Отец Варсонофий цыкнул зубом и запустил в рот палец.
— И фто у наф полуфилофь?
Нанятый на средства общины богомаз из расположенного неподалеку монастыря степенно снял с макушки потрёпанную скуфью и, склонив голову, негромко ответил: — Дак чудо, отче, как и просили.
Положив шапку на заляпанную красками скамью, богомаз аккуратно снял с алтаря занавесь.
Отец Варсонофий неспешно вынул палец изо рта, критически оглядел его, обтёр об рясу, тяжело вздохнул и возвёл очи открывшейся благодати.
Пред ним висел небесноликий образ Семивратной святой богомученицы Септимии. Её худощавый лик, преисполненный недоступного смертным понимания мироустройства, укоряюще глядел на златую цепь отца Варсонофия.
Отец Варсонофий слегка смутился и задумчиво потёр рукавом образ Спасителя на этой самой цепи. Скептически вздёрнул бровь и отступил на шаг, оценивая увиденное.
— Вижу, талант твой дарован тебе самими небесами, брат Елпидифор. Буду молиться за воздаяние тебе по дарованию твоему немалому.
Богомаз хмыкнул: — Отче, я хоть и не ради выгоды земной стараюсь, но есть всё-таки хочется. А чтоб есть, одних молитв недостаточно. Поэтому деньгами даже лучше будет.
Отец Варсонофий нахмурил брови и поплямкал губами.
— Оплата за чудо оговорена была. Вижу я образ святой, праведный, канонический, это да. А чудо-то где?
Богомаз ехидно прищурился: — А что есть чудо, отче? Разве не в душе человеческой оно гнездится? Разве не воспарит душа верующая, глядя в очи святого образа Септимии мученицы, не отринет всё тленное и не устремится помыслами к Создателю? А если да, то не будет ли это чудом? Чудом, заказанным тобой и воплощённым мной, скромным монасем.
Отец Варсонофий отвёл взгляд от иконы и снова пожевал губами, — Брат, эмм, Елпидифор, чудо в наше время должно быть зримым и осязаемым. Желательно неоднократно. Иначе это не чудо, а так, случайность. Казус. Без особого смысла. Святая Септимия при жизни была мученицей, слёзы истекали из глаз её, когда слуги Врага её истязали. Образ её должен плакать. И где же слёзы? Я не вижу их! И прихожане не увидят, а, значит, не воспарят душами, как должно. И приношений не будет. Тогда зачем всё это?
Отец Варсонофий воздел перст и вопрошающе ткнул им в подрядчика: — А?
Богомаз понимающе усмехнулся, — Ты не дал мне договорить, отче. Если тебе нужно именно такое чудо, то я всё предусмотрел.
Брат Елпидифор подошёл к иконостасу, нажал скрытую пружину и часть алтаря с образом святой Септимии отъехала в сторону. Стало видно скрытую ёмкость с двумя тонкими трубочками.
Отец Варсонофий оживился. Почесал заросшее гуменцо и подошёл ближе, достал из нагрудного кармана очки и водрузил их на нос.
Богомаз ткнул пальцем в конструкцию: — Вот твоё чудо, отец Варсонофий. Сюда загодя наливаешь масло, при необходимости нажимаешь на третью плитку слева от алтаря, скрытый механизм подаёт масло и образ плачет. Я не знаю, поможет ли это душам твоих прихожан обрести утраченную веру, но приношения точно потекут рекой, такие чудеса людям нравятся. Только масло сейчас не лей, отче, сутки подожди, герметик схватиться должен, а то конфуз вместо чуда выйдет.
Поп задумчиво глянул на богомаза. Потёр лицо, подёргал себя за бороду.
— И ты, брат Елпидифор, предлагаешь мне подпитывать веру прихожан этими трубочками? Этим… механизмом? Сеять в их душах пустой плевел вместо зерна истины?
Богомаз порозовел и опустил глаза. Глухо произнёс, глядя на мозаичную плитку:
— А чем ты ещё собираешься лечить их души, отче? Да и надо ли лечить? И вообще, буду откровенен, что тебя волнует больше, отче, их души, или их подношения? Люди давно отошли от Создателя и от Его истин. Кто нынче живёт по законам Его? Кто соблюдает заповеди?
Отец Варсонофий посмурнел и открыл было рот, но брат Елпидифор продолжил:
— Вот смотри, отче, Спаситель изгнал торговцев из храма и вообще проповедовал нестяжательство. А кто третьего дня пустил в притвор разносчика за десятину с выручки?
Отец Варсонофий недовольно поджал губы и хотел сказать, что за жалкую десятину он бы и самого святого Офения, покровителя торговли, не пустил, речь вообще-то о половине шла, но богомаз поднял взгляд и повысил голос: — А, отче? Твоя цепь с образом Спасителя стоит больше, чем годовой доход любого из твоей паствы, отче. А лимузин твой иноземный? Тоже не три копейки стоит же! Перстень новый, смотрю, носишь, да камушек тоже не стекло, поди?
