Nota Bene Предупреждаю заранее: текст большой по объему, мудреный по содержанию и изобилует специальными терминами. Его чтение потребует, вероятно, некоторого усилия, и окупится ли оно – Бог весть. Меня в свое время написание этого рассказа страшно увлекло, на него ушло где-то месяца полтора – и потом столько же на прорисовку деталей, уточнение смыслов, правку… Попробуйте прочесть, если перечисленное не пугает. Возможно, до конца года рассказ выйдет в одном из научно-популярных журналов.
С уважением, автор
Уважаемая Елена,
Предложение подготовить для справочника Who is Who мою автобиографию было для меня совершенно неожиданным и не слишком обрадовало – дешевая популярность сгубила имя не одного ученого, пример того же Тесла вполне показателен. В то же время сейчас я относительно свободен, а потому могу уделить некоторое внимание вещам суетным.
Давайте сделаем так: все формальные даты из моей жизни Вы найдете, скажем, в «Википедии», или спишете из анкеты, которую вам могут предоставить в отделе кадров института общей биологии РАН. Набросайте черновичок, а я посмотрю и распишусь. Высвободившееся время пригодится для написания какого-нибудь важного для меня эпизода карьеры, как вы и просили в предыдущем письме.
С уважением, Н. Шибряев. 20.03.
Елена,
Спасибо, что Вы приняли мое предложение по поводу биографии. Я просмотрел первоначальный вариант текста и не нашел в нем существенных ошибок. Но кое-какие мелочи прошу исправить:
– мою жену зовут не Маргаритой Анатольевной, а Марьей Анатольевной, и она не из Пичугина, а из Пигалева;
– я вовсе не «… преклонялся перед гением научного руководителя», как вы написали; да, его академические регалии внушали определенное почтение всем студентам, и мне в том числе – но в части фантазии бог его обделил. А еще Леонтович был страшным занудой, а в бороде у него вечно виднелись крошки от кекса, и эти крошки часто падали в инсектарии, нарушая нам чистоту опытов. Но хуже всего то, что кражу реактивов и биологического материала из лаборатории Борис Маркович и вовсе не признавал допустимой. Но если бы ни те кражи – то разве удалось бы вывести медоносных тараканов?
– слово «художественная» вряд ли применимо к описанию открытой мною контрактации кишечной трубки корненоножек, и к тому же это слово пишется с двумя, а не с одним «н». Выкиньте его, ладно?
Направляю Вам начало того эпизода из биографии, который я обещал подготовить для издательства. Никогда не предполагал, что мемуаристика – такое нудное и долгое дело. Постоянно приходится думать о том, чтобы не помянуть всуе кого-нибудь по матушке – и, заметьте, совершенно заслуженно! Отчасти именно этим и определен выбор: в описываемые времена я работал почти один, если не считать дипломников, предоставленных самим себе и озабоченных в основном тем, чтобы от них быстрее отвязались.
Стиль, который я выбрал, вряд ли подходит для сухого справочника «Russian Scientist: Who is Who?», но я увлекся воспоминаниями. Надеюсь, что литературную правку Вы выполните сами. Не зря же Вас учили журналистике. И, как понимаю, я-то пишу бесплатно, а Вы получаете за мою писанину жалование.
В общем, читайте.
***
Моя узкая специальность – энтомология. Помните кузена Бенедикта из «Пятнадцатилетнего капитана»? Вот и я такой же: вечно рассеянный, несуразный и несобранный с виду охотник за хитиновой братией. Впрочем, научные интересы мои простираются дальше увлечения жужелицами и прочими жестко- и перепончатокрылыми.
Да, забыл представиться: я – Николай Шибряев, и если вы причастны к академической биологической науке, то мое имя может быть вам знакомым. Та нашумевшая и перевранная журналистами история с многоголовыми крылатыми рептилиями, да случай с мутантной линией медоносных тараканов изрядно подмочили мне репутацию.
Но – к делу.
В 2002 – 2003 годах я получил несколько довольно престижных премий за совершенно дежурные работы. Одна из работ оказалась востребованной в кожевенной промышленности. Помню, что как-то ко мне пришли люди с завода, где перерабатывали кожи, и заявили, что на них наезжают экологи. При удалении волос с кож применяется множество реактивов, которые попадают в стоки. Им требовалась чистая и дешевая технология. Годом позже мне удалось вывести промышленный модификат вши лобковой обыкновенной, который чистенько удалял остевой волос с кож, заодно декоративно обрабатывая эпидермис. Это было и дешево, и сердито. Компания процвела, я получил солидный куш, а журналисты взахлеб превозносили меня. Именно на этой лабуде я защитил докторскую, хотя и сделал это лишь по настоянию жены. Впрочем, через год дело на заводе накрылось медным тазом из-за того, что конкуренты стали распускать слухи, будто бы владелицы изделий из биологически обработанной кожи вынуждены обращаться к венерологам. Здесь снова поддали жару журналисты, начав травлю и заводчан, и меня. Ответственно заявляю: личинок на кожах не могло быть, потому что в ванне дубления не то что личинка, но и ни какой прочий организм выжить не может! Как бы то ни было, но мне требовалось на время залечь на дно. Премии, ученая степень и кое-какие связи позволяли претендовать на место профессора на биофаке в университете. К тому же было любопытно: неужели преподавание – такое уж сложное занятие? И если даже Леонтович мог, то чем я хуже?
