Психиатрическая лечебница представляла собой целый комплекс двух– и трёхэтажных зданий дореволюционной постройки, хаотично разбросанных по внушительной территории. Корпус судебно-психиатрической экспертизы находился на отшибе, в солидном отдалении от других строений, и внешне походил на заброшенный особняк какого-нибудь зажиточного купца. Было видно, что когда-то, давным-давно, дом был настоящим произведением архитектурного искусства, от взгляда на которое захватывало дух. Это слегка удивило, так как искусство здесь было понятием весьма условным.
Сейчас же здание ничего, кроме депрессии, внушить было не способно. При взгляде на мрачные, поросшие мхом стены из крошащегося кирпича, на ржавые решётки на окнах, складывалось впечатление, что в семнадцатом году прошлого столетия его отжали матросы с кипящим возмущённым разумом и превратили в склад пулемётных лент, бюстов Ильича и алых транспарантов с призывами к пролетариям всех стран. А для того, чтобы империалистическая зараза не посмела посягнуть на святое, заложили оконные проёмы стеклоблоком, установили на них тяжёлые чугунные решётки и возвели по периметру двухметровый кирпичный забор с колючей проволокой и вертухаями на вышках. Как-то иначе объяснить столь массивные укрепления я не мог. Даже в СИЗО, из которого меня сюда привезли, всё было значительно скромнее.
Здание встретило фейерверком запахов. Их сумбурный букет вмещал в себя, казалось бы, не сочетаемые ароматы плесени, лекарств, застаревшей мочи, хлорки, еды и ещё бог знает чего. Линолеум на полу в приёмном отделении (если в подобном месте оно вообще может так именоваться) протёрт насквозь многолетним шарканьем, углы его загнуты, а в образовавшиеся дыры видны полусгнившие доски, между которыми закаменела жирная, вековая грязь. Двери открываются и закрываются с громким металлическим лязгом под скрип электрического зуммера. На каждой – зарешеченные смотровые окошки.
Меня сопроводили на третий этаж. Вход в отделение отгораживала уже привычная стальная дверь, а около неё, на стене, находилась кнопка вызова дежурного. Один из конвоиров нажал на неё. С противоположной стороны раздался низкий гул звонка. Дверь отворилась. На пороге возник крупный молодой человек в чёрной форме с хмурым выражением лица и с резиновой дубинкой на бедре. Конвоир представил ему сопроводительные документы. Тот бегло их изучил, кивнул и позволил войти.
Я оказался в давно не проветриваемом, тесном, плохо освещённом коридоре, стены которого до половины выкрашены тёмно-зелёной краской. Меня сопроводили в самый конец и заперли в камере, которая мало чем отличалась от той, в которой пришлось провести последние несколько недель. Главными отличиями, пожалуй, были сырость и плесень, которой обильно поросла одна из стен от пола до потолка. Причём к этой самой стене и были прикреплены нары. Я не без грусти подумал, что теперь не одинок – буду спать и чувствовать, как грибы медленно забираются под одеяло. Но внимательное обследование постели разрушило мои предположения, и стало ясно: грибы не будут забираться под одеяло ночью. Они уже давно были там.
С наступлением темноты на потолке зажглась тусклая лампочка, смачно обгаженная мухами. От её света начали болеть глаза. Я прилёг на нары и ещё долго ворочался, прежде чем смог уснуть.
Снился Гена. Я смотрел на него из окна камеры. Почему-то во сне вместо стеклоблоков были прозрачные стёкла, и мне было видно всё, что творится во дворе. Гена копал яму, периодически махал мне рукой, улыбался. Я зачем-то спросил у него, как сыграли наши, а он сказал, что теперь это не имеет никакого значения. Когда я спросил почему, он ответил, что на самом деле это никакие не наши, а самая настоящая империалистическая зараза, и давить их надо, как клопов. Тогда я спросил, для чего ему яма, а он ответил, что собирается деда хоронить. Дед у него умер от рака.
Проснулся я от лязга открываемой двери. Тусклый свет лампы снова резанул глаза. В камеру вошёл парень в форме и поставил на пол миску с вечерним пайком.
