«Что для одинокого путника в наших горах может быть хуже внезапной метели? Да ещё вечером последнего дня года! А ведь всего в одном переходе на юг, наверное, расцвели сливы…» Дзиро вздохнул. Да, конечно, он устал, замёрз, проголодался, но разве всё это сравнится с муками осаждённых? Там, в замке Хара, люди прямо сейчас умирают за веру. А те, кого пытали и казнили в прошлые годы, при князе Мацукура? Отца сожгли в соломенном плаще, дядю и брата распяли. Бабушку бросили в кипящее озеро на склоне вулкана Ундзен… Четверо мучеников только в одной семье!
Юноша зябко передёрнул плечами под грубым плетёным плащом, с трудом подавил рвущийся кашель. Попробовал отвлечься: «На что похожи мириады снежинок? Наверное, так выглядели хлопья ваты, собиравшие на лепестках хризантем росу для умывания красавиц…» Стиснул зубы, перекрестился, досадуя на услужливость памяти: padre учил не поддаваться языческим соблазнам прелести внешнего, ведь истинно прекрасно лишь следование пути Христа. Даже через ужас смерти! «Что сейчас происходит в лагере повстанцев? Как выросла, должно быть, сестрёнка! Надо идти. Рядом с родными не страшна гибель бренного тела, вместе легче ждать обретения блаженства в paraiso!»
Стряхнув с плаща налипший снег, юноша помолился, укрепляясь духом. Невидимое за низкими тучами солнце уже скрылось за вершиной Ундзена; дорогу замело до щиколоток. «Где-то неподалёку стояла кумирня в честь Инари, покровителя рисоводов. Надо пересидеть непогоду под крышей. Отдохнуть, а завтра снова одну за другой обходить заставы карателей…»
Вверх по склону убегала тропа, почти незаметная среди сосен и криптомерий. Дзиро свернул, не забывая смотреть под ноги. Прямо на глазах снег заметал следы: кто-то прошёл прежде него. Размокшие сандалии потяжелели, как напоминание о грузе грехов, растущем с каждым шагом. В висках глухо и часто застучала кровь. Комок снега к разгорячённому лбу, ещё десяток шагов… Поляна? Он дошёл!
Пройти к храму напрямую мешали довольно высокие деревца. «Некому вырубить сосновую молодь? Помнится, тут, во дворе, настоятель угощал детвору сластями. Так, значит, местные язычники сюда больше не ходят? И то верно! Не меньше двух ри до деревни Идзамэ, туда, за перевал. До родной Симабара больше трёх ри, только в другую сторону, на юго-восток. Старый настоятель, похоже, умер. А времена сейчас страшные, нового священника найти трудно. Особенно в наших краях…»
Снегопад усилился. Дальше вытянутого посоха в растекавшейся мгле разобрать что-либо стало трудно. В глазах и без того рябило, поэтому Дзиро не смог решить, снег ли укрыл одну из скульптур у ворот, или гранитной лисы-кицунэ там давно не было? «Ещё немного! В прихожей лежали поминальные дощечки, обрядовая посуда и прочее, а в молитвенном зале, пожалуй, можно найти удобный угол. Всего дюжина шагов…» Внезапно перед ним вспыхнул свет. Не удержав шага, ослеплённый юноша наткнулся на что-то огромное, лохматое: «Демон? Человек?!» В летящей со всех сторон снежной мякине Дзиро с трудом разглядел фигуру в лохматой крестьянской накидке.
Цепкие пальцы ухватили рукав, стариковское покашливание успокоило:
– Кхе-кхе… Молодому господину стоило заночевать в Идзамэ! Ну, ничего, ничего. Рядом с четырьмя путниками всегда найдётся место пятому. Входите! Сейчас я занесу хворост – тут, за углом, вязанку оставил.
Человек мягко подтолкнул Дзиро к входу и скрылся за ширмой из тьмы и снегопада. Юноша осторожно переступил рассохшийся порог. Закашлялся, устало привалился к притолоке. Едва он собрался закрыть сёдзи, как незнакомец вернулся. Зацепил Дзиро вязанкой, рассыпался в извинениях:
– Прошу прощения, молодой господин! Ох, что ж я, негодный, натворил-то? Уж простите великодушно старого Хатибэя.
Не переставая причитать, жаловаться на метель и немалые годы, старик одним округлым, ловким движением опустил ношу, сбросил с плеч и отпихнул в сторону накидку из соломы. Аккуратно задвинул сёдзи и только потом помог Дзиро освободиться от плетёного плаща. Затем старик опустился перед гостем на колени, распуская завязки сандалий. Юноше стало неловко и уютно сразу – словно вернулись времена детства, когда вечерами, после занятий у сэнсея, его точно так же встречала бабушка.
