* * *
– Повело п…ду на бл…ки! Видишь, у нас всё выпито? Не налегай на меня, большой мальчик. По пустякам размениваться некогда, живу сплошными печалями. Родители? Из Мордовии. А я из Биробиджана. Ну, как-как… детдомовская. Однажды рванули мы из детдома, целой ватагой, а пришли почему-то в Саранск. И я, соплюха-шестилетка, углядела на базарной площади молодую цыганку. Шикарная юбка была у цыганки, вся в узорах и оборочках… И я говорю: дай мне, тётя, такую юбку! Оглядела меня цыганка, словно чудо-юдо заморское, позвала старшего.
Одета я была по типу детдомовского гламура: бритая наголо, в красной куртке, синих спортивных брюках и зелёных резиновых сапогах. Пришёл старший, пузатый мужик лет сорока, в красной рубахе-косоворотке, с усами, с горящими чёрными глазками. Крепко ухватил за руку и куда-то повёл. А я – нет, чтобы с перепугу обделаться! – иду и канючу: юбку хочу, как у тётеньки…
С тех пор обожаю пузатых-усатых, в красных рубашках… тебе, считай, подфартило. Шёл-шёл цыган и приволок меня в милицию. Глянула, а там сидят наши! Перевели всю гопу в местный детдом. Часто нарывалась я на разборки: драться не умею, но в бубен запросто могу занести. Ставили меня за драку в глубокую нишу, вырубленную зачем-то в длинном детдомовском коридоре. Я так понимаю, оттуда у меня не было шансов лягнуть кого-нибудь особо настырного. Любит рванина язык почесать. Стою себе, размышляю, ковыряю в носу. И вот под вечер топают по длинному коридору мои папа и мама. Сыночка выбрать заехали. Братище у меня – вот такой мужик! Педагог, с даунами работает. Обоссытся какая-нибудь Нюра двадцатилетняя, скажет со слезами: ой, я, кажется, описалась! Сашка ведёт её переодеваться, подмоет, сажает снова за парту… Я там больше раза не высидела, тошнит. А он рычит на ухо: вякни мне что-нибудь, ты, сикуха!
Так вот, идёт по коридору взрослая пара, а мне вдруг кофта с юбкой на женщине понравились до невозможности. Такие, знаешь, розовато-серенькие, в мелкий квадратик. Я и ухватилась за подол, надо попробовать ткань! Женщина остановилась, молча высвободилась – она за сыном приехала. А мужчина с ней рядом замер, уставился на меня. И я ему, прямо в лицо, вывалила все двадцать бочек арестантов… вопросы-беды-обиды. Папа сразу понял, что без меня не уйдёт. Так и выросли мы с братом в новой семье, в любви и согласии. Где была мамина попа, там и папина рука. Зря смеёшься, они до сих пор кроватью скрипят, жена брата потихоньку докладывала.
Поезд, уставший носиться во тьме, простонал тормозами и замер. Проводница Маруся охнула, на ходу надевая туфли. Одёрнула китель, заторопилась к выходу из вагона. Михеев шумно перевёл дух. Оглушённый услышанным, глядел в окно, в котором не было ни черта. Ветер рвался между вагонами, повизгивал в щели, словно резал воздух бритвенным лезвием.
– Замуж шла по любви. Ладный был парень, мой первый мужчина. Дочка через год родилась, Сашенька. А Вовку грохнули в начале девяностых. Долго скитались с дочкой, и выследили нас под Нижним Новгородом. Мы с Сашей, ей шесть лет было, до утра пролежали в снегу, в глубине оврага, и слушали, как нас разыскивают, как перекрикиваются в темноте парни, застрелившие моего мужа практически у меня на глазах. Жили с Вовкой тихо и счастливо, ни разочка нас не обидел! Хоть и был настоящим бандитом. Любовницу имел, по статусу им положено. Измена, конечно, задела, но никому я виду не подавала. Может, потому и прожили счастливо? При живом Вовке в доме ментов и духу не было. А как застрелили, они всё меня упрашивали в чём-то покаяться: это же садист, мол, настоящий палач… руки по локоть в крови… по пьяни проститутке сосок отрезал.
А мне было наплевать. Это был мой муж! Сели мы с Сашкой, две горькие сиротинушки, в поезд, папа мой нас практически вытолкал, и убежали в Москву. Там я сколько-то проучилась, поработала… был и ухажёр, но как-то в основном для здоровья. Попала однажды в Питер, погулять захотелось, и так мне у вас понравилось! Говорю Сашеньке: давай будем в Питере жить? Я к тому времени твёрдо на ногах стояла. Дочка говорит: а давай! Переехали мы, сняли полдома на Ржевке.
Соседи – пара убитых хроников. Я на две работы устроилась, администратором в гостинице и лестницы мыть в жилом доме. Намываю парадную, а мне звонят: соседи дочку избили! Я заметалась: пол не домыт, а ехать надо! Хорошо, мужик в подъезде какой-то нашёлся, отвёз меня. Я к дочке, а она плачет. Вызвали врачей, милицию. Загремела алкашня по полной схеме… мне бы вернуться надо, а дочку боюсь оставить. Тут один из ментов говорит: ничего, езжайте! Я с вашей дочкой побуду. Тоже, знаешь, здоровенный такой, пузатый, с усами…
Приезжаю, а мне говорят, домыла лестницу твоя сменщица. Лети назад, к дочке! Я опять домой, а они сидят рядышком. И Саша, вся в синяках, раскрывши рот, хохочет над каким-то его рассказом. Так этот мент и остался с нами. Чечню под пулями прошёл, оттого и пил каждый день. Мы не жили с ним почти, как муж с женой. Он мне однажды сказал: хочешь, найди себе кого-нибудь – пойму, не обижусь. А мне не нужен минутный был кайф – праздник царил в душе все три года, как мы с ним прожили. Хоть и пил мужик, а был всегда в адеквате. Ни слова худого, заботливый, ласковый, и Сашка за ним повсюду таскалась, как привязанная. Приду со службы, отдыхаю с ними душой. И снова беда: инсульт его свалил в одночасье. Как и первый, умер мой Андрей почти на руках. С тех пор ничто мне не мило. Допивай кофе, вали спать, с утра приду-растолкаю!
Ладно уж, подставь мне щёку, мой большой мальчик: чмокну всё-таки на дорожку…
Автор публикации
