горячим свинцом.
– Да‑а‑а… – протянул мальчик, – юбью.
– Правда?
Он утвердительно кивнул и даже зажмурился для убедительности.
– А мама тебя любит?
Малыш снова посмотрел на стоящую в очереди мать и пожал плечами. Я подумал, что мальчик просто может не понимать, о чём я его спрашиваю. И для того, чтобы убедиться, что ребёнок ответил осознанно, попросил:
– А можешь показать, как сильно ты маму любишь?
Он не стал дожидаться повторной просьбы, быстро обхватил мамино бедро, прижался к нему щекой и насколько мог сильно сжал маленькие ручки. При этом его глаза блаженно прикрылись, а на губах засияла не менее блаженная улыбка. В этот момент рука женщины ласково погладила мальчика по голове. Скорее машинально, нежели осознанно.
Меня бросило в пот. Сердце заколотилось ещё сильнее. А когда малыш от переполнявших его чувств поцеловал мамину юбку, я чуть не плюхнулся на пятую точку.
Дети! Боже мой! Дети!!! Они чувствуют! Они любят! По‑настоящему! Искренне!
Юлька!!!
Забыв попрощаться с новым знакомцем, я поднялся и сделал глубокий вдох, чтобы выровнять сбившееся дыхание. В глазах всё плыло. То ли от жары, то ли от нахлынувшей надежды. Бросил взгляд на вокзальные часы. Отметил, что в детском саду тихий час. Но к тому времени, как я смогу туда добраться, детей как раз усадят полдничать, после чего Юльку можно будет забрать домой. О поездке к Гене я теперь даже не задумывался. Мне нужно было срочно повидаться с дочерью и убедиться, что Илюша – не единственный ребёнок, имеющий настоящую душу!
Автор публикации
