2 г. н. э., город Он (Гелиополь), царство Египетское
С тоской выглянув за порог, Симон вздохнул: сегодня не до игр. Отец и старшие братья ушли на заработки, теперь он – старший мужчина в доме, пусть и неполных двенадцати лет. Но в том-то и беда, что по хозяйству всё уже сделано! Нарублен хворост, поправлена крыша над пристанищем осла – покататься бы, да Серый везёт инструменты плотника куда-то туда за город. За водой отправлены сёстры. Мачеха покормила малыша и возится у печи. Для Симона осталось последнее задание. Долг! И он не даёт покоя, словно чересчур тяжёлый груз на спине.
«Вот, кажется, и просто – игрушка! – а поди-ка, придумай. Не зря же отец обещал в следующий раз взять с собой, если справлюсь» – Симон наморщил нос, почесал затылок. Здешние игрушки ему нравились, вот только египтяне лепили их из глины, или связывали из вездесущего папируса. Совсем не подходяще для сына плотника! Надо сделать так, чтобы отец и братья поверили его умению… И тут Симона осенило: это будет волчок! Пирамидка с маленькой ручкой-стерженьком в основании. Взрослые играют ими на деньги, мальчишки – на щелбаны. Если получится, волчок станет забавой для малыша уже сейчас, и останется полезным потом, когда он подрастёт.
Почти все инструменты забрал отец. Придётся обойтись ножом, потом отшлифовать волчок о камень, а ручку вставить в углубление, прожженное раскалённым гвоздём. Довольный своей выдумкой, Симон рьяно принялся за дело.
Крепкий обрубок кипарисового корня поддавался плохо. Скоро заболели руки, на большом пальце, с силой налегавшем на спинку ножа, появился водянистый пузырь. Капля пота обожгла глаз. Раздосадованный мальчик дёрнул головой, отложил грубо обточенную заготовку. Оглянулся: мачеха с сёстрами собрались на реку, стирать, малыш заснул. Вместе с усталостью и болью изменилось настроение. Теперь Симону стало жарко и скучно. Почему, в самом деле, он должен работать на чужака?!
Ехидный шепоток, косые взгляды, глумливые улыбки соседок – всё так некстати всплыло в памяти… На днях Осия, предводитель пацанов еврейского квартала, изводил вопросами о сынке мачехи. Если бы не братец Иаков, пришлось бы драться! В тот раз Осия заткнулся, но его ухмылка обещала продолжение мучений Симона в будущем.
Он злобно посмотрел на ребёнка. «Вот, сейчас проснётся, а матери нет. Начнёт орать, как все они… А тут мучайся ему на потеху!»
Что-то тёмное, злое шевельнулось у сердца. Симон шмыгнул носом, проверил, как далеко от дома мачеха, покосился на гвоздь, лежащий на тлеющих углях. «Подсуну, он схватится – глупый же! Скажу, что проснулся и сам полез…» Защитив пальцы тряпкой, мальчик вытащил раскалённую железку из очага. Осторожно подошёл к колыбели: ребёнок и впрямь проснулся, смотрел прямо в глаза Симону. Спокойно, понимающе. Даже с удовольствием, как старик-сосед, что рассказывал детям вечерами истории о Моисее, Самсоне и Маккавеях. Как отец, слушающий похвалы мачехи его детям. Как брат, с первого заработка накупивший подарков всей семье…
Стало стыдно. Отведя взгляд, мальчик вернулся к работе. Теперь он не обращал внимания на боль в затекших плечах и натруженных руках, бурчание проголодавшегося желудка. Вернувшиеся сестрёнки завели песню, мачеха развесила бельё – Симон не отвлекался, обтачивал грани пирамидки о кусок песчаника. Ещё немного, и волчок будет закончен! Он достал гвоздь, прожёг ямку для ручки. Вставил, подогнал деревянный стерженёк, крутнул игрушку на пробу. Получилось неплохо. Волчок вращался устойчиво, с лёгким приятным звуком рассекая воздуха и шурша по столешнице. «Почти готово!» – мальчик заколебался, размышляя: что лучше – вырезать или выжечь четыре буквы? Шин, гимель, хэ, нун… Раскалённый гвоздь выскользнул из тлеющей тряпицы; Симон бездумно подхватил его и тут же выронил, крича от боли.
