Эта пара галош всегда мечтала сделать своего владельца счастливым. Она же такая красивая! Чёрная лакированная сверху, красная и мягкая – внутри. С замечательной ребристой не скользкой толстой подошвой. В ней всё было прекрасно: и завод-производитель Красный треугольник, и прекрасный ходовой размер «девять», и цена в два рубля девяносто две копейки для первого пояса.
Первой хозяйкой стала женщина. Её она не запомнила, так как всё их общение свелось к совместному путешествию из магазина домой. Где её, юную и невинную, сразу отдали мужчине. Он был высок, крепок, в самом расцвете лет – таким, о котором она и не мечтать не смела. Мужчина по работе часто выезжал инспектировать объекты строительства, где всегда было так грязно…
Пара галош трепетала, представляя их первый раз. Как он аккуратно, с помощью ложки, наденет её на свои красивые польские ботинки. И пойдет… Скрип, скрип, скрип…
Но он просто грубо надел её, резко всунув недовольно скривившие носки ботинки, даже не расправив задник. Ей было больно и обидно. Внутрь тут же попала грязь, оставляя тёмные несмываемые пятна.
Вскоре, он разносил её… Ей уже не было больно каждый раз принимать его в себя. Она честно продолжала пытаться сделать его счастливым, окунаясь в очередную лужу и сберегая доверенные ей ботинки. Но хозяин не был счастлив. Он всегда старался как можно быстрее сдернуть её с себя, как только приезжал с объекта.
«Мерзость бабская», – ворчал мужчина, раня чувства пары галош.
Но она всё равно ждала его каждое утро, сидя в шкафу. И он приходил, чтобы снова грубо взять её и бросить, после использования.
Но однажды он не пришел…
День, два, неделю. Он совсем забыл про неё, задвинутую в самую глубину темного вонючего шкафа, где она коротала время в компании летних штиблет с порванной лямкой, непрерывно бубнящими о солнце, песке и лете, и убитыми, уже ни на что не надеющимися кроме случайного гостя, тапочками. Неужели она так и закончит свой век, не сделав никого счастливым?
Наконец в ее пыльном царстве вспыхнул луч света. Женщина взяла пару галош и увезла их на дачу. Снова началась жизнь – лужи, грязь и сохранение растоптанных бесцветных полусапог с раздутым самомнением и верой, что они все еще самые любимые сапожки хозяйки. Да, сапоги в них болтались, всё наровя выскочить – сказывался размер и разношенность, но она же делала всё что могла – спасала от грязи! Пару галош даже иногда одевали на голые ноги, о чем она раньше и не могла мечтать. Но каждый раз ее снова сдергивали и ворчали: «Опять натерли, проклятые».
Пара галош грустила – опять она не могла сделать хозяйку счастливой.
Иногда приезжал внук. Тогда пара галош становилась корабликами и плавала по ручьям. Внук был счастлив. Но она то хотела простого обувного счастья…
Время шло. Пара галош все сильнее тёрла распухшие ноги хозяйки и вскоре была злобно, вместе с прогнившим насквозь ведром и перегоревшей от долгой работы лампочкой, выброшена в мусорную кучу на самом краю садового товарищества,
Пара галош, лежа в большой куче смирившегося со своей участью гнилья, остро поняла: это конец. Никого она как обувь уже счастливой не сделает.
Но тут шершавые мозолистые руки бережно вытащили её из грязи и груды мертвых вещей, обняли, прижали к груди. Она ощутила целый поток ранее незнакомых эмоций: радость, восторг, обожание.
Совсем скоро, её, отмытую и посвежевшую, крайне нежно надели на любовно заштопанные старенькие уютные, вечно дремлющие валенки. Валенки заполнили её целиком и впервые за всю жизнь она пришлась как раз.
С тех пор пара галош изо всех сил хранила валенки от сырости, а новый хозяин регулярно её мыл и держал в образцовой чистоте. От постоянного контакта с добрыми валенками, внутри неё снова стало чисто, вернулся красный цвет – грязь стерлась вместе с плохими воспоминаниями. Будто не было всех лет, будто она снова стала той наивной молодой парой галош, которую впервые взяли в руки с полки магазина. Только теперь взятая тем, кому она по-настоящему нужна.
Наконец-то она сделала человека счастливым – её жизнь удалась.
А бомж Валера просто не мог нарадоваться таким замечательным галошам и не понимал, как такую красоту кто-то мог выбросить на помойку.