В общем, в 2004 году я поселился в прокуренном кабинете без окон на третьем этаже известного Вам корпуса МГУ. Одно утешало меня: я мог без зазрения совести класть ноги в ботинках на стол, за которым некогда сидел Леонтович, о чем (о Леонтовиче, разумеется, а не о ботинках) и извещала надпись на кладбищенского вида табличке.
Из четверых моих студентов-дипломников двое были совершенные тюфяки, которым годы учебы не пошли впрок, еще одного я ни разу и не видел, а последний – толстенький неуклюжий азиат – оказался не без царя в голове. На нем-то я и сосредоточил свое внимание, полагая, что остальные всяко не получат меньше «тройки» на защите. Моего азиата – его звали Рзабай – я стал всячески муштровать и нагружать работой. Вскоре я увидел, что житейской беспомощностью и склонностью к научному авантюризму Рзабай сильно походит на меня самого в студенческие годы. Именно поэтому возникли опасения, что он попытается что-нибудь спереть из лаборатории для собственных опытов. И точно, дважды я его застукал, но прикинулся слепым, после чего проникся симпатией окончательно. Интересно, а Леонтович знал, что я таскаю тараканов из террариума?
Оглядываясь назад, скажу: воспитание студента было благодарным занятием. Рзабай Жалдынович Хобдабергенов ныне один из самых преуспевающих биологов Великобритании.
Тема работы Рзабая касалась паразитологии, отношений «паразит – хозяин» на примере грызунов. Естественно, что я сразу же поручил студенту собрать литературу.
Помню, как в один осенний день Рзабай принес огромный список статей, в том числе и работу группы британских ученых «Аттрактанты кошки и поведение зараженных ленточными червями мышей». Удивительно, что никто, кроме нас с Рзабаем, не обратил внимание на эту блестящую работу. Речь в ней шла о странном, на первый взгляд, феномене: истощенную мышь, кишечник который набит ленточными червями (теми самыми, которых дилетанты кличут глистами), неудержимо привлекает запах кошачьей мочи. Бедная мышка ищет места, чаще всего посещаемые кошкой, и заканчивает свое несчастливое бытие в зубах хищницы. Авторы выражали недоумение по поводу фатальных пристрастий больной мыши, не предлагая никаких гипотез для объяснения.
Нюх на новое у меня – дай бог каждому, скажу не хвастаясь. Немедля мы с Рзабаем выловили в университетском подвале кошку (понятно, что я осуществлял только руководящие функции, а в грязное и темное подземелье полез с сачком именно Рзабай), и переселили счастливицу к нам в лабораторию.
Первое время Мурка отказывалась есть кошачьи консервы и порывалась без разрешения извести население клеток с мышами, но потом привыкла к новым правилам, освоила лоток и стала общей любимицей. А тут и мышки подоспели: те из них, которые раздулись от глистов и высохли из-за паразитов так, что ребра виднелись через шерстку, явно готовились отправиться к мышиным праотцам. И вот однажды мы спрятали Мурку в свободную клетку, а мышек выпустили на пол. Все происходило так, как и описывали коллеги-британцы: подождав несколько секунд, мышки, задыхаясь от слабости, побежали к кошачьему лотку. А из клетки страшно рычала и рвалась Мурка.
02.04.
Дражайшая Елена,
Ваша правка первого отрывка меня устраивает – только, бога ради, старайтесь не допускать грамматических ошибок. Вам, как журналисту, это позволительно, но ведь это будет опубликовано от МОЕГО имени. Вы рассчитываете на корректора? Напрасно. Любой ученый скажет вам, что после корректора статью необходимо править и править – потому что тот запросто может заменить малознакомый термин на совершенно иной, созвучный ему, при этом извратив первоначальный текст.
