В милицию добирался на метро, но на этот раз не озирался по сторонам и не выискивал несоответствия, которыми был буквально напичкан этот чужой холодный мир, застывший в привычных и даже родных вещах. Я изучал документы, выданные главврачом.
Одним из бланков был акт о расторжении договора, заключённого между хосписом и мной. Копия прилагалась. Этот договор датировался третьим апреля две тысячи восьмого года и предусматривал изоляцию моей матери на неопределённый срок с целью недопущения негативного влияния Объекта (так называли маму в тексте) на Общество. Один из пунктов гласил: «С момента вступления в действие настоящего Договора, Опекун (это я) освобождается от ответственности за возможные неправомерные действия Объекта вплоть до физической смерти Объекта или до момента расторжения настоящего Договора. Данная ответственность возлагается на Хоспис», а другой пункт уточнял: «Хоспис оставляет за собой право провести процедуру эвтаназии в отношении Объекта без разъяснения причин Опекуну».
То есть третьего апреля две тысячи восьмого года я на законных основаниях разрешил убить свою мать в случае, если такая необходимость или даже желание появится у сотрудников хосписа!
Мне стало плохо. Руки тряслись с такой силой, что читать дальше не представлялось возможным. Теперь страх встретиться со своим двойником сменился жгучим желанием, чтобы эта встреча всё-таки состоялась. И я прекрасно знал, что буду делать, когда увижу перед собой собственное лицо.
Странное дело: насколько сильно я удивлялся жалкой увечности населявших этот мир людей, настолько же сильно поражался схожести поведения наделённых властью чиновников и госслужащих с их коллегами в моём мире. Разницы практически не было! Общаясь с представителями органов правопорядка, создавалось стойкое впечатление, будто я никуда и не переносился! А в один забавный момент я и вовсе ощутил неуместную ностальгию, которая, по сути, являлась больше актом мазохизма, нежели чем-то и в самом деле логичным.
В районном отделении меня принял сержант, состоящий на должности участкового инспектора. Я знал его. Точнее, помнил его визит в ноябре две тысячи восьмого. Он приходил ко мне домой вместе со следователем, когда погибли Маша с Юлей. Да только толку от этого знакомства сейчас было мало. Во-первых, я запомнил только его лицо – круглое, с красными щеками. Ничего больше об этом человеке я не способен был тогда переварить. А во-вторых, в этой реальности он меня тоже не знал. Причина банальна – тот роковой ноябрь две тысячи восьмого здесь ещё попросту не наступил.
Видимо, участковый относился к тому типу людей, у которых краснота никогда не сходит со щёк. Я понятия не имею, с чем это связано. С особенностями кожи, или с тем, что человек постоянно находится в возбуждённом состоянии, но пухлые щёки милиционера, сидевшего передо мной в тесном, душном кабинете, пылали багрянцем. Можно было, конечно, предположить, что сказывалась беспощадная июльская жара, от которой не спасал даже крутящийся на полную катушку вентилятор, но я прекрасно помнил, что его лицо имело тот же цвет и во время известного осеннего визита.
Я изнывал от духоты помещения вот уже битый час, но дело, по которому я добровольно явился в милицию, не сдвинулось ни на шаг. Большая стрелка настенных часов, на циферблате которых красовался огромный золотистый трезубец, бездушно отсчитывала драгоценные минуты, которых теперь могло не хватить на то, чтобы вернуться в хоспис и вытащить оттуда маму.
– Товарищ сержант, я же вам говорю, я полностью осознаю меру ответственности и обязуюсь при первой же необходимости уведомить вас о подозрительных действиях со стороны моей матери. У неё своя квартира, причём находится она совсем недалеко от моего дома. Я смогу посещать её ежедневно, контролировать, ухаживать… Вы поймите, я остался без работы, за хоспис платить нечем. Жена даже собаку усыпила, чтобы сократить расходы. У меня малолетняя дочь, она расстроится, когда узнает, что её питомца умертвили, но у нас не оставалось другого выхода. Мы просто вынуждены были так поступить! То же самое касается и моей матери! Если я в ближайшее время не найду работу с достойной зарплатой, то уже в скором времени у семьи не останется средств существования. А на такой риск я идти не готов. Пусть лучше мать живёт у себя дома, если надо, под замком, но заставлять дочь и жену голодать – это будет слишком серьёзным ударом по моему самолюбию.
Услышав последнюю фразу, участковый изменился в лице. Едва заметно, но изменился! Впервые за шестьдесят минут диалога! И изменения эти были отнюдь не негативными. Я вдруг заметил, как его багровое лицо оттаяло! Не было сомнений – он и в самом деле проникся ко мне пониманием.
Самолюбие! Чёрт возьми! Самолюбие – вот что объединяет это общество! Вот что способно хоть в какой-то мере вызвать, если не сочувствие, то хотя бы понимание! Парадоксальное, абсурдное взаимопонимание.