– Нормально? – без особого интереса спросил он.
– Порядок.
– После ужина – отбой. Будешь шуметь – буду бить. Усёк?
Я кивнул. Он вышел. Больше никто не беспокоил.
Утром, после завтрака, новый конвоир сопроводил меня на второй этаж, где предстояло пройти ряд несложных тестов на оценку интеллекта и часовую беседу с психиатром.
Им, а точнее ею, оказалась миловидная женщина невысокого роста с аккуратно уложенными светлыми волосами и элегантными очками в золотистой оправе. Когда меня ввели в кабинет, она встала из-за стола, улыбнулась, подошла ко мне и протянула ладонь для рукопожатия.
– Аглая Рудольфовна.
– Николай.
Она пригласила меня присесть в большое уютное кресло, и я с удовольствием в нём развалился.
– Вам удобно?
– Да, благодарю. Я давно уже не сидел на мягкой поверхности.
– Знаю, – с грустью в голосе сказала она и помолчала, о чём-то задумавшись. – Я была бы не против выпить кофе. Вы будете?
– Да, спасибо! – удивился я.
После стольких дней карцера её вопрос прозвучал, как предложение от золотой рыбки загадать три заветных желания.
– Не стоит. Мне не трудно.
Она включила электрический чайник, который имелся на небольшом столике у окна, достала из шкафчика две миниатюрные чашки и насыпала в них растворимый порошок.
– Простите, но натурального нет. Не люблю. Отец говорит, что я испытываю на прочность собственное здоровье, а мне всё равно нравится растворимый.
Мы пили кофе и общались о том, как я воспринимаю окружающий мир, какие чувства испытываю к дочери и считаю ли своё мироощущение нормальным.
Я не видел смысла обманывать её. В конце концов, если не получится убедить психиатров и меня признают вменяемым, то я окажусь на скамье подсудимых. А судя по словам адвоката и следователя, после суда меня будут ждать годы заключения, отсидев которые я просто потеряю всякий смысл жить дальше, потому что Юлька к тому времени уже просто перестанет быть Юлькой. Она превратится в Юлию. Такую же, как и все вокруг. Единственный способ спасти своего ребёнка – это быть рядом. А ради этого я готов идти на любое безумство. В том числе на то, чтобы получить официальный статус психа.
Мне нужен был диагноз. Мне нужна была пусть мизерная, но возможность оказаться на свободе как можно скорее. И я изо всех сил старался убедить психиатра в том, что болен. Благо, что для этого не нужно было притворяться. Достаточно было говорить правду. Единственное, что приходилось скрывать, – это то, что я пришёл сюда из другого мира, иначе она просто-напросто поставила бы совершенно другой диагноз. Как я уже говорил, мои познания в психиатрии весьма посредственны, но подозреваю, что это была бы какая-нибудь шизофрения.
– То есть вы утверждаете, что период взросления у вас прошёл нормально. Вы успешно преодолели эмоциональный барьер и до… – она посмотрела в историю моей болезни, – до июля текущего года не замечали за собой никаких проявлений беспокойства. Верно?
– Думаю, да, – ответил я. – Это началось в июле. Я был на рыбалке и чуть не утонул в болоте. Грязная вода попала в лёгкие, я практически захлебнулся. А когда вернулся домой, почувствовал себя нехорошо. Попал в реанимацию. Двусторонняя пневмония, воспаление лёгких. Скорее всего, причина была в бактериях, которыми кишела вода. В итоге врачи вытащили меня буквально с того света. Даже клиническая смерть, говорят, была. А когда пришёл в себя… В общем, с тех пор и проблемы.
– Угу, – кивнула врач и принялась заполнять бланки документов, а когда закончила, спросила: – А в чём выражаются эти проблемы?