У меня вызвали некоторое недоумение ваши возражения против упоминания лобковых вшей и кошачьей мочи. Ладно лобковая вошь, кому-то она может показаться неэстетичной, а наша ханжеская мораль готова объявить все что угодно недопустимым; но неужели в мире, в котором рекламирование кошачьих туалетов и продажа презервативов является основой благоденствия множества людей, следует стесняться таких милых и простых вещей, как насекомые и кошачьи выделения?
Направляю Вам продолжение отрывка из моей автобиографии. Жду ответа. Привет Вам от Марьи Анатольевны. Ждем Вас в воскресенье на бигус – обещаю отменное угощение. Петрович с Валентиной тоже будут.
***
Итак, мы подтвердили открытие британцев: измученная глистами мышь приобретает суицидальные наклонности и своей убийцей избирает кошку. Но почему?
Поразмыслив, мы с Рзабаем нашли объяснение, казавшееся нам разумным. Всякий паразит не заинтересован в гибели хозяина. Боле того, некоторые связи паразит-хозяин в процессе эволюции перерастают в симбиотические, т.е. такие, когда в сожительстве заинтересованы оба организма. Примеров много: грибы – деревья, рак-отшельник – актиния… Об этом вам расскажет всякий школьник. Но симбиоз бывает и гораздо более глубокий. Так, всякое растение – суть симбионт, в котором хлоропласты достались от неимоверно древних зеленых организмов; и даже клетки нашего тела содержат органеллы, которые в допотопных морях вели свободную жизнь и не помышляли о сытом рабстве внутри человеческого тела.
История знает случаи страшных эпидемий, которых население множества городов вымирало поголовно. Позже таки эпидемии не повторялись, и неизвестно, каким возбудителем они были вызваны. И не удивительно: этот страшный микроб истребил сам себя, разом убив хозяев.
Логика эволюции такова, что паразит должен становиться толерантным к хозяину, иначе его (паразита) исчезновение неизбежно. И это – но просто академические рассуждения. Лепра, которая выкашивала население Европы в средние века, стала сравнительно легкой болезнью; холера, некогда почти абсолютно смертельная, излечивается сейчас за три дня приемом тонических растворов и обильным питьем, и стала болезнью менее опасной, чем дизентерия.
Но всё это верно для случаев, когда связь паразит – хозяин осуществляется напрямую. А вот если есть еще и промежуточный хозяин, то дело становится сложнее. Глистам требуется, чтобы издыхающую мышь обязательно съела кошка, подхватила заразу и передала ее по эстафете мышам. Глисты заставляют мышь ползти к кошке! Спросите, как? Это нам и предстояло узнать.
Не буду вдаваться в детали. Мы нашли характерные изменения в среднем мозге мыши, а фотографии срезов есть теперь во многих монографиях. Интереснее другое. В тех же тканях мы нашли микробов, которые были у больных мышей, а также у паразитов, но которых не было у мышей здоровых! Выходит, специфический микроб изменял поведение мышей, делая их самоубийцами. Позже мы установили, что сия бацилла сожительствует с червями, а в здоровой мышке убивается иммунной системой наповал.
Всё это было безумно интересно, ново и необычно. Рзабай защитил диплом и тут же получил кандидатскую степень. Целый год мы лидировали в индексе цитирования. Но что-то смутно меня беспокоило, какая-то идея во мне зрела как чирей на шее.
09.04
Елена,
Спасибо за правку и комментарии. Вероятно, вы правы: избыток специальных терминов имеется. Но куда без него? Растолковать, что эти термины значат, можно лишь в том случае, если написать содержание десятка-другого лекций по общей биологии. Понятно, что в этом случае мемуары превратятся в нечто совершенно неудобоваримое. Заменить же эти слова на что-то вульгарно-бытовое не могу, потому что и так уже упростил всё до последней крайности. Дальнейшее сведение к примитиву неизбежно извратит смысл написанного. Ну и что, если читателей будет мало? Вы всё равно получите ваш гонорар и отвяжетесь от меня – и оба мы будем довольны. А книгу, изданную жалким тиражом в 20 тыс. экземпляров, всяко раскупят – тем более, что я не единственный ее герой.
Я рад, что бигус вам понравился. А вы понравились Петровичу. Между прочим, его биография интереснее моей, и должность у него весомее. Подкатите к Валентине, она сдаст вам мужа с потрохами. На нем вы сделаете себе имя.
Последнее. Серебряная ложка нашлась. Она была между сидением и спинкой дивана. И напрасно вы думаете, что я подозревал вас в умыкновении ложки. У вас на лице написано, что вы не можете красть ложек, даром что журналистка.
Не корите меня за то, что отправляю текст маленькими кусочками. У меня теперь снова много работы, а писанина – вовсе не мой конек. И – вот вам очередной огрызочек моей жизни. Читайте.
