Что страшней, засыпать или просыпаться? Нет, это не вопрос. Страшней кого-нибудь разбудить. Скажем, вот этого, с тяжеленной ручищей, застывшей на шее… Сергей, кажется? Будь проклята очередь бесконечных Сергеев, плюс тех, кто именует себя Армен, Гурген, Автоген… хмыкнув, она тут же ойкнула: рези в животе нарастали.
Придётся вставать, а это значит, что непременно проснувшемуся, возможно… да нет же, сто процентов захочется отяжелевшего, заспанного женского тела. Как страшно, когда среди ночи придёт и навалится зловонное, злое дыхание, и кому-то захочется вновь причинять ей боль, словно насилие когда-либо способно было одурманить женщину, сделать самца притягательным.
Ей захотелось стать неживой: шторой, столом, поленом. Пусть бьются внутрь, лишь бы сами оставались снаружи. Не лезли в душу, в сердце, в печёнки, мать вашу! Рези в животе нарастали. Она пошевелилась, заворочалась и ловко вынырнула из-под чьей-то тяжёлой руки. Не приведи Господь, доживу ведь до того, что перестану воспринимать побои, подумала она, и тут же всплыло в мозгу: тапочки стоят не под кроватью, под креслом.
Что-то скрипнуло в глубине её складок, и она усмехнулась. Бесконечные гели и притирания полностью забили её восприятие свежей кожи. Что внизу шеруди, чем хочешь, что во рту, что под мышкой. Больно разве что сзади… изодранный клизмами анус ни черта не держит, но деревенеть, как влагалище, не желает. Скоро буду вся, как полено… чёрт-чёрт, не хочется лишнего шума! Страшно. Не хочется даже денег, и без того-то стимул невелик. Днём и ночью боюсь, подумала она. Боюсь, что позвонят, и боюсь, что больше не позвонят. И тогда… нет, в эту сторону лучше не думать.
Боюсь невесёлых книг и писем с розовыми штампами – из налоговой, жилконторы, собеса. От мамы ничего не приходит. Боюсь, что не вспомню скоро ни имени, ни лица. Кто тот мальчишка, даже не единственный, просто первый? Остальные не в счёт. Колечки на шее… он любил целовать завитки волос. В ответ она ёжилась и притворно сердилась. Сейчас ей ухо резать начни, вряд ли даже поморщится. Нож-то давно заточен? Палач на месте? И на подходе утро стрелецкой казни…
Мой нож наконец-то заточен, похолодела она. В пропасть не шагают, в неё летят. Боюсь не заболеть, боюсь, что после выздоровления опять придётся чем-нибудь рисковать. Четыре аборта, крылатый венчик заболеваний. Хорошо ещё, без люэса обошлось. Какого чёрта валяюсь, подумала она, всё равно придётся встать и в темноте припомнить, в какую сторону дверь. Дальше – на что нарвёшься. Если будет очень уж мерзко, придётся соврать, что начался понос. При таких запорах понос был бы райским наслаждением, криво усмехнулась она.
Боюсь, что при расчете побьют или начнут измываться заново. Сутенер Витяша по кличке Сударик, как всегда, с девочками убедителен и безмятежен: чего стесняться, все свои! В борделе только русские. Идиот. Да ведь эти же сволочи и ненавидят нас хуже скотов – все они практически импотенты, эти молодые, накаченные ребята с прокуренными лёгкими и заплывшими глазками. Мучают девочек за то, что они не в состоянии воскресить их недвижимость. Правда, под коксом любые кобели как с цепи сорвутся… приходится догоняться, не то порвут по бессознанке, как Тузик грелку. А после кокса жизнь немила. Шершавые полоски по внутренней стороне предплечий, неумело порванные вены – лучшее тому доказательство. Боюсь умереть в беспамятстве, подумала она. Или узнать, что вот, умираю…
Долетел лёгкий вздох, и она застыла: Павлик это, Пал-Палыч. Господи, в кресле сопит их сын. Призраки прошлого, продумала она, призраки настоящего. Тяжеленная лапа на шее – её муж по имени Павел. А всё ж будить никого не хочется. То, что томило сквозь сон, никуда не уходит. Моё тело – мой крест, а страхи – ночная исповедь, подумала она, нашаривая тапочки. Другого раза не будет. Самое страшное, если где-то, совсем наверху, всё придётся рассказывать заново.
Автор публикации