– Семёнов, ты же сам прекрасно понимаешь, что все твои доводы – бред сивого мерина. Ты что, с таким опытом работу себе найти не можешь?
– Да какая сейчас работа у банкиров? Мировой финансовый кризис на дворе! Людей из банков пачками на улицу выбрасывают! Сокращения жуткие. Сейчас безработных банкиров больше, чем китайцев в Пекине.
– Ясно… – Он хотел ещё что-то сказать, но зазвонил телефон. Сержант снял трубку и поднёс к уху: – Алло. Да. Да. Так и есть. Угу. Угу. Всё понял. Принято. Будьте богаты. Угу. Отбой. – Он выдохнул с каким-то облегчением, улыбнулся и вытер со лба пот. – Ладно, Семёнов. Считай, взял ты меня измором. Подпишу твой запрос, но при одном условии: теперь ты в моём кабинете постоянный клиент. Будешь являться на отчёты еженедельно, скажем, по четвергам к восемнадцати ноль-ноль. Неявка без уважительной причины будет квалифицирована как нарушение правопорядка, и меры будут приняты к матери и к тебе, соответственно. Усёк?
– Усёк! – тут же отрапортовал я и мысленно возликовал.
Он сделал росчерк на заветном листе, обнаружил, что шариковая ручка не пишет, ругнулся, принялся искать другую. Нашёл, расписался ею и протянул листок мне.
– И ищи работу! Не думай, что ты её навсегда забираешь. А то мало того, что сам тунеядец, так ещё и мать свою чокнутую ко мне на участок притащишь. Свободен!
Мне в спину будто лом вставили. Замер на месте и даже вдохнуть не смел. Если бы вдохнул, то не смог бы сдержать себя. Перепрыгнул бы через стол и вцепился сержанту в горло. А это значило бы только одно: я проведу невесть сколько времени за решёткой, и даже если меня не убьют, то мама может просто не дождаться моего возвращения. Пришлось прикрыть веки и проглотить оскорбление.
Видимо, моё лицо стало не менее бордовым, чем у участкового, потому что он нахмурил брови и спросил:
– Перегрелся, что ли? Идти можешь?
– Вполне, – сквозь зубы процедил я.
– Ну так иди, чтоб тебя! – выплюнул он и добавил: – Иди, а то передумаю!
Я ушёл, по пути ища оправдания сказанной ментом фразе, но так и не смог подобрать веской причины, чтобы его понять, а тем более простить. Для разрядки мысленно выругавшись, я выскочил из здания отделения.
Попытки поймать такси превратились в настоящую панику. Я, как безумец, размахивал руками перед проезжающими мимо автомобилями с шашечками на крыше. Те, как назло, не останавливались, иногда сигналя кидающемуся под колёса пешеходу. Когда наконец удалось остановить машину, часы уже показывали без пятнадцати пять. Я понятия не имел, в котором часу заканчивается смена главного врача в хосписе и до последнего надеялся, что ещё смогу успеть. Хотя надежда таяла с каждой секундой.
Пришлось заплатить таксисту вперёд и переплатить вдвое, чтобы он ехал быстрее, не обращая внимания на дорожные знаки. Мы заскочили домой за паспортом, и ровно в семнадцать часов я переступил порог хосписа, держа бумажку с резолюцией участкового милиционера перед собой, будто она служила пропуском.
Охранник бросил на меня испепеляющий взгляд и демонстративно заблокировал турникет. Тот лязгнул встроенным электромагнитным замком.
– Да я же уже был здесь сегодня! – возмутился я, для убедительности даже ударив ладонью по стеклу сторожки. – Нужен паспорт? На! Открывай уже! Я спешу очень.
– Да хоть удостоверение прокурора области! – рявкнул охранник. – Ты мне, падла, квартальную премию зарезал! Я тебя, как человека, пропустил. Вошёл, так сказать, в положение. А ты, гнида, тут же побежал начальству стучать! Вот теперь бери свой паспорт, засовывай себе в жопу и иди к хренам собачьим, чтобы я тебя в глаза не видел. Завтра будет сменщик дежурить, вот ему и сношай мозги, а я по поводу тебя вопрос решил окончательно. А будешь угрожать, ментов вызову. Вот им и расскажешь, как ты взятки должностным лицам предлагаешь, чтобы тебя на режимный объект пропустили. Козлина…
Стало ясно, что договариваться с этим человеком – вообще не вариант. По крайней мере, до тех пор, пока он находится в таком возбуждённом состоянии. А ждать, когда его отпустит, у меня не было ни времени, ни настроения. Я толкнул турникет, убедился, что тот заперт, и начал было озираться в поисках возможности проскочить, но услышал шаги, звонким эхом разносящиеся по коридору, ведущему к лестнице. Шаги приближались.