***
Через год после защиты Рзабай собрался уезжать в Ташкент. Для этого было две причины. Первой было заманчивое предложение работы в ташкентском университете. Вторая причина была чем-то похожа на стрекозу,- если бы у стрекоз были длинные ноги, широко посаженные чернючие глаза и склонность к беспричинному смеху. Впрочем, может быть, это была крыловская стрекоза – та самая, которая попрыгунья и пускалась в «песни, резвость каждый час». Мы с Машкой устроили ребятам проводы, понимая, что это еще и помолвка, поскольку и Рзабай, и Зулхумар не имели родителей.
Мы немного выпили и болтали без умолку. Я спросил у Рзабая, чем он собирается заниматься в Ташкенте, и он ответил, что попытается продолжить начатое, в обход предлагаемой тематики. А потом выдал: «Буду в себе и в Зулхумар искать паразитов, из-за которых веду себя как умирающая мышь, а она – как кошка». И тут меня как кирпичом по темени стукнуло: вот оно, то, что беспокоило! Хорошо, что осенило не в ванной, а то бы бегал голышом по городу и вопил: «Эврика!»
На следующий день я отвез Рзабая с невестой в аэропот, а потом рванул в библиотеку. Интерес у меня был один: меняется ли психология поведения людей после глубокой обработки антибиотиками? И я нашел описания таких случаев в медицинской литературе пятидесятых. Приведу один из них.
«Больной М., 1931 г. рождения, рабочий, обратился на лечение 5.01.55 г. с жалобами на боли приступообразного характера в правом подреберье, горечь во рту при погрешности в диете, зуд кожи. Болеет на протяжении 2 лет. Ухудшение самочувствия отмечается за последний год. Прежде не лечился.
Объективно: кожные покровы чистые, обычной окраски с желтизной на лице. В легких везикулярное дыхание, хрипы незначительны. Тоны сердца приглушены, ритм правильный. ЧСС 78 ударов; АД – 160/90 мм рт.ст.
Живот мягкий, болезненный в правом подреберье. Печень плотная, болезненная при пальпации, выступает на 2 см ниже реберной дуги.
При рентгеноскопическом обследовании: незначительное затемнение в правом легком.
Кал, анализ на я/г: отрицательный.
Анализ мочи: показатели в норме, за исключением незначительного превышения по билирубину.
Хронический кашель (больной не курит). Частые безболезненные расстройства стула. По словам больного, два-три раза в неделю температура повышается до 37,5 – 38,2 градусов.
Диагноз неопределенный, симптомы волчанки, туберкулеза легких, желудочно-кишечной инфекции и гепатита присутствуют, но выражены неотчетливо.
Выполнено лечение пенициллином по схеме: 6 раз в сутки по 1,5 млн.ед. в течение 7 дней, тетрациклин 4 раза в сутки по 0,25 г.
На приеме по завершении лечения: утверждает, что чувствует себя хорошо. Объективно: все показатели в норме.
Еще через неделю пациент М. был госпитализирован в психо-неврологическом диспансере. Основания: подавленное состояние. Отказ отвечать на любые вопросы. Речь – скудная, односложная. При настойчивых попытках продолжить беседу проявляет агрессивность. Стремится к уединению: зимой уходит в лес и бродит один по пять-шесть часов, возвращаясь в темноте. Не выходит на работу. Отказывается посещать массовые мероприятия, в т.ч. партсобрания. Замечен при попытке ограбить ларек с продовольствием. От дружинников, которые пресекли кражу, убежал.
Соматические проявления: здоров. По мнению жены, прибавил в весе и выглядит моложе, чем до болезни. Сослуживец (сменный мастер) отметил, что М. стал проявлять невероятную силу: поднял и перенес один станину от токарного станка весом около 300 кг.
Диагноз: предположительно, нетипичная вялотекущая шизофрения в обострении. Показано лечение в стационаре».
Такие случаи были особенно частыми с начала сороковых и до конца пятидесятых. Только в России их было описано в литературе больше сотни. По существу это означало, что их фактическое количество составляло тысячи. И действительно, в то время наблюдался и всплеск преступности, и рост числа психических заболеваний неизвестной этиологии – но всё списывали на недавнюю войну и послевоенную неустроенность. Примерно то же самое происходило и в Европе, и даже в Америке – а уж ее-то война коснулась только краешком. Во всех случаях просматривалась общая схема: болезнь, массированное воздействие антибиотиками широкого спектра действия, а затем – «внезапная» асоциальность и снижение уровня интеллекта на фоне роста физической силы, общего оздоровления и внезапной моложавости у пожилых.