Доставая из котомки полотенце и сухие носки, вытираясь и переобуваясь, молодой человек исподволь разглядывал Хатибэя. Глаза привыкли, свет уже не казался нестерпимо-режущим; к огоньку фонаря примешивались красные отблески с жаровни, скрытой за решетчатыми сёдзи входа в соседнее помещение. В полумраке перед юношей мелькали натруженные руки, появлялся и пропадал седой пучок волос на макушке. Неожиданным сходством поразили глубокие морщины лица и грубая штопка заплаток крестьянского кимоно.
«Похоже, обычный лесоруб. Тоже укрылся в храме от непогоды?.. И здесь ещё люди?!» – Дзиро вздрогнул, услышав грубый мужской голос и нарочито громкое хихиканье женщины. Оглянулся на старика; тот угодливо улыбался, мелко кланяясь и маня за собой. «Может быть, остаться здесь?» Но ветер то и дело швырял пригоршни снега вниз, сквозь проломленную крышу, прямо на ветки сосны, давным-давно проткнувшие бумажную стену. Одни зелёные лапы успели сбросить свою ношу, другие подрагивали, собираясь обрушить целую лавину на истоптанный пол. О ночлеге в этом подтаявшем сугробе нечего было и думать. Призвав в душе покровительство Сант-Яго и девы Марии, Дзиро решительно сдвинул перегородку в молельню.
Свет высоко поднятого лесорубом фонаря и пламя жаровни разогнали мрачные тени по углам запущенного зала. Гревшиеся у огня люди смотрели на вошедших, застыв в картинных позах персонажей гравюр укиё-э. Или так показалось из-за необычности собравшейся компании? Юноше бросились в глаза нарядные одежды и празднично набелённое лицо, скрывшееся за ярким веером. Потом внимание привлёк неизвестно зачем раскрытый расписной зонт и свирепый облик того, кто держал модную безделушку над спутницей. Была ещё одна фигура – буддистская монахиня-бхикуни, единственная, чей облик казался хоть немного уместным в давно покинутом святилище.
Едва успев поклониться и вымолвить приветствие, Дзиро с изумлением услышал, что Хатибэй рекомендует его, совсем как вышколенный домоуправитель знатного даймё:
– Извините за дерзость, позвольте представить досточтимым гостям сего храма местного уроженца, господина Накано Дзиро. Он, изволите знать, обучался каллиграфии в самой столице, а ныне возвращается на родину.
Собственно, юноша так и рассказывал о себе любопытствующим, за исключением того, что остался верен Deusu, и сейчас направлялся не домой, а к борющимся единоверцам. «Он не назвал только христианского имени – Дзюриано… Но откуда старику известно о моём прошлом?! Или я просто не узнал одного из соседей? Очень стыдно!»
Додумать он не успел. Жеманный голосок с требовательными нотками поторопил Хатибэя:
– Деревенщина! Что ж ты нас не представишь такому красавчику?
Женщина сложила веер, щёлкнула им по руке державшего зонт спутника, повернулась к молодому человеку и не без изящества выгнулась. В пышной причёске затрепетали дорогие гребни и модные заколки.
– Прекрасная госпожа Киндзан-таю следует из Нагасаки в ставку князя Итакура… И если дозволено заметить – ох, и неудачное время выбрала госпожа, чтобы покинуть весёлый квартал Маруяма ради воинского лагеря!
– Заткнись! – взревел мужчина, отбросив сложенный зонт. Его некогда богатая одежда знавала лучшие дни, самурайская причёска пришла в беспорядок, всклокоченные полуседые бакенбарды на красном лице напоминали дым лесного пожарища. Свирепо оскалившись, он потянулся к мечам, лежащим в стенной нише. Лесоруб упал на колени, звучно стукнулся раз-другой лбом о пол:
– Простите великодушно, Сарухидэ-сама! Забылся, старый пень… Не иначе, здешние демоны внушили мне такую дерзость. Чтоб им, негодным кицунэ! Матушка Эйки, а матушка Эйки, заступитесь за глупого старика!
