ПолУночный юродивый

После поминок у Потапа (надо же, придумали имечко для единственного наследника дорогие родители), осталось тягостное впечатление.

У отца- мать ушла от них более двадцати лет назад к заезжему циркачу – фокуснику, родственников кроме сына в городе никого не было и Потапу пришлось приглашать на поминальный стол соседей по подъезду.

Гости собрались разношерстные, отца в округе никто особенно не любил, да и не знал хорошо, по-видимому, и поэтому поминки вскоре переросли в обыкновенную пьянку. Входная дверь, то и дело хлопала, впуская новых, незваных гостей, а подвыпившие уже на правах старожилов криками встречали их, наливали им по полной “ штрафной”, весело смеялись. Потап, молча сидел в самом углу, под раскидистым фикусом с большими, отполированными листьями и лишь иногда поднимался со своего места, чтобы принести новую порцию холодца и очередную, запотевшую, из холодильника бутылку водки.

Глядя на опьяневших гостей, он терпеливо ожидал, когда же на конец вся эта бодяга закончится, часто курил, гася сигареты в жестянке, в прогорклом масле из-под рижских шпрот, медленно наливаясь опьянением и ненавистью к собравшимся.

За столом вспыхнула перебранка, быстро переросшая во всеобщую драку. Потап медленно вышел из-за стола, молча вытолкал всех гостей на лестничную клетку и, захлопнув обитую потрепанным дерматином дверь горько, и как-то по- детски, обиженно заплакал. Потап любил своего отца. Знал его как человека, хотя может быть в чем-то и слабого, но очень доброго, особенно к нему, к сыну.

Наскоро прибравшись, и перемыв всю посуду, осиротевший Потап сел за стол на своей маленькой кухне, и уже честно, от души, один на один помянул отца.

Ранняя московская осень выдалась дождливой. Мелкие, монотонные капли шлепали по украшенному бензиновыми разводами асфальту, разгоняя с улиц промокших пешеходов и голубей. На Арбате, у художников пишущих на скорую руку портреты заезжих туристов, а Потап именно этим и занимался по большей мере, наступил мертвый сезон. Прозябнув пару дней под большим зонтом, и не поймав ни одного клиента, он решил (еще отец собирался), разобраться в квартире: кое-что продать, а лишнее просто элементарно выбросить.

На антресолях, среди самого обыкновенного хлама: пустых стеклянных банок, рулонов выцветших допотопных обоев и прочей дребедени, удивленный Потап нашел большую, казачью шашку в ножнах. На клинке украшенном клеймом с соболями чернела витиеватая гравировка: – Есаулу Потапу Титовичу Луневу от Генерал – Губернатора за верную службу. Екатеринбург.1916 годъ.

А в самом углу, за стопками ломающихся от старости газет, художник нашел и казачью папаху светлого каракуля. Но каково же было его удивление, когда из ее надорванной подкладки выпала туго перевязанная шелковой ленточкой скрутка бумаг.

Включив на кухне настольную лампу, он нетерпеливо развернул пожелтевшие уже листки.

-« Здравствуй сын мой, Александр. По всей видимости, это мое последнее тебе письмо. Не смотря на приятный во всех отношениях климат Парижа, здоровье мое становится все хуже и хуже. Туберкулез, и старое ранение в легкое делают свое дело хотя и медленно, но неизбежно. Письмо это, я попробую переслать тебе с оказией через красного писателя Максима Горького, человека хотя и чуждого нам, как впрочем, по-моему, и своим, но, как будто порядочного и честного.

Сынок, знай, я очень тебя люблю, ты последний из рода Луневых, но прижать тебя к груди видно уже не удастся. Тот пароход с пожелавшими вернуться в Россию казаками, на который я опоздал из-за болезни, был последний. Все казаки, как я узнал позднее, были арестованы и по большей части казнены… Опять обман. Ну, как можно верить такой власти? Александр, я не могу оставить тебе достойного наследства, разве что эта карта, которая прилагается к письму. В ней указанны расположение копей в районе Вишневых гор, с самоцветными уральскими камнями, да и выход золота тоже помечен. Если с умом распорядиться этой картой, то и ты, и все твои потомки навсегда будут достойно обеспеченны. Одно прошу тебя, любезный моему сердцу сын мой Александр, если во время разведки этих копей повстречаешь так называемого полуночного юродивого, немедленно бросай все найденное и беги, беги прочь, к людям. Значит поиски кладов каменного пояса не для тебя. Так я слышал от старых рудознатцев еще в детстве, и я им почему-то очень доверяю. Хотя, кто этот самый юродивый, и есть ли он на самом деле и не местная ли это легенда, спросить по молодости своей и неверию в то время не удосужился. Еще раз целую тебя крепко, твой отец – Есаул Потап Титович Лунев. Париж 1924год. (Госпиталь св. Григория)».