Я тщательно набирал и обрабатывал статистику, стараясь не поддаваться ощущению, что мне уже всё ясно. Но новые и новые штришки ложились мазками в картину, которая была цельной, яркой и отчетливой – и, вместе с тем, совершенно омерзительной.
По мере того, как пенициллин продвигался из Европы и становился доступным там, где прежде его не знали, в тех же местах наблюдали случаи «шизофрении», «паранойи» и прочих расстройств, аналогичных описанному выше. Такие больные быстро выздоравливали душевно, но и теряли внезапно появившиеся силы и молодость.
В начале шестидесятых подобные случаи стали крайне редкими, но затем они волной накатывали снова. Я насчитал три волны, горбами прорисованные на статистических графиках – и все три были привязаны по времени к появлению новых антибиотиков: мощных, неизбирательных, убийственных.
В шестидесятые годы были впервые описаны как самостоятельное заболевание иммунодефицитные состояния. Затем иммунодефицит научились создавать искусственно – для нужд набиравшей силы трансплантологии, либо вынужденно – при лучевой терапии онкологических больных. Наконец, по миру покатился вал ВИЧ. Во всех этих случаях пациентов обрабатывали огромными дозами антибиотников, сульфамидов и прочей химии. И с той поры асоциальные типы стали появляться все чаще и чаще. Никто не думал о том, что бедняга, заболевший ВИЧ, тронулся умом от того, что его пичкали антибиотиками; все считали, что причина кроется в психологической травме – тем более, что душевное расстройство, как правило, быстро проходило.
В общем, гипотеза подтверждалась: в теле каждого из нас сидит то ли паразит, то ли симбионт, которого при определенном усердии можно убить антибиотиком – но лишь на время, потому что повторное заражение в обществе инфицированных неизбежно. И именно эта тварь делает нас людьми – социальными созданиями, наделенными разумом.
Быть может, когда-то на заре времен в стае степных обезьян объявилась заразная болезнь, едва не выкосившая их всех. Началась гонка: иммунная система приспосабливалась к инфекции, а микроб вырабатывал свою стратегию нападения, в которой приоритетами были ослабление ответа иммунной системы и модифицирование поведения обезьян таким образом, чтобы передача инфекции была как можно надежнее. Объединение, совместные действия, частые контакты, включая сексуальные стали постоянной потребностью. Но для любых видов животных рост стаи чреват исчерпанием ресурсов территории. Отбор нашел выход в увеличении мозга и в коллективных действиях, позволивших получать пропитание и защиту там, где прочие звери не выжили бы. В растущих объединениях нужно было искать средства для коммуникации – так возник язык, а далее появились религии с их массовыми мистериями, поселения, армии, города, государства…
На огромных территориях, на которых расселились люди, не могли не возникнуть обособленные штаммы паразита, которые начали конкурировать между собой. Именно они стали причиной войн и – вот парадокс! – еще более тесного объединения людей внутри государств. Национальная культура с ее религиозными предпочтениями, языком, традициями и прочим – не более чем идентификатор «свой-чужой», который позволяет выявить носителя альтернативного штамма и расколоть ему череп.
Это всё было страшно и унизительно. Но до поры-до времени оставалось лишь гипотезой, требующей подтверждений опытом.
12.04
Елена,
Вы ведь знали о моей теории инфекционного очеловечивания, не так ли? Что вызвало в вас такой протест? Ну, живут же в вашем кишечнике замечательные E. coli, и вы не паритесь по поводу их присутствия? В вас содержится килограммов пять бактерий! Вот и на homophilus shibrjaensys смотрите отстраненно. Да, своими токсинами они отнимают у нас сколько-то лет жизни – но ведь они и дают нам жизнь. Диплодок существовал, если ему не откусывали голову, лет шестьсот. И что с того? Его память простиралась от силы на пару минут. А мы носим в своей памяти события почти всей жизни, да еще и опыт наших предков и современников. Разве это – не достойная компенсация?
Вы снова укоряете меня излишним обилием технических деталей. Я уже приводил вам свои аргументы и вряд ли стоит повторяться. Можете кромсать текст так, как вам заблагорассудится – но, Бога ради, высылайте мне редактированный вариант для согласования, иначе коллеги меня засмеют. Я не могу этого допустить, потому что дорожу остатками репутации.
Вы встречались с Петровичем? Расспросите его о встрече с Вечным Жидом и о том, как он научился летать. Это преинтереснейшие истории, хотя в их достоверность я не очень верю. Он ведь мистификатор, Петрович. Хотя – однажды я сам видел, как он воспарял. Да.
Жду Вашего ответа не позднее ближайшей среды.
Продолжение моей писанины – ниже.
С ув., Николай Шибряев.