Монахиня всплеснула руками, склонила бритую голову и забормотала молитвы. Лукаво косясь на молодого человека, Киндзан погладила буяна по щеке. Самурай-гуляка или рёнин-сутенёр – Дзиро так и не решил, кем является её спутник – успокоился и развалился на прикрытой накидкой куче мятой бумаги, прежде бывшей памятными записками прихожан. Видимо, мир в маленькой компании случайных попутчиков восстановился. Даже Хатибэй выглядел довольным; юноша заметил, как лесоруб плутовски подмигнул по очереди всем, кроме господина Сарухидэ.
Более не чинясь, Дзиро уселся между стариком и монахиней у жаровни. Приятное тепло, несколько минут тишины… Он почти задремал под тоскливую песню ветра за стеной.
Звонкая капля с прохудившейся крыши вернула к действительности: вокруг враги! Старик, здесь, в глухомани знающий о первом встречном то, что ему ещё не было сказано. Модная красотка, в конце зимы оставившая поклонников и место в весёлом квартале портового города ради места в стане карателей. Забулдыга из самураев там, где не с кем сыграть в кости, либо напиться до бесчувствия. Разве что монахиня не вызывала подозрения, хотя… Что-то блеснуло в складках её плаща, когда она молилась! Вспомнив страшные рассказы о лисах-оборотнях, юноша коснулся распятия под одеждой на груди: «Защити, милосердный Deusu!»
– А ведь сегодня канун Нового года! – восторженно защебетала Киндзан. – Пусть с угощением у нас не густо, всего лишь немного сакэ – если не выпил мой грубиян, ха-ха! – но в нашей встрече я чувствую предопределённость. Видно, в прошлой жизни мы тоже встречались, как учат святые Нитирэн и Синран, – она помолчала, будто собираясь с мыслями. Томно закатила глаза, заломила руки. Распевно-заунывно, подражая столичной манере, прочла строки принца Аривара-но Нарихира:
– Разве Луна не та?
Разве ныне весна иная,
Чем в былые года?
Но где же былое? Лишь я
Вернулся всё тот же, прежний…
Шумно захлопал, порыкивая от восхищения, гуляка. Мелко, часто бил в ладоши лесоруб, сопровождая сухие щелчки мозолистых рук хихиканьем. Монахиня восторженно заохала. Чтобы не показаться невежей, Дзиро осторожно похлопал и, словно от избытка чувств, сдержанно вздохнул. Куртизанка одарила его соблазнительной улыбкой и поманила пересесть поближе. Юноша заморгал от неловкости: на самом деле, в безлунную последнюю ночь зимы танка звучала не слишком уместно. Да и прозвучала от имени мужчины! Он оглянулся, ища причину для вежливого отказа. Неожиданно на помощь пришла монахиня:
– Прекрасная мысль, госпожа Киндзан! Раз уж мы здесь встретились, надо отпраздновать. Проводим последний и встретим первый день нового года! Позвольте предложить свои припасы на общий стол, – она повернулась всем телом, сбитым и плотным как сыр тофу, и начала перебирать пожитки в коробе.
– Замечательно, матушка Эйки! – подпрыгивая от восторга, Хатибэй засуетился, забегал в полутьме мрачного строения. Древние половицы скрипели то тут, то там – старик, видимо, прекрасно знал оба помещения и что в них можно найти. К суматохе присоединилась таю: достала из своего узла покрывало, развернула, бросила на пол вместо столика. Скоро ткань почти скрыли бутылки, коробки, свёртки. Обе женщины, предупредительно кланяясь и пересыпая просьбы комплиментами, помогали друг другу. Господин Сарухидэ ограничился тем, что перевернулся на другой бок, поскрёб ногтями ляжку и протяжно зевнул. Скоро лесоруб притащил ветки сосны, клубок верёвок, несколько чашек из храмовой утвари. В довершение, он принёс груду дощечек с пожеланиями-молитвами прихожан к духам предков:
– Их всё равно надо сжигать. Так почему не сейчас, когда это поможет нам согреться? – искренне недоумевал Хатибэй. Покосился на слегка отодвинувшегося от жаровни гуляку; тот жадно пялился на четыре бутылочки сакэ. Кланяясь, старик поманил молодого человека к выходу:
– Покорно прошу, господин Дзиро, помогите с хворостом! Мелко наломать надо, не моим колуном, однако…
Поднимаясь, юноша покачнулся – на миг потемнело в глазах. Отдышался, но полностью пришёл в себя только в холодном сумраке прихожей. Когда он переломил о колено с дюжину веток, лесоруб неожиданно придвинулся и зашептал на ухо:
– Продолжайте, молодой господин! Не останавливайтесь. Только слушайте старого Хатибэя… Нечисто тут. Понимаете? Нет? Куда уж вам, христианам! – хмыкнув, он крепко стиснул пальцы Дзиро поверх рукояти кинжала, мешая достать оружие. – Не надо! Я не враг вам. Сделайте, как говорю! Когда всё закончится, я сам выведу вас к замку Хара.
