* * *
…А за то, что мы всё ещё живы,
Наши дети заплатят сполна:
В небесах над Ормуздским проливом
Отдалённая бродит война…
Надо бы концовку придумать, подумал я. Без концовки стих будет похож на оторванный хлястик. И тут послышалось: штум-пффф! Как будто руку мне немчура подаёт. Знакомиться хочет, промелькнула дурацкая аллегория. Но чепухой мозговой не отделаться. «Штумпф» означал проколотое колесо, и машина, покорная всем ветрам, в том числе урагану непрухи, запрыгала, как по кочкам. Поделом мне! Надо не вирши слагать за рулём, не развалившись, сидеть бобылём… я произнёс ещё пару слов транслитом и влез в багажник. Лес кругом, даже звери лесные на подмогу не выйдут. Придётся поставить временную запаску. Счастье ещё, деньки в начале мая сухие и солнечные. Никаких тебе гроз, которые мы так любим. Запаска со скрипом встала на освобожденное место. Теперь и дух можно перевести… Словно отвечая согласием, земля тяжко вздрогнула, после чего громадный кусок обочины с аляповатыми столбиками ограждения моментально исчез. Припарковался бы рядом, и оп-паньки… я ощутил, что между лопатками сбежала, как на разведку, робкая струйка пота. Перейдя через дорогу, я подошёл к провалу и глянул вниз. В глубине, на самом краю разлома, виднелся ржавый бок какого-то чудовища, скосившего набок длинный хобот. Я спустился по уцелевшей части оврага и обнаружил, что мне неслыханно повезло! Оползень отправил на этот свет немецкую самоходку, получившую имя создателя, профессора Фердинанда Порше, а позже переименованную в «Слона» («Елефант»). Оглядевшись, я задрал голову: новой опасности вроде бы не предвиделось. Когда ещё в фашистскую самоходку удастся залезть?! И я, мудила грешный, кряхтя и пачкаясь ржавчиной, полез туда кое-как. Под содранным с трудом верхним люком обнаружились два грубых сиденья – по-видимому, рабочие места радиста и механика-водителя. В кресле механика сиделось неинтересно: всё тот же трактор… разве что забитая сором смотровая щель врезана вместо остеклённой кабины. Зато под креслом радиста обнаружился целенький шлемофон! Кое-что фрицы делали на совесть, не только эрзац гнали. Ранец бы найти из телячьей кожи, но ранцы розданы пехотинцам. На изнаночной стороне шлемофона обнаружились бурые полустёртые буквы, W и B. Вытряхнув траву и мелкие камешки, я кое-как натянул шлемофон на голову. Откинулся на бронированную спинку, закрыл глаза. Наплывали чужие запахи, металось эхо чьих-то вспорхнувших мыслей… и я нечаянно замурлыкал:
– Если я в окопе от пули не умру,
Если русский снайпер мне не сделает дыру,
Если я врагу не сдамся в плен…
В ушах зазвучал аккомпанемент граммофонной пластинки, и молодой хрипловатый голос уверенно подхватил:
– Мы будем вновь крутить любовь,
Под фонарём с тобой вдвоём,
Моя Лили Марлен!
– Расцветали яблони и гр-руши, проплыли туманы над рекой! – прервал наше пение чей-то окрик.
– Майн готт, чалдонская морда… да ты и дня не проживёшь без музыки Красной Армии?!
Мне показалось, что я оглох. Беседовали двое, русский и немец. Я понимал обоих, хотя немец говорил не совсем по-немецки, а русский – на каком-то непривычном, грубоватом и смазанном русском.
– Появился кто-то ещё! – взволнованно сообщил юноша-немчик.
– Алло? – сказал я, чувствуя себя идиотом. – Что за х…ня в прямом эфире?
– Выбирайте формулировки! – оборвал сипловатый басок. – С вами говорит капитан Перхумов, командир разведроты… э-э, бывший командир, разумеется.
– Вилли Борден, ефрейтор, радист, – радушно отозвался юношеский голос. – Ты сидишь в моём шлемофоне, сынок… пользуйся, не стесняйся!
– Дурь собачья! – выпалил я, полагая, что перегрелся от замены колеса и говорю полнейшую чушь. – Что ещё за маскарад…
Собеседники смолкли, мгновенно потеряв ко мне интерес. Судя по интонациям, они давно беседовали между собой. Развивая полемику, Вилли произнёс наставительно:
– Фашизм, Перхумов – это единственный строй, который продержался лет двести, выжил и победил! Сколько лет вы нам таскали дешёвое сырье и горючее? Те из европейцев, кто побогаче, скупают наши товары, остальные поставляют рабочую силу. Правительство боится обвинений в фашизме, но что такое германская нация? Коллективная воля, спаянная в единый кулак! Да, мы теперь не убиваем евреев – мы их сознательно перекармливаем, потому что накормленный еврей не слишком философичен и менее склонен к сопротивлению!