Последний листочек, который предстал взору озадаченного Потапа, и была та самая карта, выполненная тушью, порыжевшей за столько лет, но все равно ясно и легко читаемая.

Странные, но звучные названия, которыми пестрела эта карта, делала ее таинственной и одновременно очень реалистичной.

-… Пять верст на восход от города Миасс. Третья вершина Вишневых гор. « Лосиный распадок». Выход смарагдов. Малахитовая копь. «Яхонтовый ручей». Золотая россыпь…

И кругом жирные крестики, стрелки, направления сторон света, количество шагов.

Утомленный чтением художник, устало протер глаза, повторяя в пол голоса:

– Ах да дед, ах да молодец, казак значит, есаул даже. А отец – ни разу, ни словечка, ну и ну….

За окном уже серела осеннее утро, а Потап все ворочался на своем продавленном диване: то ему мешала скомканная простыня, а то подушка казалась слишком жесткой. Наконец, решив не мучаться в бесполезных попытках уснуть, он встал, сварил кофе и вновь, в который уже раз перечитал странную весточку из прошлого.

– А что, Потап Александрович, может быть и в самом деле съездить на Урал, погулять по горам с картой этой, в крайнем случае, хоть на натуре посижу. Давно уже пейзажи не писал…

…Чем ближе подбирался фирменный поезд “ Южный Урал” к конечной своей станции, чем круче вокруг железнодорожного полотна вставали желтые скалы, поросшие у основания сосновым лесом, тем чаще в голову Лунева пробирались сомнения о серьезности принятого им решения. Он, выросший в путанице Московских переулков Старого Арбата, ни разу в жизни не оторвавшись от сутолоки большого города, считающий Измайловский парк густым лесом, и вдруг на тебе – Каменный пояс, тайга, таинственные копи с сокровищами, и совсем один.

Миасский вокзал – неказистое здание из прочного серого базальта встретил Потапа полным равнодушием. На перроне стоял, покачиваясь, пьяный в зюзю, представитель закона в чине капитана милиции, и на все вопросы Московского гостя, отвечал внятно, хотя и несколько однообразно:

– Справок не даем, без комментариев.

Это его – Без комментариев – долго еще слышал Потап, устремившийся за справками к дородной бабище в засаленной телогрейке – торговке сахарными петушками на длинных, плохо оструганных палочках. Чтобы петушки постоянно блестели, и имели достойный товарный вид, эта самая аборигенка, высовывала большой, как детский совочек язык, и одним его движением облизывала сразу же несколько своих сахарных творений. Шершавый язык торговки сделал свое дело – петухи у нее в руке стали однобокие, и левые крылья у них стали явно короче правых.

– …Вишневые горы? Да вона они, прямо напротив главного входа в заповедник.

Охотно пояснила она, указывая на голубоватые откосы отвесных на первый взгляд гор, блеснувшими на слабеньком осеннем солнце сахарными своими петушками.

– А ты кто ж такой будешь? Никак художник?!

догадалась словоохотливая торговка, увидев стоящий в сторонке собранный мольберт.

– Ты смотри, художник, не сорвись там с гор-то, дожди скоро пойдут, хвоя мокрая, словно лед скользкая….

Она еще долго что-то говорила в спину Потапу, но тот уже не слышал ее, весь, с головой погружаясь в странное ощущение интимного слияния с природой, обступающей его со всех сторон.

Высокие, рвущиеся в небо корабельные сосны, казалось, вращали вокруг своих курчавых крон голубовато- белые, чуть прозрачные облака. Из зеленого, непрестанно качающегося моря сосновых верхушек вверх рвались горы, издалека уютные и округлые, но в близи опасно-неприступные.

Прямо перед входом на территорию Ильменского заповедника, стояло обветшалое здание музея, с картонной табличкой на входе – ЗАКРЫТО.