Недоумевая всё больше, молодой каллиграф молча кивнул.
Перебрав охапку хвороста, старик нашёл ветку бузины и жестом предложил юноше обстругать. Потом выбрал ещё одну. Заострённые колышки с ленточками неочищенной коры заставил спрятать в рукавах. И всё время причитал, покряхтывал, выглядывая из-за ширмы в зал, наскоро обжитый путниками. Наконец, они собрали по небольшой вязанке сучьев и щепок – можно возвращаться.
Пламя в жаровне горело весело; сухая сосна молитвенных дощечек пришлись по вкусу духам огня. Убранный зелёными ветками молитвенный зал преобразился. Прибавилось света – монахиня зажгла найденный Хатибэеем светильник. Масло прогоркло, жирная копоть и неприятный запах заметно раздражали Киндзан. Она морщила носик до тех пор, пока лесоруб не предложил разлить сакэ, провожая старый год. После первой выпитой чарки господин Сарухидэ, громко крякнув, притянул к себе бутылку и, елозя задом по облупившемуся лаку древних половиц, упятился в ближний угол. Монахиня затянула было подходящую к случаю благочестивую сутру, а лесоруб заикнулся об игре в «счастливую верёвку», но таю решила по-своему:
– Нет, нашу встречу надо непременно запечатлеть! Ведь среди нас каллиграф. Что может лучше сохранить память, чем искусная надпись? Не правда ли, господин Дзиро? – она провела карминово-красным язычком по губам, влажным от сакэ.
Досадуя про себя, юноша согнулся в поклоне: «Ничего не поделаешь! Приходится играть по их правилам. Выбор невелик: вокруг шпионы Итакура – а, может, и самого сёгуна? – либо происки нечистого… Да, но кто же этот лесоруб? Собрат по вере? Или ловкий соглядатай? А вдруг, в самом деле – забытый мною односельчанин? Старику просто нужна помощь… Господь, не оставь верных своих!»
– Может быть, госпожа Киндзан соизволит предложить изречение для надписи? Или, – внезапная мысль показалась ему удачной, – мы по очереди сложим стихи, подходящие к случаю?
Спутники радостными возгласами одобрили предложение. Даже господин Сарухидэ пробурчал из угла нечто поощрительное и громко рыгнул. Извлекая из котомки принадлежности для письма, юноша поправил колышек в левом рукаве, вопросительно взглянув на лесоруба. Тот на миг прикрыл глаза, мягко улыбнулся:
– Как хорошо,
Когда сорванец малолетний,
Кисть обмакнув,
Призадумается, чтоб лучше
Провести черту по бумаге.
Восхищение и досада смешались в словах не сдержавшей чувств таю:
– Вот это да! Здесь, оказывается, скрывался истинный знаток. Слушайте, Хатибэй-сан, мне теперь даже стыдно начинать… А уж пытаться завершить строки пятистишья после вас будет совершенной самонадеянностью! – госпожа Киндзан овладела собой и надменно кивнула. Изящно подвернув недлинный рукав, она обратилась к бхикуни:
– Надеюсь, достопочтенная Эйки возьмёт на себя труд предложить для надписи что-либо, освящённое высшим смыслом?
Молодой каллиграф на мгновенье оторвал взгляд от плитки туши, скрипнувшей под пестиком. Его удивило чувство, промелькнувшее на лице буддистской монахини. Женщина, чьи помыслы и вся жизнь должны служить для верующих образцом смирения, казалось, торжествовала. Однако гадать о причинах столь земной радости времени не осталось – бхикуни, потупившись, заговорила медовым голосом:
– Куда уж мне, ничтожной! Впрочем, коль скоро таков выбор госпожи, в котором каждый да узрит несомненность Пути, я попробую. Что же лучше выявит свет Истины?.. А, вот, пожалуй, – изменившимся, низким голосом Эйки вдохновенно продекламировала старинную танку Дзиэна:
– Недостоин я,
Но, как древле Он, я стою
На священной горе.
Осенят народ в скорбном мире
Инока чёрные рукава!