17.04
Елена,
Слава богу, мы нашли общий язык по поводу правки, и в этот раз у меня нет к вам претензий. Наверное, через пару месяцев можно будет посмотреть сигнальный экземпляр книги – если и другие авторы будут так же расторопны, как и мы с вами.
Должен сказать Вам спасибо: благодаря Вам я понял, отчего хороший ученый часто бывает не лучшим популяризатором. Популяризатор должен найти компромисс между строгостью изложения и его доступностью, одновременно облачив текст в яркую обертку увлекательности. При этом автору легко забыть, что вещи, кажущиеся общеизвестными, на самом деле таковыми не являются – и тогда ясного изложения не получится.
К чему это я? А к тому, что с кошкой вы поддели меня основательно. Действительно, зачем паразит играет в кошки-мышки? Зачем отправляет мышь на заклание? Что ж, объясню.
Казалось бы, мыши для паразитов предпочтительнее кошек, потому что совокупная масса мышей больше. Это общее правило: в пищевых цепях чем ближе к вершине, тем меньше охотников. Но мышь – зверюга с потрясающим метаболизмом, в ее потрохах пища переваривается в считанные минуты. Паразит худо-бедно выдерживает соляную кислоту и ферменты, но плодиться в мышке ему очень тяжело. Для этого ему и нужна кошка. Кошка – хищник, и пища, которой она питается, усваивается очень легко и не очень быстро – потому что кишечник куда как длиннее мышиного. Вот к ней и отправляются глисты, чтобы устраивать свадьбы – даром что гермафродиты. Положим, Мурка слопала больного мыша – и в ее чреве паразиты делают друг другу предложения руки и сердца, гремят марши Мендельсона, проходит медовый месяц – и в лотке появляется нечто с яйцами глистов. Не нужно думать, что заразятся только те мыши, которые побегут к лотку. Здоровые зверьки избегают его, как черт ладана. Но мыши, как известно, не моют рук. И бегают на четвереньках.
Кстати, я заметил, что когда Вы были у нас с Марьей Анатольевной в последний раз, Вы смотрели с недоумением, как я снимаю ножом кожицу с яблока. Вспомните еще раз о мышиных судьбах – и Вы меня поймете.
Хотите верьте, хотите – нет, но я не могу сказать вам, почему присутствие homophilus shibrjaensys укорачивает нам жизнь. Дает ли это какие-то эволюционные преимущества бактериям? Или же просто-напросто есть побочный эффект от перестройки человечьего организма? Не знаю. Как и не знаю того, отчего после удаления микроба мы стремительно дичаем. Есть лишь гипотеза. Мозг – вовсе не орган мышления, как принято считать. Он – орган социальной адаптации, позволяющий лавировать в лабиринте, состоящем из угроз, порождаемых обществом, и преимуществ, в обществе содержащихся. И в то же время он ужасно энергозатратен. Ни одна тварь на земле не имеет столько студня под черепной крышкой, студня, ненасытно требующего энергии. И когда потребность к социализации теряется, мозг стремительно деградирует. Но это, повторяю, всего лишь предположение. Мне не интересно с этим разбираться, пусть ковыряются другие.
Вероятно, у вас уже возник вопрос: а на какие шиши я выполнял все эти работы, если они не были плановыми? Может быть, Вы даже заподозрили меня в сговоре с зловещей мафией, мечтающей о каком-нибудь биологическом супер-оружии. Уверяю вас, всё гораздо проще и циничнее. И тут нужно сказать о том, как функционирует наука.
Скажем, у вас возникла идея, сулящая прорыв. Вам нужны под ее реализацию люди, деньги, площади и оборудование. Вы идете к заму директора института по науке и выкладываете, как на духу, обещая невиданные достижения. Зам вас внимательно выслушает, похлопает по плечу, а потом произнесет проникновенную речь о том, что под голую идею денег дать он никак не может, и репутацией конторы нужно дорожить – но вот если бы был задел… Короче, в интеллигентной и подслащенной форме пошлет на три известные руны.
Но так поступают только желторотые МНСы. Асы же пишут солидные протоколы по работам, выполненным еще в позапрошлом году, а новую работу прикрывают в отчетности мудреными названиями, совпадающими с содержимым утвержденного календарного плана. Битое жизнью начальство прикидывается, что ничего не видит – да и не хочет видеть, честно говоря. Сим оно гарантирует выполнение планов и получение нового финансирования.
Вот так и в моем случае – работа велась втемную, а мои сотрудники имели разную степень осведомленности о происходящем, от полного понимания до столь же полного незнания.
Ну и ладушки. Читайте продолжение, если глисты, мыши и параноики вам не опротивели.
До следующих писем. Николай.