– Николай Евгеньевич! – пропел главврач. – Вы, никак, передумали насчёт мамы? – Он и в этот раз слово «мама» произнёс с какой-то особенной интонацией. Как бы намекая на что-то. Только я никак не хотел понять, что он хочет этими намёками сказать. Ну, не мог я поверить, что он меня так быстро раскусил!
Я лихорадочно перетасовывал в голове более вероятные варианты. Тем временем врач прошёл через турникет и, не останавливаясь, двинулся к выходу.
– Карл Генрихович! – поспешил я за ним. – Я получил разрешение в милиции. Документы подписал. Послушайте, мне обязательно нужно забрать маму… мать сегодня.
Он остановился.
– Я вас прекрасно понимаю, голубчик. Думаю, когда вы узнаете последние новости, поймёте, что всё обстоит гораздо лучше, чем можно было изначально себе представить. Поднимайтесь в отделение и сами во всём убедитесь. А мне пора ехать. Я и так уже в бассейн опаздываю. Суставы, знаете ли… Приходится уделять время водным процедурам. Эх, где моя молодость? Да? То ли дело вы! Наслаждайтесь, голубчик, жизнью без боли, пока старость не подобралась слишком близко.
– Но я смогу её забрать сегодня?
– Я же говорю, всё сможете, Николай Евгеньевич! Всё сможете, и даже больше! Проходите! Поднимайтесь наверх!
Главврач, не прощаясь, развернулся и вышел на улицу. Я же снова подошёл к сторожке, с вызовом посмотрел на охранника и положил ладонь на турникет. Тот раздражённо хмыкнул, но нажал на кнопку замка, позволяя мне пройти. Видимо, ему ещё оставалось что терять помимо квартальной премии, если он не решился ослушаться распоряжения начальства, которое велело пропустить ненавистного посетителя.
На третий этаж я взлетел так быстро, словно в спину дул ураганный ветер. Стальная дверь, которая была запертой во время первого визита, теперь была распахнута настежь. Длинный коридор был пуст и не освещался. Лишь вдалеке, там, где располагалась камера номер «9», был различим рассеянный свет, падающий в темноту коридора прямо из дверного проёма изолятора.
Я почувствовал неприятное волнение. С чего бы это вдруг такая халатность со стороны персонала? Мало того что дверь в отделение открыта нараспашку, так ещё и камера не заперта. Тоже мне «режимный объект»! Так у вас все «психи» разбегутся. Понятное дело, это был мысленный сарказм, не более. Однако если следовать логике здешних карателей, то следовало мыслить именно так. И это настораживало.
Чем ближе я подходил к девятой камере, тем сильнее билось сердце. Впереди послышались шорохи. Подойдя, заглянул в приоткрытую дверь. Мамы внутри не было. Вместо неё у койки возилась какая-то полная невысокая пожилая женщина, одетая в голубой медицинский костюм. Она бесцеремонными движениями упаковывала постельное бельё, стараясь уместить простынь и пододеяльник в застиранную донельзя наволочку.
– Простите, – обратился я к ней, – вы не скажете, где пациентка из этой… из этой камеры?
Тётка недружелюбно, но в то же время без особого интереса посмотрела на меня и продолжила паковать бельё.
– Померла.
– Как померла?
– Молча. Жила себе, жила, да и померла. Сегодняшний, что ли? Не знаешь, как люди мрут?
Я выронил бумаги, которые до этого сжимал так, словно они были самой важной вещью в жизни. Следом за ними сполз на пол и я, хватаясь за стальной косяк двери. Ноги стали ватными и подкосились сами собой.
«Всё обстоит гораздо лучше, чем можно было изначально себе представить», – всплыли в голове слова главврача, который тут же, с задором в голосе сообщил о предстоящих водных процедурах, которые полезны его заржавевшим от времени суставам.
– Как она умерла? – спросил я таким жутким голосом, что сам испугался.
На этот раз тётка отреагировала на вопрос со всей серьёзностью. Мне даже не пришлось угрожать ей или применять силу. Она отложила в сторону тряпки и села на койку, а когда увидела меня на полу, трясущегося и комкающего хрустящие бумажки, то тихим дрожащим голосом выдавила:
– Сердце у неё… Инфаркт.
– Как?! – прорычал я.
– Эвтаназия. Ей укол сделали.
– Зачем?
– А я почём знаю? Есть приказ – мы исполняем. Начальству видней, наверное. А ты кто такой?
Я не ответил. Посмотрел на часы, прикинул, где в местных окрестностях располагаются ближайшие бассейны, встал и быстрым шагом двинулся к выходу. Нужно было успеть застать Карла Генриховича резвящимся в стерильной воде бассейна.
Автор публикации