Отец Варсонофий дёрнул было рукой, желая прикрыть перстень, но сдержался, хмуря брови.
Богомаз помолчал и, вспомнив что-то, махнул рукой: — А Кольке Рыжему епитимью наложили за то, что он в Великий пост мясо днём ел. Вот как так, отче?
Отец Варсонофий отступил на шаг, прикрыв рукой образ Спасителя. Вернее, золотую цепь, на которой висел образ. Перекрестил лоб, прошептав что-то про себя. Перекрестил богомаза. Строго глянул на него.
— Честной брат, что ты несёшь? Зачем чужие доходы подсчитываешь? Всем воздастся по заслугам, когда время придёт. Кроме того, видя сучок в глазу ближнего, не забываешь ли ты о бревне где-то неподалёку?
Богомаз покаянно шмыгнул носом.
— Тут твоя правда, отец Варсонофий. Забылся я. Да и если бы только я, миряне, вон, все, как один, нонче лицемеры. Поклоны кладут, образа целуют, а в голове одно — поскорее бы из храма да в свой храм, к Золотому Тельцу поближе. И отпилить от него кусочек. — Брат Елпидифор грустно почесал немаленький нос в синих прожилках. — В грехе они приходят, в нём жизнь земную проводят, в грехе и уйдут. Мыслю я, батюшка, даже Мессии до них не достучаться, когда придёт Он. Да и придёт ли?
Монах тягостно вздохнул: — Грустно всё это, отче. Аж выть хочется, когда гляжу на это.
Священник покачал головой: — Не впадай в ересь богохульства, сын мой. И не слишком осуждай людей, пора сейчас такая. Безбожная, бездуховная. Время разбрасывать камни уже прошло, а собирать их ещё не настало. Будем считать, что я ничего не слышал. Ладно, иди с Богом, на сон “Отче наш” прочитай трижды. С оплатой за чудо подойди завтра в бухгалтерию, перечислю, как договаривались.
Монах кивнул и сгорбившись поплёлся к выходу, забыв про шапку.
***
Заперев двери за богомазом, отец Варсонофий выдохнул и так же устало сгорбился, сразу словно став меньше ростом. Вернулся к алтарю, собрал пальцы в щепоть и коснулся ими лба святого лика, пробормотав: — Герметик ему не засох, всё самому делать приходится…
По нарисованным щекам хлынули слезы. Глаза святой при этом смотрели прямо на батюшку и казалось, что чудотворный лик едва заметно улыбается, одновременно укоризненно покачивая головой.
Отец Варсонофий криво улыбнулся иконе в ответ. Пожав плечами, развёл руки в стороны. Грузно опустился на скрипнувшую лавку и побарабанил пальцами по аналою. Провёл ладонями по лицу и шумно выдохнул, глядя на скорбный лик.
— Осуждаешь?
Святая молчала.
— Осуждаешь, вижу же. Думаешь, прав брат Елпидифор, нет в людях веры. Ушла. А я не стараюсь её вернуть. Или взрастить заново. Живу, мол, в своё удовольствие, и жизни такой радуюсь.
Священник посмотрел на перстень, подышал на камень, протёр его полой подрясника и залюбовался, отставив руку:
— А ведь и правда радуюсь. Машина знаешь какая? Зверь! С нуля до сотни за четыре секунды, во как! В моё время таких чудес не было. А перстень, ну что перстень? Красивый же, вон как играет на солнце! И чем красота плоха этому неуёмному? Спаситель, мол, придёт и всем сёстрам по серьгам раздаст. Ага, как же. Сами-сами-сами.
Отец Варсонофий встал с лавки, подошел к иконе и опустился перед ней на колени, уперевшись лбом в прохладный камень.
— Устал я, матушка. Не вижу смысла, цели в жизни своей. Прав монах, никому наши чудеса не нужны. Ушло их время. Другие чудеса сейчас в почёте.
Поджав губы, Септимия молчала, устремив скорбный взор куда-то поверх макушки святого отца.
***
Закончив проповедь, отец Варсонофий дождался, пока последний прихожанин покинет церковь, не забывая напомнить про сундучок для пожертвований, и запер двери. Налил воды из мутного графина, отхлебнул. Поморщился, выплюнул тёплую, долго стоявшую на солнце воду.
Постоял, подумал. Хмыкнул. По-мальчишески огляделся украдкой, не видит ли кто, и повёл рукой.
Вода в графине стала рубиново-красной, а сам графин тут же запотел. Отец Варсонофий довольно погладил бороду и наполнил стакан до краёв. Посмотрев его на просвет, опустошил залпом, жадно двигая кадыком и, зажмурившись от удовольствия, мощно выдохнул.
Постоял, улыбаясь, с закрытыми глазами и повёл рукой опять.
На блюде рядом с графином возникли пять небольших подсохших хлебцев и две вяленые рыбы.
Отец Варсонофий оглянулся на святую Септимию и подмигнул ей:
— Сами, сами, сами!
Автор публикации