Потап потоптался перед музеем, вглядываясь зачем-то внутрь здания через пыльные стекла, первый раз в жизни повертел в руках компас, закурил, и, зайдя за высокие кусты шиповника, вынул свою карту. Если верить в ее достоверность, до первого крестика стоящего прямо возле основания Вишневых гор, и указывающего нахождение копи с выходами к поверхности земли турмалиновых щеток было не более пяти километров. Художник вздохнул, забросил на спину рюкзак, и, приторочив сбоку мольберт, вошел в лесной полумрак. Только в лесу, Лунев сообразил, что, наверное, глупо было начинать свои поиски вечером, что наверняка следовало где-то провести ночь, и только утром отправляться в дорогу, но что сделано, то сделано – мягкий, чуть влажный мох легко поддавался под ногами, идти было приятно, и даже рюкзак, не казался уже таким угловатым, жестким и тяжелым, как на вокзальном перроне.

Что такое турмалин, и как он выглядит, Потап не знал, одно он знал точно, если в месте указанном под первым крестиком он что ни будь, да найдет, то карте этой, и впрямь цены не будет.

Компасная стрелка упрямо влекла его прочь от небольшой кабаньей тропы, по которой он шел последний час. Вздохнув, Лунев шагнул прочь от тропы и тут же провалился в заросшую травой глубокую яму с пологими стенками.

– Так вот, что такое копи…

оглядываясь вокруг, произнес Потап. Каменные стены этой ямы, несли на себе следы ручной работы, а в углу валялся обломок проржавелой кирки.

С трудом, расцарапав в кровь пальцы, Потап выбрался наверх и с наслаждением рухнул в росистую траву. Где-то, в ее ароматных зарослях, прямо возле его головы вспугнутый кузнечик вновь завел свою скрипучую шарманку, мимо его руки, расслабленно отброшенной, не спеша, прошуршал довольно большой еж, смешно, и как-то неправдоподобно шевеля своим черным, заостренным носом.

Неожиданно для себя, опьяневший от свежего, лесного воздуха, свободы и элемента авантюры, в которой он варился все последние дни, Потап уснул, крепко, как в детстве, поджав ноги и сложив ладони под правую щеку. Последние, робкие, уже малиновые лучи вечернего солнца пронзили покрытую дрожащей росой паутину и скрылись за дальним Шиханом. Над лесом тихо опустилась ночь.

Когда Лунев проснулся, добрый и приветливый при солнечном свете, сейчас, ночью, лес предстал ему совсем в ином виде. Черные, таинственно шумящие где-то в вышине сосны, пугали своим безмолвным величием. Почти касаясь Потаповский головы с легким шуршанием и тонким, пронзительным писком вдоль поляны носились летучие мыши. Где-то за туманным кустарников глубоко и устало вздыхало бездонное болото. Сами собой, непроизвольно, зубы Потапа начали мелко и противно постукивать, то ли от пронизывающей все тело сырости, то ли просто от элементарного страха.

Ночь.

Отсыревшие спички скрипят по коробку, ломая податливые головки. Честно говоря, если бы Потап знал куда бежать, что бы как можно скорее оказаться на этом, сером, Миасском вокзале, то он бы выбросил прочь и этот дурацкий рюкзак, с молотком и зубилом, завернутым в мягкую тряпицу, и этот ненужный в ночи дурацкий компас, и если быть до конца откровенным и эту дурацкую дедову карту, и очертя голову ломонулся бы туда….

Но он не знал куда….

…Дрожащий, неверный рассвет застал Потапа прижавшегося спиной к шершавой сосне, напуганного и уставшего. Вокруг глаз легли темные тени не выспавшегося человека, а на скулах выступила рыжеватая, неопрятная щетина.

Проклиная все на свете, а в первую очередь свою доверчивость, Потап вновь углубился в гущу леса в поисках первой своей копи с неизвестным ему турмалином.

– Вроде бы здесь. – пробурчал он, недовольно оглядываясь примерно через час, сдирая с лица прилипшую паутину. На небольшой полянке заросшей брусничником, он заметил неглубокую, покрытую изумрудными пластами мха ямку. Упав на колени, Лунев начал руками сдирать эти прохладные, податливые пласты. Яркие солнечные лучи внезапно осветили поляну, и пораженный художник на мгновенье словно ослеп от нестерпимо ярких всполохов, исходящих от антрацитно-черных, крупных, почти идеально правильных кристаллов.