Слова попали в цель не хуже стрелы – у молодого человека перехватило дух. Сердце затрепетало, сбилось и вдруг застучало невыносимо медленно. Голову наполнили болью звуки треснувшего колокола… Потемнело в глазах… Едва сдерживая слёзы Дзиро смотрел на мучительницу: она догадалась! Эта бхикуни нарочно прочла древний стих, так похожий на Послания Апостолов – здесь, на землях первого христианского княжества Японии. Здесь, где новоназначенные сёгуном владыки со страшной жестокостью мучили и казнили иноземных священников и местных католиков. Здесь, где тысячи христиан наконец-то поднялись против всего японского государства!
Монахиня злорадно смотрела, как юноша, задыхаясь, комкал одежду на груди, словно обожжённый нательным крестом. Захохотала, указывая на него пальцем:
– А ведь ты попался, парень! – и, стремительно поднявшись, Эйки вытащила из-под монашеской накидки тупой стилет-дзюттэ с ярко-вишнёвой кистью на рукояти. Церемонно предъявила покрытый серебром символ власти куртизанке и обоим мужчинам:
– Государственное дело! Как уполномоченная бакуфу, именем сёгуна Иэмицу я требую схватить мятежника-христианина!
Ахнула таю. Коротко замычал-простонал лесоруб. Поперхнулся остатками сакэ, закашлялся в углу рёнин. Молодой каллиграф вздрогнул и поклонился, не вставая с колен. Заметно побледнев, он постарался не утратить лица. В меру разбавил растёртую тушь водой, поднял кисть и сдержанно спросил:
– Что ж, достопочтенная Эйки, так какую же из ваших фраз прикажете написать? Думаю, «дрожащая кисть» великого мастера Оно-но Тофу – подходящий стиль для стиха?
– Прекрасно сказано, юноша! – мигом успокоившись, Киндзан махнула платком своему спутнику. Тот заворчал, лениво поднимаясь.
– Может быть, не станем торопиться, госпожа мэцукэ? Никуда парень не денется до утра, – жалобный голос Хатибэя заставил Дзиро обернуться. Стоя на коленях за его спиной, лесоруб теребил в руках верёвку. Но юноша мог поклясться: он ухмылялся! И – подмигивал?!
– Задержать лазутчика! – «монахиня», покраснев от гнева, громко топнула. – Поверили, будто столичный каллиграф вернётся на родину в разгар мятежа?! Да он из замка Хара идёт… Не иначе, послан на север – известить своих проклятых единоверцев о смерти князя Итакура!
Она запнулась, поняв, что сказала лишнее. С минуту молчала, тяжело дыша, сжав тонкие губы. Потом махнула рукой:
– Ну, да чего там! Убит наш предводитель. Уже десять дней прошло… Вот-вот прибудет новый командующий, ему и предоставим молодчика. Что, мужик, награда не нужна?
– Как не нужна, матушка… то есть, простите старого хрыча, ваша милость соглядатай, очень даже нужна, – Хатибэй опять кланялся, потешно отставляя зад. – Да только ведь, не в укор вам, ежели сказать – вдруг парень и впрямь писать мастак?.. Нельзя ли повременить? Пусть его покажет умельство, а потом и свяжем. Слыхивал я, высокие господа за искусные письмена иной раз много золота дают. Мне бы не помешало!
Визгливо рассмеявшись, Эйки села на своё место. Только того и ждавшая куртизанка наполнила и передала чашку сакэ. «Её милость соглядатай» скупо кивнула, выпила. Помолчала. Наконец процедила нехотя:
– И верно. Пиши, христианин! Может, в последний раз?
Всё замерло. Мир вокруг Дзиро исчез. Только он – и лист бумаги. Кисть? Тушь? Нет, это тоже – он… Бесконечное спокойствие. Глубины вод и вершины гор. Бесконечный хаос. Пронизывающий зимний ветер и грозовые облака, стремительно врастающие в бездонную высь летнего полдня. Луна, отражённая в неподвижном пруду и нынешняя ночь – белый сумрак, удушливая тьма. Мокрый снег на иглах сосны. Пламя, пожирающее молитвенные дощечки. Вселенная уместилась на кончике кисти. Вот он, Путь Письма… Удар! Ещё удар! Росчерк!
Юноша очнулся. Посмотрел на зрителей – трое склонились над листом с молниеносно начертанными строками. Устрашающий тёмный силуэт четвёртого вырос позади них. Тишину распорол тонкий, короткий свист… А вслед за ним раздался звук, с каким шлёпает о землю кожаный мяч для игры ногами. Не веря своим глазам, Дзиро смотрел на бумагу: поверх изысканно чернеющих иероглифов хлестнула, брызгая и пузырясь, струя крови.