– Сложно объяснить, – замялся я для убедительности и с удовлетворением отметил, что на её лице проявилось понимание. – Чувствую всякое. Знаете? Такое ощущение, будто всё вокруг не настоящее. Будто мир превратился в бессмысленный абсурд, а люди, которые меня окружают, – не люди вовсе, а просто тела. Иногда – неглупые. Иногда даже весьма не глупые, расчётливые, умные, но пустые. Будто людям не хватает чего-то очень важного.
– А в вас это «что-то важное» есть?
Я посмотрел на неё и кивнул.
– Николай, вы помните своё детство?
– Да.
– Скажите, те чувства, которые вы испытываете в своём нынешнем состоянии, напоминают ощущения детства? Есть в них что-то инфантильное, иррациональное?
– Наверное, так и есть.
– А вы сами осознаёте, что ваше мироощущение иррационально?
– Это не совсем так. Даже не знаю, как объяснить… – Я и в самом деле подбирал правильные слова. – Я понимаю, что веду себя странно в глазах остальных, но считаю это не наказанием, а благословением. Понимаете? Такое ощущение, что я понял нечто такое, чего не понимают другие. И если бы все вокруг, все люди в мире поняли это, то мир стал бы более… более совершенным, что ли?
– Тела перестали бы быть пустыми? – подсказала Аглая Рудольфовна.
– Именно!
– Николай, вы обвиняетесь в убийстве. – В её голосе не было и тени упрёка, а в глазах читалась грусть. – То, что вы называете благословением, заставило вас лишить жизни другого человека. Если все люди в мире будут следовать вашей логике, что же случится с самим миром?
– Он убил мою мать!
– Но разве не вы дали ему право на эвтаназию?
Я стиснул руки в замок и положил на стол. Она накрыла их своими ладонями.
– Вы растеряны, Николай. Вам требуется поддержка. Я подчёркиваю: не лечение, а поддержка. Помощь. Вы меня понимаете?
– Не знаю.
– Вы же понимаете, что убили?
– Это ещё не доказано.
– А я и не прокурор, чтобы что-то доказывать. И не адвокат, чтобы опровергать. Я – человек, который знает, как вам тяжело. Человек, способный и желающий помочь вам. Я важнее прокуроров с адвокатами, вместе взятых. По крайней мере, для вас в нынешнем положении. Вы ведь способны анализировать свои поступки? Способны, конечно. Осознаёте их деструктивными?
Она посмотрела на меня, ожидая ответа.
– Да, – выдавил я.
– Осознаёте, но не можете контролировать.
– Контролировать могу. На физиологическом уровне. Я же не расцеловываю дочь на людях и не признаюсь в любви всем, кого люблю. Вот по маме, к примеру, скучаю. Мне её очень не хватает. Но не рыдаю и не ночую у неё на могиле. Я контролирую эмоции, сдерживаю себя. Хоть мне и больно.
Врач вопросительно вскинула брови.
– Если контролируете, то предлагаю снова вернуться к убийству профессора.
Крыть было нечем. Я убрал руки со стола. Аглая Рудольфовна поправила лежащие перед ней бумаги, склонила голову набок.
– Николай, ваш случай далеко не типичный. Синдром повышенной сензитивности, проще говоря СПС, ещё до конца не изучен, и если вы говорите мне правду, если вы и в самом деле преодолели в детстве эмоциональный барьер и какое-то время жили нормальной жизнью… Как правило, люди, страдающие подобными расстройствами, – это люди, не преодолевшие эмоциональный барьер в детстве. Понимаете? Это, так сказать, врождённый дефект, который сопровождает их всю жизнь от рождения и до самой смерти. Иногда у вполне здоровых людей СПС вновь проявляется в глубокой старости. Такие пациенты также неизлечимы. Некоторые специалисты склонны называть это сенильной деменцией, а если говорить проще – маразмом. Старческим маразмом. Но я считаю, что это ошибочное представление и маразм не имеет к проблеме абсолютно никакого отношения. Ваше заболевание возникло уже после подавления эмоций в детстве. Причём возникло не в преклонном возрасте, а в самом расцвете жизненных сил! Это подтверждают все, начиная с вашей супруги и заканчивая коллегами по работе. Такое расстройство выглядит, скорее, как аномалия, а не как норма, если слово «норма» вообще применимо в отношении болезни.