– Так вот вы какие, турмалины, черные….

довольно прошептал пораженный увиденным зрелищем Потап. Он мелко, и как-то неприятно рассмеялся, прилег на краю ямки и задумался, тихо переговариваясь с самим собой.

– То, что турмалины нашлись это конечно здорово. Но на хрена они мне? Нужно не обходить все подряд, отмеченное в карте, а решить, что сейчас для меня более нужно. Если говорить честно, к походу своему я подготовился далеко не самым лучшим способом.

Потап закурил, положил перед собой карту, и со вкусом вдыхая в себя табачный дым, углубился в ее изучение. – Отбросим пока гранаты и александриты, опалы и яхонты. Ни куда они не денутся. А вот смарагды, то бишь изумруды, это да. Хороший изумруд сейчас стоит по более бриллианта. На них сейчас мода.

Срубив все-таки парочку наиболее красивых и больших турмалиновых друз, он как смог прикрыл следы своего появления здесь – вновь положил мох, присыпав его кое-где пожелтевшей сосновой хвоей, далеко в кусты выбросил окурок.

Путь его сейчас лежал к перевалу, где должен стоять древний, как сказано в карте, меченный молнией кедр, от которого следовало идти точно на север двести восемьдесят шагов.

Потап шел через лес, все выше и выше поднимаясь в горы. Огромные, округлые валуны все чаще и чаще мешали ему подниматься согласно карте. И не заметно для себя он отклонился несколько западнее от своего предполагаемого маршрута. На вершине горы, среди складок красного гранита, Лунев решил перекусить, и только сейчас понял, что, взяв несколько банок консервов, он совершенно забыл о ноже, что бы их открывать. Грязно сматерившись, и проглотив, почти не жуя свой последний хлеб, он сложил на большом валуне консервные банки в виде пирамидки и, поменяв пропотевшие, дурно пахнувшие носки отправился дальше.

Неожиданно пошел дождь. Сначала мелкий, а потом все более и более крупный. Мокрые кеды скользили по сосновой хвое, и Потап несколько раз упал, в кровь, разбив лицо о шершавый камень. Но самое страшное случилось несколько позднее. При попытке перепрыгнуть на первый взгляд не широкую, но очень глубокую трещину на вершине хребта, он со всего размаха ударил запястьем левой руки по покрытому пятнами лишайника валуну. Легкий пластмассовый компас сразу же разлетелся на множество осколков, которые естественно по закону подлости упали вниз, в трещину, где в самом низу колыхались мокрые сосновые кроны.

Дождь шел и шел. Холодные его струи стекали по небритому лицу Потапа, смешиваясь с горькими слезами разочарования неудачливого охотника за самоцветами. Завернувшись в брезентовую штурмовку и забившись в какую-то щель, он попытался переждать дождь, но тот словно нарочно все набирал и набирал силу. Холодный ручей, решивший проложить свой путь именно в том месте, где лежал Лунев, выгнал его из укрытия. Озлобленный художник с ненавистью смотрел на размытый пейзаж под собой. Серое небо, казалось, упало прямо на вершину утеса, где дрожал промокший и замерзший человек. Природе было глубоко наплевать на это ничтожество. Точно также сотни и тысячи лет назад, дождь сгонял людей с вершин Уральского хребта, гнал их прочь, в редкие поволжские леса, казахские степи…. Раскрыв мольберт над собой, Потап попытался прикрыть от дождя хотя бы голову, но струйки воды, скатываясь с покрытой лаком фанеры, прямиком стекали ему прямо за шиворот и с криком:

– Мать твою!- он расколотил этюдник о камни. Тюбики, с масляной краской вращаясь, полетели вниз, в казалось бездонную пропасть, навстречу промокшим деревьям.

Несколько суток проблуждал Лунев по поросшим корявыми соснами скалам в поисках безопасного спуска. И ровно столько же его поливал бесконечный, холодный, осенний дождь.