– А турки? – вяло поинтересовался Перхумов.
Очередная фраза для связки речи, подумал я. И машинально поддакнул.
– Турки – те же цыгане! – убеждённо ответил Вилли. – Им воли не будет. Не то, что арабам у лягушатников!
– Так вы солдаты? – попробовал я вернуться в беседу. – То есть… погибшие?
– Ну да! – бодро ответил Вилли. – Всё просто: началась атака, хотя Перхумов утверждает, что это была лишь разведка боем. Нас забросали гранатами, часть русских разведчиков срезало пулемётной очередью. Из глубины второго эшелона начался миномётный обстрел, ну и…
– Смешались в кучу останки, – с трудом произнёс Перхумов. – Так и похоронили. Не здесь, не ищи – километрах в шести, на развилке.
– Перекрёсток – дьявольское местечко! – хихикнул Вилли. – На перекрёстке вечно бродит всякая нечисть. И призракам тоже не спится.
– Хоть бы постамент нормальный отгрохали, – с горечью отозвался Перхумов. – Можно и без газовых горелок, просто цветы. И надпись: капитан Перхумов и неизвестный солдат.
– А я желаю вернуться на родину! И не желаю больше быть неизвестным! – сварливо заявил Вилли. – Чёрта ли мне в надгробье, надпись на котором мои дети даже прочесть не смогут? Пишите в Дуйсбург, раз уж свалились на нашу голову!
Я суетливо зашарил по карманам, отыскивая бумагу-ручку: ничего, и здесь ничего… да стоит ли суетиться?
– Лучше в Няндому. Село небольшое под Котласом, – застенчиво сказал Перхумов. – На кой тебе посмертная слава, Вилли? Сплоченная нация не нуждается в мёртвых героях!
– Девочки, не ссорьтесь! – вдруг вырвалось у меня.
Собеседники вежливо похихикали.
– О, да! Обокрав египтян с их культом покойников, вы бродите по огромной площади вдоль священного саркофага и поклоняетесь фараонам Совдепа, – сказал Вилли с брезгливостью человека, регулярно использующего пипифакс. – Мы поклоняемся Неведомому, обитающему в Тибете…
Перхумов сдавленно зарычал, и я порадовался, что нахожусь в броне, под защитой времени и собственного безумия.
– Трепло ты, Вилли, – устало сказал Перхумов. – Заезжее барахло из Дуйсбурга.
Я содрогнулся, представив сроки обмена мнениями. Перхумов не умолкал:
– Жаль, помер не от моей гранаты… не вам, гандонам, упрекать нас в рабстве. Забыл, как драпали под Москвой? Запомни, сволочь: сибиряки – потомки вольных людей! Жаль только, на свободу нет выхода… подраться негде, сгоняем в де-берц? На пару белья?
– Выход есть! – сказал Вилли. – И ты, внезапный гость, нам поможешь.
Я пошевелился – сотни иголочек пронзили ноги, затёкшие в неподвижности.
– Ты должен сделать последний выстрел, – продолжал Вилли.
Я содрогнулся, но промолчал. Перхумов неуверенно кашлянул:
– По приказу командира экипаж, весь, кроме Вилли, покинул горящую самоходку. Орудие осталось заряженным, и этот выстрел, может быть, порвёт ненужную связь времён. Друг другу надоели мы до смерти. Тем более, после неё…
– По своим бить не буду! – отрезал я.
– Чудак ты! – сказал радист Вилли Борден. – Это не более чем ритуал. Перелезай через спинку кресла в кормовую часть, будешь управлять 88-миллимеровым орудием…
Через минуту земля вновь вздрогнула, загудела. Что-то огромное рванулось к небесам там, далеко за лесом. Очнувшись, я сдёрнул с головы шлемофон и треснулся лбом в потолок кабины. Приснится же такая чертовщина!.. Шипя от боли, я вылез из «фердинанда» и кое-как завёл распаренную хонду. На перекрёстке, забитом военными фургонами, снова пришлось тормозить. С трудом избавившись от соблазна попросить у них новое колесо, я пошёл разузнать, в чём там дело. Работали сапёры.
– Что там? – спросил я хмурого старшину.
– Эхо войны. Старая мина сдетонировала, разнесла обелиск наш вдребезги. Так и не успели к празднику его подновить, эх-х…
– Прощай, Вилли, – сказал я одними губами. – Спокойных снов, капитан Перхумов…
Автор публикации
