Молочно-белые руки на дереве густого чёрного цвета. Ни один, даже великий, художник не смог бы передать контраст такой глубины. Да и увидеть тоже.
Зато палач мог до мелочей изучить её, пока закреплял запястья и щиколотки. Ремни, в которые въелись кровь, пот и страх десятков, а то и сотен людей, так крепко сдавили плоть, что она будто исчезла. Когда он закончил и отошёл на шаг, ему показалось, что кисти и ступни распятой на дыбе девушки отделены от остального тела. Голова её безвольно свисала.
— Приведи её в чувство! — проскрежетал голос за спиной палача. Как гвоздём о зернистый гранит. — И поскорее! Покончим с этим до мессы…
Палач ещё раз взглянул на жертву.
Невинность. Слово, что приходило в голову первым. Гладкая почти прозрачная кожа, которую не смогли испоганить вонь и грязь подземелья. Жёсткое холщовое рубище только подчёркивало её непорочность. Огненного оттенка волосы хоть и свисали безжизненной паклей, но словно вплели нити солнечных лучей в полотно вечного полумрака.
Девчушке веселиться бы с подругами, водить хороводы, плести венки из луговых трав. Кружить головы отчаянным кастильским парням. А она висит здесь, перед ним. И перед тройкой старых пердунов, которые заранее знают, что её ждёт.
Им не хватает мужества признать свою слабость. Плевать им на очищение грехов. Они просто хотят насладиться чужой болью перед тем, как отправить очередного еретика на костёр.
Что ещё хуже, никто из них не хочет стать источником страданий. Взять лишний грех. Носятся с мнимой святостью, как с породистым поросёнком, холят, лелеют. Отказываются понимать, что она, точно так же, как поросёнок, неотделима от грязи. И каждая капля крови, добытая палачом, оставляет следы и на руках святых отцов.
Девушка глубоко вдохнула, веки её затрепетали. Так делают младенцы во сне, когда видения чрезмерно волнуют их. Палачу вспомнилась другая девушка. Он часто смотрел на неё спящую. Но веки той больше не… Не важно.
— Ну, чего ты медлишь?! — раздался другой голос. Более низкий, но не менее противный.
Палач двинулся к каменной плите, на которой в образцовом порядке были разложены орудия его труда. Пошёл нарочито неспешно, чтобы святоши подёргались. Полезно для их заплывших жиром желудков.
Палач не боялся гнева святых отцов. За некоторые тайные услуги во благо ордена настоятель загодя простил все будущие грехи и ему, и его потомкам вплоть до третьего колена. Поэтому он перебирал инструменты не торопясь.
К тому же он хорошо знал, как и по каким ничтожным поводам люди становятся «гостями» инквизиции. Та «ведьма», что сейчас распята на дыбе, могла быть виновна лишь в том, что цвет её волос и кожи разительно отличается от остальных.
Но терпение святых отцов не безгранично. Пора приступать.
Палач выбрал нож с широким и коротким клинком. Подумал и добавил ещё один, похожий на клюв цапли, — длинный идеально острый четырёхгранник. Такой входит в плоть словно в козий сыр и безошибочно находит нужные внутренние органы или их части.
Он снова встал перед девушкой и приготовился привести её в чувство самым действенным образом — дать пощёчину. Но она будто почувствовала это намерение.
Глаза девушки широко распахнулись. И палач взглянул внутрь бездонных, ничем не замутнённых бирюзовых озёр. В два идеально круглых кусочка неба, скрытые до поры.
Этот цвет снова напомнил ту, другую. Которой уже ничего никогда не будет угрожать. Потому что она заранее укрылась от всех ужасов мира глубоко под землёй.
Девушка с трудом разлепила пересохшие губы и что-то прошептала. Палач не узнал язык, но сердце его забилось быстрее. Словно оно отозвалось на неведомую мелодию, сложенную из чужеродных звуков.
Палач крепче сжал короткий нож и поднял руку. Зрачки девушки расширились. И странно: он не разглядел в них страх, ужас, ожидание боли. Нет, скорее — надежду.
За годы службы он отточил каждое движение до совершенства. Развернулся одним лишь корпусом и, почти не видя, а угадывая направление, отправил клинок в полёт.
Один из монахов захрипел и вскинул руки к горлу. Будто решил помолиться напоследок да передумал на полпути. По снегу сутаны, размывая его белизну, побежали быстрые алые разводы.
Десяток шагов до стола, за которым сидели служители церкви, палач преодолел в секунду. Узкий «клюв цапли» метко отыскал прореху в грудной клетке. И душа второго монаха отправилась на небеса (или, что вернее — в ад) раньше, чем его тело узнало о своей смерти.
Третий святоша успел выбраться из-за стола и, путаясь в подряснике, заковылял к двери. Но нож, вырванный из шеи одного, безошибочно настиг другого.
Палач вернулся к своим инструментам, теперь уже молниеносно. Схватил прислонённый к плите боевой топор и прекратил мучения раненого.
Следовало торопиться. Ни один звук, конечно, не просочился сквозь толстые стены и массивные глухие двери. Но вскоре заголосят колокола, созывая братию к мессе, и кто-то из послушников спустится в подземелье.
Палач ослабил совсем недавно затянутые им же ремни, и девушка соскользнула в его объятия. Опять, теперь уж совсем некстати, нахлынули воспоминания. Когда-то он так же осторожно, сдерживая собственную дикую силу, обнимал. Только другую, не чужую — родную. А она хохотала и колотила шутя кулачками по спине. Не эта, другая. «Память, прочь из головы…»
Палач перекинул почти невесомую ношу через плечо и побежал к выходу.
Он досконально изучил все явные и тайные ходы в монастыре. Не раз пользовался ими с разрешения и по приказу настоятеля. И распорядок дня он знал досконально.
Поэтому безошибочно, как охотничья собака, выбирая самый короткий путь, палач незамеченным пробрался к конюшне. Она находилась за стеной монастыря, но примыкала к ней одним боком. На своих двоих от погони они точно не уйдут. А погоня будет — можно не сомневаться. Настоятелю плевать на жизни трёх человек, но ему крайне ценны секреты, спрятанные в голове палача.
Им повезло. Никого из слуг в конюшне не оказалось. А вот стойла не пустовали.
В тот миг, когда палач закончил седлать двух добрых жеребцов, тишину разрушил звон колокола. Сначала неуверенно, словно пробуя звуки на бронзовый язык, а потом всё яростнее и яростнее.
Палач открыл ворота, выходящие на луговину, которая чуть ниже обрастала густым лесом. Легко вскинул бывшую пленницу в седло и вложил в её расслабленную кисть поводья. Хотел было уже направиться к своей лошади, но девушка удержала его.
Склонилась к самому лицу, сверкнула омутами голубых глаз и опять зашептала непонятные слова на чужом языке. Снова зашевелилось беспокойно сердце в груди, ускорило свой бег, забилось в горле.
— Ты должен защитить меня, — прошептала девушка на испанском и приложила горячие губы к его холодному лбу.
Потом развернула коня и, крепко ударив по бокам пятками, пустила вскачь.
Палач стоял в свете солнца, щедро льющегося из проёма, и смотрел на лошадь и всадницу, которые быстро уменьшались в размерах. Потом механическими движениями, как марионетка в ярмарочном театре, запер ворота на огромный засов, крепче сжал топорище и пошёл к противоположной двери.
К той, что выходила на внутренний монастырский двор. Туда, куда уже сбегались вооружённые монахи.