Когда отупевший от холода, бесконечного дождя и недосыпания Потап заметил перед собой нечто похожее на спуск, нога его предательски соскользнула, и он, вместе со сползшим пластом жирной глины заскользил вниз, отчаянно цепляясь распоротыми пальцами за мелкую каменную крошку осыпи. Проехав таким способом на животе более ста метров, Лунев сильно ударился головой о толстенную дерево, и сквозь меркнувшее уже сознание, сквозь неверную какую-то мглу, он совершенно случайно заметил на желтом сосновом стволе, глубокий, винтообразный шрам.

– Нашел.- Простонал Лунев, теряя сознание,

– Я наконец-то нашел раненый молнией кедр!

И если бы лес мог ответить Потапу, он бы, несомненно, прошелестел с усмешкой неугомонной, осиновой листвой.

– Да, ты, в самом деле, нашел раненую молнией сосну. Сосну мой дорогой, всего лишь сосну….

– …Да ты, что паря разлегся на камнях? Здеся малахита пропасть, мигом чахотку схватишь.

Лунев приподнялся с каменной крошки, опираясь о ствол сосны и пристально вглядываясь в говорящего. Тот стоял, опершись на кривую, сучковатую палку, и на фоне ярко- оранжевой полной луны было видно, что человек отчаянно горбат.

– Да ты кто такой, дед? Уж ни этот ли самый, ну как его?

Потап защелкал пальцами, пытаясь вспомнить прозвище таинственного деда, о котором упоминалось в письме, как вдруг с ужасом заметил, что это никакой ни дед, а просто тень, отбрасываемая им же самим, так преобразилась на стволе и корнях сосны.

– Ну, Потап,

– прошептал испуганно он:

– Так не долго и с ума сойти.

Вдруг где-то справа треснула под ногами сухая ветка, кто-то гулко закашлялся, давясь мокротой, а через минуту все и стихло.

Лунев пошарил в сырой, по-осеннему жесткой траве изрезанными пальцами, нашел большой, узловатый сук и смело, вступая в черное лоно леса визгливо, как-то по-женски отчаянно закричал:

– Эй ты, старая сука, что ты все ходишь кругами? Что ты все кашляешь? Я не боюсь тебя! Ты слышишь, блядь горбатая? Я вообще никого не боюсь!

Вернувшись к сосне, Потап почувствовал даже какой-то необычайный прилив сил.

С детства где-то услышанная фраза, что, мол, в лесу мох на деревьях растет только с южной стороны, и тогда чистая сторона ствола – северная. А может быть наоборот? Вот в этом Лунев не был уверен. Тем более что, обойдя сосну со всех сторон, и внимательно прощупав ее пробковую кору, Потап что-то вообще не обнаружил мха. Клейкая, остро пахнувшая в ночном воздухе смола была, а мха, что- то не было….

Решив не заморачиваться особо, и отсчитать двести восемьдесят шагов не только на север, но и на остальные части света, (тогда уж точно мимо копи не пройдешь) довольный своей находчивостью художник присел на старый, мягкий, трухлявый пенек обнаруженный не вдалеке и попытался уснуть.

– …Да кто ж тебя милок учил на осиновых пнях сиживать-то? Они ж соки – то жизненные из человеков зараз, как гадюки высасывают. Не, непутевый ты ж все-таки человечишка. Дед твой, Потап Титович, или прадед Тит Филаретов сын, например, вот те добрые казаки были, а Филаретович, тот еще и в камнях разбирался. Сердцем их чуял. А ты….

Говоривший мелко рассмеялся и громко, презрительно сплюнул.

Лунев постарался незаметно для вредного старика наклониться, поднял свой сук и со всего размаха, от души врезал насмешнику. Сук со свистом пронесся по сумрачной, предрассветной пустоте и, не встретив никого на своем пути, с силой воткнулся в рыхлую, хвойную подстилку. А у Потапа резкой болью отозвалась вывихнутая при этом неудачном ударе кисть правой руки.

– Что, опять за старое? Эх ты паря, паря.

Заговорил дед со всем с другой стороны, где его предполагал прищучить Лунев. И все, также обидно посмеиваясь, зловредный старикашка, пошел прямо в заросли крапивы и через мгновенье растаял в клубах утреннего тумана. Потап, особо не верующий в бога, попытался неумело перекреститься , но креста на груди он никогда не нашивал, и его попытка выглядела несколько напыщенно и театрально….

– Господи, – раздалось из туманной гущи леса.

– Он еще и крестится, вот это уж совершенно напрасно!

