— … ни сентаво!.. — смех снова не дал Чавеле договорить. Он царил здесь, в маленьком патио, уже две недели. В испуге взлетали птицы, обезьянки разбегались, недовольно пища, когда раскаты хохота (грудного, изнемогающего, с пристаныванием — Чавелы, и мелодичного, громкого, словно брошенного в лицо — Фриды) нарушали священные часы сиесты.
Диего не хотелось в такой зной выходить из дому, но он просто не смог удержаться — его малышка, его голубка была счастлива, и он на руках готов был носить эту смешную девчонку в мужских штанах. Пусть о них болтают невесть что, пусть, пусть она так ласково, так нежно облапила его Фриду, пусть! Она же навроде той ручной мартышки, такая же безобидная.
Чавела хохочет ему в лицо, крепко прижимая к груди Фриду, не видя, как та прикрывает румянец, ожёгший лицо, стоило появиться мужу с объективом в руках.
Вспышка. Аккорд. Тонкая, еще пахнущая краской стрела в трепещущем теле.
***
Вечер остужает их, но им не хочется терять обжигающих прикосновений солнца. В комнате Фриды полумрак и тишина. На мольберте в углу неоконченная картина: рядом с букетом, освеженным каплями росы, притаился кто-то милый, маленький и пушистый. Диего улыбался, заглядывая в комнату и видя эту картину — не лучшее ли это доказательство, что Фридоча выздоравливает? Чавела подолгу стояла рядом с мольбертом и чертила пальцем по тому, что издалека казалось росой — ниточкам паутины. Они опутывали, сковывали нежный букет. А тот держался стойко.
Потом маленькие худенькие руки нежно сходились на ее талии, обнимали, в плечо упирался горячий лоб.
Чавела гладила чуткие пальчики, потом обычно говорила какую-нибудь глупость вроде «ты ела?», но не всегда дожидалась колкого или грустного ответа. Тогда она просто оборачивалась и целовала Фриду, нежно и мягко, прижимая к себе всю ее — свою нежную любовь.
О нет, совсем не слабую и не хрупкую. Нежную и трепетную. Страстную и игривую. Измученная очередным днем боли, работой, Диего, врачами, Фрида шептала в самые губы Чавелы:
— Ты мне послана небесами? Я хотела тебя, как только увидела.
Горячие пальцы Чавелы скользили по спине Фриды, по глубоким следам от только что снятого корсета. Она гладила эти следы, тихонько, нежно, потом все сильнее и настойчивее, прогоняя боль, заставляя забыть о ней. Она читала Фриде все свои песни, как стихи, а та отмечала каждый знак нежным поцелуем, спускаясь от губ к груди и поднимаясь опять.
Фрида ласкала ее нежно, ласково, называя своей девочкой. Девочкой — ее, пившую во всех барах и кабаках Мексики! Весь жар, всю нежность, все слезы, не навернувшиеся еще на глаза, Чавела дарила ей, и новые мелодии рождались из хриплых стонов и нежного шепота этими ночами. А потом, под утро, Фридоча шептала, прижав к себе:
— Ты — мое дитя. Я ощущаю твою кровь в себе. Лишь ради Диего и ради тебя я живу.
***
Утро приносило безжалостный свет. Свет операционной, свет, кроме которого ничего не видишь. Свет, заставляющий их цепенеть в объятиях друг друга и думать, думать, прислушиваться, словно вот-вот раздастся роковой выстрел.
Фрида отфыркивалась от доктора, едва прикрыв иссеченные шрамами ноги, и посмеивалась, бросая взгляд на спешно ретировавшуюся за занавеску Чавелу. Так выходило, что каждое неутешительное слово доктора сопровождалось самой лучезарной улыбкой.
— Вы прекрасно держитесь.
— Трагедия — самая смехотворная из вещей, — очень серьезно заметила Фрида.
Доктор понимающе улыбнулся, вышел, качая головой и наверняка поражаясь силе этой маленькой женщины.
Поглощенный думами, он не слышал поцелуя. Зато в следующую секунду замер как столб — небывалой силы залп смеха рванулся из комнаты «бедной больной», рванулся к жизни.
Автор публикации