17.11
***
«Лапа» у меня есть во множестве НИИ самого разного профиля, в основном академических. Вот и в Институте онкологии водятся знакомства. Эта контора помимо исследований занимается и лечебной практикой. Туда-то я и отправился, и где обманом, где лестью, а то и подкупом (нет-нет, никаких денежных подачек!) обеспечил себе доступ ко всему.
Вы, вероятно, знаете, что терапия онкобольных резко снижает их иммунитет, и приходится их пичкать самыми разнообразными антибиотиками. Психические расстройства у таких бедолаг нередки. В течение двух лет я наблюдал шесть таких случаев. Всё было, как и ожидалось: резкое снижение интеллекта, неожиданное омоложение, утрата интереса к другим людям, кроме самых близких. Было и еще одно: жадное внимание к простым чувственным радостям – еде, сексу, острое восприятие красок и запахов… После прекращения приема антибиотиков всё это быстро проходило – из-за повторного инфицирования, как я уже понимал. Онкологи же просто не обращали внимания на такие вещи: ну, чудит человек – так в его положении любой еще и не такое выкинет.
Собственно, я не знал, чем мне поможет этот НИИ, если бы ни случай, который вряд ли можно считать счастливым. Один такой больной, напичканный антибиотиками под завязку, взял и сбежал. Его нашли под Истрой, через месяц, уже умирающего от острой пневмонии. Он провел всё это время в лесу и на берегу озера, питаясь неизвестно чем и ночуя где придется. Помочь было невозможно. Бедолага умер в «неотложке» и попал прямо в морг. Образцы его тканей передал мне патологоанатом, делавший вскрытие.
Я уже догадывался, что искомый микроб передается только при прямом контакте. Оставалось выяснить, какой микроб есть во мне, но отсутствует у покойника.
Это только в принципе просто. А в человеке столько разных бактерий, что разобраться в этом зоопарке неимоверно трудно. Правда, и здесь кое-какие соображения имелись, и они позволяли не изучать всю микрофлору наобум. Где-то через семь месяцев возни я выделил перспективную культуру бактерий и размножил ее в питательной среде, потом выявил ее слабые места и разобрался, чем можно гарантированно укокошить, не вредя прочим зверушкам, живущим в моем теле.
Машке я сказал, что уматываю в длительную командировку и что-то наврал насчет того, что связи не будет месяца два. Вряд ли она поверила, но к моим выкрутасам она уже была привычной. Сам же взял отпуск и отправился в подольский район – в известный многим психдиспансер. Его главврач был мне кое-чем обязан и согласился (не без скрипа) участвовать в авантюре.
Меня заперли в отдельной продизенфицированной палате, и я ввел себе в вену «лекарство».
Помню чувство тревоги: получится ли? Были и ночи без сна, и беспричинная тоска – но потом всё прошло. Чувство времени утратилось. Однажды я страшно захотел жрать. Не есть, а именно жрать. Через окошко, похожее на тюремное, мне подавали тарелки и забирали их – и помню, с какой неприязнью я смотрел на санитарку, на ее костлявые руки с белыми от хлорки ногтями, и ждал: когда же ты уйдешь, наконец? Небо за зарешеченным окном было ослепительно синим, шум из-за двери и запахи дрянной кухни одуряли. Тело требовало действия. Хотелось сломать к черту решетку и рвануть через парк, и дальше – неважно куда. Безделие казалось нестерпимым, но впервые мне стали безразличны и работа, и идиотская суета, творящаяся снаружи.
Помню, как однажды ночью в мою палату вошли санитары и главврач. Меня прижали к койке – а я отбрыкивался и орал, и даже укусил кого-то. Мне сделали укол и ушли, оставив в покое. А еще через день всё кончилось и повторное инфицирование дало себя знать: наступила вялая апатия, краски потеряли яркость, жидкий борщ приобрел казенный запах несвежей капусты и рыбных консервов. Пришел главврач и принес журнал наблюдений, в котором описывались напасти, свалившиеся на «больного Ш., пятидесяти двух лет, поступившего в диспансер тогда-то». И я набросился на чтение.
О дальнейшем можно и не рассказывать. Время, проведенное в дурке – так это заведение называется в ваших кругах? – блекло отпечаталось в памяти. Но это было прекрасное время. Время, когда я почувствовал тягу к полной свободе, увидел синеву неба и раздувал ноздри на запах еды.
Дорогая Елена,
ну вот, наша работа закончена. Не знаю, будем ли мы еще переписываться. Я не вижу в этом особой нужды. И поскольку это письмо, скорее всего, последнее, позволю себе поплакаться Вам в жилетку.