– Уйди, сволочь!- брошенный на звук старческого смешка сук прошелестел и упал где-то там, далеко от поляны. А тем временем, вокруг уже достаточно расцвело, клочья белесого тумана растрепались под прохладным ветерком и куда-то исчезли. Отсчитав необходимое количество шагов, Потап наклонился над рюкзаком, пытаясь достать зацепившуюся за что-то саперную лопатку. Рука его, совершенно случайно наткнулась на плоскую бутылку водки, о которой он совсем было позабыл.

– Говорят водка это «жидкий хлеб»,

удовлетворенно проговорил оголодавший художник и, свинтив крышку, приложился к бутылке. «Жидкий хлеб», отдавал всеми оттенками аптеки и резиновой пробки, но ни как не нормальной водкой.

– Ну, что за мерзость?- подумалось ему, но в животе как-то сразу потеплело, и чувство голода и впрямь несколько притупилось.

Первая его отметка шагов на одну из сторон света пришлась на довольно большое, круглое болотце – его Потап решил оставить на последнюю очередь. Вторая- пришлась на громадный, словно вырванный у великана коренной зуб пень. Он подумал, что вряд ли за пару сотен лет дерево смогло бы вырасти на месте копи и успеть погибнуть, почти полностью сопреть в ту труху, которую представлял сейчас этот пень. А вот третья отметка пришлась на нечто странное. Почти идеальным кругом с совершенно пустым центром росли в этом месте, успевшие покраснеть уже по-осеннему невысокие вишневые кусты.- А, «Ведьмин круг», ну как же читал, читал.

прихлебывая из фляжки, прошептал почему-то осипшим голосом Потап, и, вонзив в податливую подзолистую почву лопатку, принялся за работу. Мягкая и влажная почва легко копалась, и уже примерно через час, перерубив чей-то, видимо сосновый корень, Лунев наткнулся на что-то большое и округлое. Здоровенный булыжник, почти черный, со, словно оплавленными краями лежал прямо перед ним в мокром, рыжем песке. Потап, со всего размаха ударил по нему молотком, и булыжник неожиданно легко, как-то сразу раскололся надвое. Яркая зелень, пересеченная темными кольцами и завитками казалось неправдоподобно красивой, даже какой-то нереальной.

– Малахит! – произнес Лунев хоть и восторженно, но все-таки с ноткой сожаления в голосе. – Ладно, надо продолжать.

Еще несколько подобных голов нашел Потап в этом, рыжем песке. Но вот песок стал заметно светлеть, пока не превратился в совершенно белый, мелкий, и даже какой-то шелковистый на ощупь.

Лунев уже стоял во весь свой рост в вырытой им яме, пустая бутылка улетела в кусты, и все чаще и чаще под Потаповской лопатой скрипели довольно крупные кристаллы кварца и дымчатого хрусталя. Когда Лунев уже собрался вылезать из своей копи, лопата протяжно и противно заскрежетала, и прямо под его, мелко задрожавшие ноги выкатилось влажное, зеленое чудо. Большой, почти в два кулака округлый кристалл сочного, травянисто – зеленного цвета, лежал на белом, притоптанном, освещенном неярким солнцем песке, и лучи от его граней окрасили стенки копи во все оттенки зелени. Потап с размаху упал перед ним на колени, и непослушными пальцами попытался обхватить вожделенную находку.

– Бог в помощь.

раздалось откуда-то сверху, и Лунев прямо над собой увидел вооруженного карабином седока на лошади, одетого в защитную форму с чернооколышевой фуражкой на голове.

– Разве вам неизвестно, что на территории Государственного Ильменского минералогического заповедника несанкционированная добыча золота и драгоценных камней категорически запрещена?

Всадник смотрел на Лунева спокойно и чуть насмешливо. За его спиной неспешно вырастал горб, а защитная одежда сменялась темным брезентовым плащом с остроконечным капюшоном.

– А это опять ты? Сейчас, сейчас я выберусь и все тебе объясню. Потап взял лопатку, вырубил в песке несколько ступенек поглубже, и, подняв с песка изумруд, выбрался из копи. Всадник спешился и, протянув к кристаллу руку, подался вперед. Но лучше бы он этого не делал. Со всего размаха, вооруженная камнем рука Лунева опустилась на голову человека, легко ломая своими гранями, лаковый козырек его форменной фуражки, а следом и лобные кости. Ударив упавшего по голове еще пару раз, Потап вставая с колен, обратился насмешливо к распростертому прямо под лошадиными ногами телу.