«Применимо, моя дорогая докторша. Ещё как применимо!» – подумал я и с удивлением отметил, что эта самая докторша вызывает у меня симпатию. В самом деле, со мной так открыто не говорили с тех пор, как мы с Лёхой январской ночью сидели на кухне и пили чай. По крайней мере, я ожидал от неё очередных вопросов о слонах, а она принялась делиться своими соображениями. Да ещё и кофе угостила. У меня начало складываться впечатление, будто она воспринимает меня не как пациента, а как… коллегу!
– Традиционные методы лечения позволяют частично справляться с такого рода расстройствами, но не излечивают их полностью. Скорее, просто купируют симптомы, но не более того. Суть заключается в медикаментозном лечении, в применении нейролептиков, инсулиношоковой и даже электросудорожной терапии. Знаю, звучит ужасно. По-правде говоря, это и в самом деле ужасно. Человека подвергают чудовищным мучениям, в результате которых он всё равно продолжает страдать от заболевания и обречён в будущем проходить терапию снова и снова. Я же хочу предложить нечто кардинально противоположное традиционным методам. Я возглавляю экспериментальное отделение, специализирующееся на проблемах, подобных вашей. Пишу докторскую на эту тему, и, вы уж простите меня за прямоту, ваш случай представляет как для меня, так и для науки в целом колоссальный интерес. Понимаю, для вас, в вашем состоянии, эти слова могут звучать несколько… Эти слова могут ранить вас.
– Да нет. Всё нормально. Я понимаю.
– Да… Так вот, я хотела бы поработать с вами более плотно. Если вы не против, конечно.
– Даже так? – удивился я. – А разве от человека в моём положении обязательно получать согласие?
– Конечно! – теперь удивилась Аглая Рудольфовна. – Я прошу вас именно поработать со мной, а не быть подопытным кроликом! Поймите, мне нужен не пациент. Мне нужен, в первую очередь, человек, желающий помочь справиться с собственной бедой. Но он при этом должен быть полностью открытым, всячески способствовать изучению проблематики. В свою очередь обещаю обеспечить вам комфортные условия пребывания и достойное обращение. А самое главное – полное излечение без мучений. Скажу больше: вам даже понравится! Обещаю! Вас переведут в моё отделение. Я лично буду следить за тем, чтобы всё было в рамках нашей договорённости. И, само собой, гарантирую вам защиту от уголовного преследования.
– А как долго это продлится? Ну, ваша работа со мной.
– Не моя работа с вами, Николай! – Она вскинула указательный палец вверх. – Наша совместная работа. Важно, чтобы вы это понимали.
Я усмехнулся и кивнул, давая понять, что согласен с ней, и переспросил:
– Так сколько?
– Не знаю, Николай. Как я уже сказала, ваше эмоциональное расстройство – редкое исключение, если вообще не уникальный случай. Боюсь обсуждать какие-то сроки, но готова заверить, что сделаю всё от меня зависящее, чтобы помочь вам снова вернуться к нормальной жизни как можно скорее. В конце концов, это и в моих интересах тоже. Чем раньше мы справимся, тем эффектнее будет выглядеть моя методика в глазах учёных мужей.
– Я согласен, Аглая Рудольфовна.
– В таком случае называйте меня просто Аглая. Хорошо? Не люблю этот официоз. Не понимаю, зачем вынуждать людей относиться к тебе так, будто ты имеешь над ними превосходство. Есть в этом какая-то несправедливость. Поэтому давайте договоримся сразу: вы просто Николай, а я просто Аглая. И пусть все условности идут туда, где им самое место – в баню! – Она в очередной раз улыбнулась, и я почувствовал, что тоже не могу сдержать улыбки.
На фоне остальных она была просто каким-то чудом во плоти. К тому же весьма привлекательным. От этой мысли стало слегка не по себе, но гнать её куда подальше почему-то совсем не хотелось.
– Хорошо, Аглая, – кивнул я. – Обещаю помочь, чем смогу.
Автор публикации