Хрипло захохотав, Сарухидэ упёрся ногой в спину упавшей ничком «монахини», обеими руками потянул рукоять. Лезвие глубоко засело в груди, разрубив ключицу и рёбра, и подалось с трудом. Словно наделённый собственной волей, клинок неохотно покинул бьющееся в агонии тело. Рёнин наклонился, вытирая оружие краем монашеской накидки. Жертва попыталась что-то сказать, но убийца с ожесточением наступил ногой на лицо и держал до тех пор, пока тело Эйки не перестало содрогаться. Со злобным торжеством посмотрев на старика и юношу, Сарухидэ вложил клинок в ножны и, глубоко засунув руку за пазуху, почесался.
– Грубиян! – госпожа Киндзан сопроводила упрёк лёгким смехом. – Ты не должен был спешить. Смотри, эта тварь испачкала надпись! Стих испорчен… Впрочем, наш юный мастер не откажется написать ещё один?
Пинком отшвырнув блестящий дзюттэ, её спутник оттащил труп мэцукэ в угол. Вернулся в круг света; нагнулся над угощением, подхватил початую бутылочку и вопросительно взглянул на таю, оскалив крупные жёлтые зубы. Снисходительно кивнув, куртизанка продолжила с улыбкой:
– Итак, дорогие гости, позвольте представиться ещё раз… Быть может тогда молодой человек обретёт вдохновение!
– Вы… Вы разбойники? Или – кицунэ? – ошеломлённый зрелищем внезапного убийства, Дзиро сглотнул горькую слюну.
– Кицунэ?! Смешной!.. Про лисьи глупости спрашивай у мужичья, – она дёрнула подбородком. – Вон, хоть этого знатока стихов. Я верно говорю, лесоруб?
– Ох, верно, ваша милость! Даже не смею сказать, как верно… – хитрый глазок Хатибэя снова подмигивал потрясённому юноше. – А всё ж таки, ежели будете любезны, кто вы? Уж не сама ли госпожа Горная Хозяйка?
Потупившись в притворном смущении, Киндзан раскрыла веер перед лицом, хихикнула. Махнула рукавом, подзывая пьющего из горлышка бутылки рёнина:
– Ко мне, обезьянка! – и сложила веер.
Бледное до голубизны лицо, иссиня-чёрные распущенные волосы и шея… Длиннейшая шея, извивающаяся гигантской змеёй… Горящие багряные глаза, в которых не нашлось места для белков и зрачков… Быстро мелькающий за гребёнкой острейших зубов раздвоенный язык… Напротив юного христианина сидело чудовищное существо, злой дух его языческих предков – рокурокуби.
Едва дыша от ужаса, Дзиро перекрестился и моргнул; видение исчезло. На месте змеешеего страшилища возле жаровни раскачивался полуразложившийся труп в старинном женском наряде из златотканой парчи. Сквозь вылезшие реденькие волосы проглядывал череп, полусгнившие губы обнажали бурые от стёршегося лака зубы, лишённые век глаза едва не вываливались из орбит. Костлявые руки отвратительного призрака тянулись то ли обнять, то ли задушить… Пахнуло мертвечиной.
Вонь гниющей плоти заставила зажмуриться. Сморгнув навернувшиеся слёзы, Дзиро осторожно взглянул на ожившую покойницу – и замер: её сменила огромная медуза. Хищный морской гриб повис между полом и потолком, как чёрно-свинцовая туча над вершиной горы. Слегка колыхались, пульсировали края купола-головы. Множество щупалец – в детстве Дзиро обжёгся о такое – трепетали, вытягивались в разные стороны. Скользкая тварь плясала!
Сбитый с толку пугающими видениями, растерявшийся юноша оглянулся на Хатибэя, и опешил. Лесоруб наслаждался зрелищем, словно деревенский староста тех времён, когда при храме устраивали праздничные представления. Более того, он начал отбивать ритм щепкой о край пустой чашки и даже затянул крестьянскую песенку – сначала тихонько, а потом всё громче и громче…
– Христос, защити! – решившись, Дзиро достал распятие из слоновой кости, самую дорогую семейную реликвию.
– А вот это верно, сынок! Только колышки, слышь-ка, тоже не забывай! – Старик одним прыжком оказался лицом к лицу с разинувшим рот рёнином. Слегка хлопнув ладонью по лбу глупо вытаращившегося Сарухидэ, лесоруб крикнул ему в лицо:
– Пошёл прочь, камияси!