– Ну, что сукин сын, поиздевался надо мной на свою голову? Вот и конец тебе, полуночный юродивый!

– Ну, что тебе на это сказать?

Раздалось сзади.

– Вот теперь я вижу, что ты достоин своего деда. Настоящий казак!

Горбун стоял, придерживая лошадь под уздцы, а та спокойно нагнув большую голову над покойным, обнюхивала его, слегка подергивая крутыми ноздрями.

Лунев перевел свой взгляд с горбуна на убитого им человека, кстати, вновь облаченного в защитную форму и машинально подняв свой самородок с пожухлой травы, молча, и как-то боком, глубоко забирая в лес, побежал прочь.

… Мокрый снег медленно, словно нехотя падал с равнодушно-свинцового неба, налипал на провода и крыши, стилизованные под старину фонари и брусчатку Столешникова переулка. Потап, чисто выбритый и пахнувший резким парфюмом, стоял перед ярко освещенной витриной ювелирного магазина, внимательно и несколько снисходительно разглядывая кольца и серьги с капельками изумруда, выложенными на благородный, черный бархат.

Вальяжно оттерев плечом что-то горячо говорящую, молоденькую продавщицу, он прошел прямо в кабинет к директору магазина.

– Борис Михайлович это вы?

Спросил он, медленно и весомо выговаривая каждое слово.

– Мне говорили, что вы сможете оценить и купить сырец изумруда. Это правда?

– И, что, большой камень..?

Осторожно осведомился Борис Михайлович, внимательно рассматривая Лунева.

– Два килограмма, девятьсот тридцать граммов – ответил тот, запуская руку в яркий пакет.

– Директор пораженно встал, и громко, видимо, что бы слышали за стенкой, выбросив вперед руку с вытянутым пальцем, почти прокричал:

– Немедленно выйдете вон! Я никогда ничего не покупаю с улицы. У нас очень приличный магазин.

Потап недоуменно посмотрел на него, но, все-таки положив обратно в пакет, завернутый в газету камень, медленно пошел к выходу, спиной чувствуя рассерженно- недоверчивый взгляд ювелира.

Уже подходя к метро, Лунев неожиданно увидел догоняющего его Бориса Михайловича.

– Ну, что же вы батенька,

задыхаясь после быстрой ходьбы, проговорил тот.

– Разве так дела делаются? Приходите сегодня к магазину через полчаса, после его закрытия.

Потап еще переваривал услышанное, а ювелир уже растворился в мареве тяжелых, снежных хлопьев.

– …Ну, показывайте свое богатство.

Проговорил Борис Михайлович, закрыв за Луневым дверь и приглушив верхний свет в торговом зале. В кабинете у директора, тоже царил полумрак, лишь яркое пятно света от настольной лампы освещало полировку стола.

Потап достал чисто отмытый кристалл и аккуратно положил его на стол, прямо в ярко освещенный круг.

Ювелир равнодушно посмотрел сначала на камень, а потом и на Лунева.

– Это все?

– А этого вам мало?- ощетинился Потап.

– Батенька, вы что меня, за идиота принимаете? Я в ювелирном деле уже более сорока пяти лет, но старческим маразмом пока еще не страдаю. И к счастью еще могу отличить благородный изумруд от примитивного флюорита. Хотя…. из сострадания к вам, что заставил вас топтаться некоторое время в ожидании закрытия магазина, я могу купить у вас этот кристаллик, чисто для украшения витрины, ну скажем рублей за сто двадцать. Двести максимум… Согласны?

Потап поднял на ювелира ничего не понимающие глаза и вдруг заметил ту самую, редкозубую, презрительную усмешку горбуна.

– Опять ты?

Выдохнул Лунев и, выставив перед собой руки с широко разведенными, напряженными пальцами двинулся на директора магазина.

…Приехавший по тревоге поднятой сработавшей сигнализацией наряд милиции, с удивлением увидели ползающего по полу Потапа Лунева, весело смеющегося, разложившего на линолеуме изделия с изумрудами, и рядом с ними лежащий большой кристалл ярко-зеленого цвета.