Я страшно устал. Меня много раз обвиняли в дешевом популизме, будто бы, придя в новую область биологии, я снимаю сливки, получаю премии, медали и порцию славы и ухожу искать новые перспективы, а в мелочах заставляю разбираться других, менее амбициозных. Но личные мотивы здесь совершенно другие. Мне не интересно копаться в деталях, когда суть проблемы понятна, они меня раздражают – и заставляют искать новых впечатлений на чужих научных делянках. Но всякий раз, когда я кардинально меняю тематику и делаюсь неофитом, мне приходится становиться прилежным учеником, который вынужден за короткий срок освоить и отсортировать главное в завалах информации, добытой другими, и подняться на вершину понимания проблем.
Однажды с неизбежностью мои потуги закончатся ничем, и тогда волна злорадства коллег смоет меня. Так освистывают хорошего спортсмена, если он вдруг терпит поражение от заведомо слабых конкурентов. И потому я вынужден непрерывно вкалывать, загоняя и себя, и тех, кто имеет несчастье со мной работать.
Такая гонка казалась мне нормальной в молодости, но силы уходят, и юные волки уже покусывают за пятки. Пора думать о покое, но сумею ли усесться в кресло, накрыться пледом и помалкивать?
Я отдал лучшие годы науке, но многое потерял. Радости тела: чревоугодие, поездки в экзотические края, движение – всё это прошло мимо меня. И соблазн повернуть всё вспять очень велик. Я сам нечаянно породил такую возможность. Однажды – чем черт не шутит? – соберем с Машкой чемоданы и сбережения и рванем на один островок в Индийском океане. Этот остров необитаем и находится неподалеку от Таиланда. Берега его высоки и обрывисты, и шапка джунглей украшает плоскую вершину. Только редкие рыбацкие лодки пристают ненадолго к берегу, и их носы увязают в соленой глине, из которой торчат корни мангров. Там пучеглазые илистые прыгуны дерутся с мелкими крабами. Там в каменистых стенах море устроило множество гротов и пещер. Там в отлив на плоском берегу перед обрывами остаются лужи, в которых можно ловить рыбу руками, извлекая ее из-под камней. Я знаю на острове проходы к вершине, близ которой нет опасных насекомых, ядовитых змей и хищников, но есть чистые ручьи и изобилие фруктов.
Море в тех краях неизменно тепло и спокойно, поверхность его в полдень сходна цветом со светлым изумрудом. Огромные розовые медузы поднимаются из глубины понежиться на солнце, летучие рыбы трепещут плавниками над волнами, удирая от макрелей. И все наполнено ленивой полудремой и древним покоем, прерываясь лишь сезонными штормами и затяжными теплыми дождями.
В моем багаже будет несколько ампул и коробка со шприцами – и через несколько недель я очищу наши тела от homophilus shibrjaensys. А потом наступит преображение: сначала вылетит весь научный мусор, которым я начинял мою бедную черепушку столько лет; потом забудется мир людей, и важной для меня останется только родная Машка; еще через пару месяцев бактериальные токсины будут разрушены, и наши тела начнут преображаться. Сначала станет плотной и упругой кожа, потом мышцы нальются молодой силой. Зубы, конечно, не вырастут – но и черт с ними, рыбу и бананы как-нибудь слопаем. Мы будем бездумно сидеть вечером высоко над океаном и смотреть, как медное солнце валится за антрацитовое море, как в сумерках мельтешат летучие мыши, а последние чайки, тяжелые от проглоченной рыбы, летят на ночлег. Мы будем пить ледяную воду, черпая ее кокосовой скорлупой, и разыскивать банановые кусты и папайю в джунглях; будем ругаться с мартышками и обворовывать птичьи гнезда.
Мне и Машке придется ночевать в гроте близ берега, если вечер застанет за ловлей рыбы. И воздух будет наполнен запахами моря и моллюсков. Постелью нам послужат старые сети, выброшенные прибоем, и сухие водоросли. А если тьма застигнет близ вершины, то будем ночевать в шалаше на груде банановых листьев, и слышать ночью вскрики птиц и трескотню цикад, и видеть огромную луну, и редкие облака, и столбы черных в лунном свете островов, стоящих над морем. Или же засыпать под шелест теплого тропического дождя, и в такие дни не покидать шалаша, и лишь спать, пить друг у друга из ладоней дождевую воду да есть фрукты.
А мир, в котором по воле бессмысленных микробов бродят толпы людей, сталкиваясь в изнуряющей борьбе и взаимном притяжении, забудется. И– чем черт не шутит, – быть может, у нас с Машкой получится избежать контактов с людьми и повторного заражения бациллой очеловечивания, и доведется жить долго и счастливо – и гори оно всё синим пламенем.
Автор публикации