Тот отшатнулся, опрокинулся навзничь, покатился кубарем, теряя оружие и одежду. Мелькнули клочья шерсти, оттопыренные уши, короткий хвост. Сверкнув красным задом, к выходу метнулась крупная обезьяна. Запнувшись на пороге, зверюга дёрнула раз-другой задней лапой, стараясь освободиться от намотавшейся штанины хакама. Бросив обиженный взгляд на старика, обезьяна оскалилась, гукнула и выскочила наружу…
– Ну, а теперь, падаль, покажи своё настоящее лицо!
Голос Хатибэя разорвал наваждение. По залу пронёсся вихрь; взлетели, закружились и упали клочья бумаги, мигнула и погасла лампа. Теперь напротив юноши оказалась древняя старуха. Выставив перед собой тощие руки в узлах вен, она тряслась всем телом. От страха? От дряхлой немощи? Сморщенное, бурое лицо, жидкие серые волосы, неопрятное кимоно – неужели это госпожа Киндзан?! Юноша спросил себя, но лесоруб ответил, будто услышав:
– Она! – а когда Дзиро опустил распятие, собираясь встать, прикрикнул:
– Доставай бузину-то! Не любят горные людоедки живой запах. Ведьма это, неужели не понял до сих пор? И верно, слепцы вы все, ученички христианские…
Не отрывая взгляда от дрожащих грязных рук с жёлтыми обломанными ногтями, молодой человек вытащил из рукавов колышки. Длинные стружки трепетали, словно флажки на майском ветру, заточенные острия сами искали врага. Почти против воли Дзиро нацелил оба колышка на старуху. Пряди волос упали на лицо ведьмы, она задёргалась, заголосила. Взвизгнув, вскочила, захохотала низким глухим голосом. Раскинула руки в стороны, застыла. Через минуту встряхнула головой, отбросив космы, остановила взгляд круглых, затянутых белой мутью глаз на юноше:
– И что теперь, молодой христианин? Победишь зло в его логове? – она вновь захохотала, со всхлипом втягивая воздух. – Сначала посмотри, глупец, кто тебе помогает!
Приподнявшись на пальцах левой ноги, ведьма согнула в колене правую, как на изображениях Будды Амиды. Завопила-запела заклинания, крутнулась волчком, хлопнула в ладоши раз, другой, третий! С потолка посыпалась пыль, и Хатибэй чихнул… Старуха, перепрыгнув сидящего парня, бросилась на лесоруба. Они покатились, опрокинув жаровню, роняя сосновые ветки, сметая остатки угощения. Тлеющие угли попали на кучу записок, ложе «господина Сарухидэ». Прежде, чем Дзиро успел подняться и помочь старику, измятая, пересохшая бумага ослепительно вспыхнула…
Через минуту, когда юноша вновь смог видеть, всё было кончено. В самом центре зала рядом с лужей крови, оставшейся после убийства мэцукэ, растекалось ещё одно тёмно-красное пятно. Отражения гаснущего пламени играли на нём, как лучи солнца на поверхности вина в чаше для причастия. Ведьма лежала навзничь, из разорванного горла, пенясь, текла густая струя. Над нею стояла, принюхиваясь, огромная серебристая лисица. Раз-другой существо обмахнулось хвостом – нет, сразу тремя! Или их было больше?.. Шесть? Девять?! Лиса шагнула к юноше, и он обречённо опустился на колени. «Вот она, улыбка демона!» – успел подумать Дзиро прежде, чем кицунэ лизнула его в губы. Почувствовав вкус крови, молодой человек лишился чувств.
***
Он очнулся, не чувствуя рук и ног. Какая-то птица настойчиво повторяла и повторяла простенькую трель. Рассеянный свет пробивался сквозь бумажные стены – уже утро? Вспомнил ночной ужас, затаил дыхание. Облегчённо выдохнул: он жив! Всё в порядке! С трудом, медленно повернулся на бок и оперся на локоть, собираясь встать… Встретился взглядом с Хатибэем и без сил откинулся на тюфяк. Потупившись, Дзиро собрался с мыслями: «Постель? Здесь, в заброшенном храме?» Еле-еле поднял руку, удивляясь, как она тяжела, неподъёмна – и какая тонкая, прозрачная… Провёл пальцами по лицу, удивился: «Да ведь у меня усы! И подбородок зарос… Господи, твоя воля! Сколько же я спал?!»
– Шесть недель уж, – лесоруб всё так же бормотал себе под нос. Приподнял голову юноши, помог напиться. Осторожно уложил, поправил изголовье, подоткнул одеяло. Сел в ногах, лицом к Дзиро. Заговорил, поминутно кивая:
– Как ваша милость чувств тогда лишилась, так в горячке и соизволили по сю пору пребывать. Вот. Едва сели у огня, отогрелись, да и задремали. Потом вроде как встать захотели, да тут и повалились, вот оно как. Ну, свет не без добрых людей – спутники ваши наказали ухаживать. Да, и денег оставили. Ага, все трое! Вот так вот, значит. А сами по своим делам проследовали, такое дело. На другой день, как распогодилось, я двоих парней из деревни привёл, так-то. Вас на носилках сюда, к старосте в пристройку, а остальные, стало быть, дальше. Матушка Эйки который год милостыню для монастыря собирает, она прямо в Симабара пошла. Госпожа Киндзан-таю охотится на молодых самураев, вот и отправилась за ними под стены замка… А рёнин, вестимо, с ней. Куда ж ещё? Да, боюсь, несладко ему придётся: новый командующий, князь Мацудайра, всех гуляк, слышно, в передовые отряды для приступа согнал. Не сегодня-завтра возьмут замок-то.
Увидев слезу на худой, обросшей щеке больного, старик промокнул её платком.
– Не печальтесь, молодой господин! – он тихонько оглянулся, наклонился и зашептал:
– Вас не выдадут. Эти трое не догадались, кто вы, а я… Что ж, я много чего знаю – да не каждому скажу. Поправляйтесь спокойно! Выздоровеете, тогда и решите, куда идти, чего искать. Пойду, земляков порадую: спрашивали о вас.
Весь день Дзиро пытался осознать то, что сохранила память. Быстро утомлялся, задрёмывал. Очнувшись в полдень, съел с помощью старика чашку супа, снова заснул. К вечеру попытался сесть, не смог – от слабости кружилась голова, трепетали истончавшие мышцы. Откинулся на постели. Думал. Вспомнил притчу о Чжоу и бабочке: что же было превращением? И что произошло с ним самим в канун нового года?.. Он снова забылся.
Среди ночи вернулся кошмар о случившемся в храме: монахиня читала всё тот же стих. Юноша проснулся в испарине. Задыхаясь, попытался сдержать хрипы, но сердце билось отчаянно – воздуха не хватало. Он вдохнул полной грудью, и ночная сырость рванула лёгкие.
Утром Дзиро велел принести свои письменные принадлежности. Кое-как сел; Хатибэю пришлось придвинуть его к стене и подложить скрученный тюфяк под спину. Всё утро ушло на растирание туши. После обеда юноша попытался писать. Несколько листков испортили срывавшиеся раньше времени капли, ещё десяток испачкала тяжёлая непослушная кисть в ослабевшей руке. Следующая ночь изнурила тело, но укрепила душу. Он понял нечто, давшее ему силу. «Проснувшись от кошмара надо сказать себе, что это всего лишь сон. Но наш мир ничем не отличается от такого сновидения…»
С утра он вновь и вновь повторял попытки, извёл много бумаги, и к вечеру обрёл уверенность. Откашлялся, утёр алую струйку в уголке губ. Попросил Хатибэя раздвинуть вход. Глядя на закат в той стороне, где – он чувствовал! – именно в этот миг умирали тысячи христиан, Дзиро собрал все силы.
«Дрожащая кисть» Оно-но Тофу? Может быть. Сейчас он не думал о манере письма. Он вообще не думал. Просто чувствовал, как смерть нового и торжество старого переплетаются во сне и наяву. Оживают в его болезненных видениях, и гибнут с мужчинами, женщинами, детьми там, в замке Хара. Здесь – и везде, сейчас – и всегда. Особенно сегодня, в канун праздника Воскресения Господня! С губ сорвалось «Верую!», и дыхание прервалось.
Кисть мелькнула раз, другой, третий. Замерла. Напиталась тушью, метнулась к бумаге ещё раз… И ещё раз ударила кисть, последний! Выскользнула из тонких пальцев, покатилась, пятная пол. Старый лесоруб – нет, сам Инари в скорбящем теле смертного! – осторожно поднял лист, но не смог читать: капали слёзы, размывая написанное тем, кто только что ушёл в неизвестную даль. Пять строк, залитых кровью заходящего солнца:
Окончился год.
Заснул я в тоске ожиданья,
Мне снилось всю ночь:
«Весна пришла». А наутро
Сбылся мой вещий сон.
Автор публикации