Подбежала мачеха, причитая. Слёзы на её глазах, плач испуганных сестрёнок – мальчик поджал губы, сдерживаясь: он сегодня старший! Надо терпеть… «Эх, подвёл отца!»
Пока искали чистую тряпицу и оливковое масло, Симон сел на скамью, опустил ладонь в миску с водой. Шевельнуть пальцами казалось невозможным, посмотреть на ладонь мальчик боялся. «Неужели покалечился?!»
– На! – Симон оглянулся на дотопавшего к столу малыша, плохо различая сквозь слёзы. Тот подёргал его за подол рубахи, ещё раз требовательно заявил:
– На! – и протянул пустую ручонку.
Кривясь от боли, Симон сообразил, что ребёнок ещё путает слова, и хотел сказать: «Дай!» Протянув злосчастную игрушку, мальчик попытался улыбнуться:
– Вот такая незадача…
Ребёнок заулыбался в ответ. Схватил волчок, и вновь потянулся к Симону:
– На! – видимо, прося раскрутить игрушку.
Тот вздохнул, погладил малыша по кудрявой головёнке. Принял волчок здоровой рукой. Остановил подошедшую для перевязки женщину:
– Подожди, мама! – и одним движением пустил игрушку по столу.
Волчок зажужжал, крутясь. Грани пирамиды превратились в призрачный конус с четырьмя горящими буквами – совсем не теми, что собирался выжечь Симон. А он почувствовал, как вместе со словом, засиявшим над волчком, уходит боль, исчезает ожог на ладони и теплеет в груди…
Потому, что Слово было главным.
4 июля 1187 г. н. э., деревня Хаттина, территория Палестины
Жёлтые, чёрные, алые, зелёные – сарацинских знамён видимо-невидимо. Слепящие лучи утреннего солнца пробиваются сквозь дым подожжённых мусульманами колючих кустов. Пыль, принесённая из Сирийской пустыни, не скрывает вспышек на клинках мечей и остриях копий, блики скачут по шлемам и кольчугам. Впрочем, почти все крестоносцы опытны и прикрыли сталь тканью накидок. У прочих доспехи запылились, заржавели от пота и крови – если не раскалились от жары на горе владельцам.
Отряд Раймунда Триполийского берёт разбег. Лучшие бойцы на лучших конях, они должны пробить строй Саладина! Вся надежда попавшего в капкан войска – на них. За ними в прорыв устремится отряд маркиза-разбойника Рено де Шатийона, их прикроют братья-тамплиеры и госпитальеры, прочие кавалеристы. У пеших воинов слишком мало шансов, но и они надеются на спасительный прорыв. Все христиане истомлены жаждой, устали после марша по жаре и бессонной ночи, задыхаются от гари.
Ещё вчера Орсон был оруженосцем. Сегодня он рыцарь. На заре от раны умер его отец, и теперь молодой барон д’Амбер сам отвечает за своё копьё. За оба! И за верный удар рыцарского оружия, и за два десятка воинов под его флагом. Долг чести – иначе нельзя.
Лошади переходят с шага на рысь, затем галоп – на склоне и не получится по-другому! – без понукания. Только с броском сокола можно сравнить атаку крестоносцев на центр полчищ Саладина! Только с ударом меча… И, как не может остановить полёт промахнувшийся кречет, так невозможно повернуть вспять разогнавшегося вниз по холму коня. Горе отставшему, раненному, оступившемуся!
Острие рыцарского клина из отборных рубак вонзилось в гущу сарацинского строя. Визг коней, людские вопли, грохот металла о металл – голос ненасытного чудовища, питающегося смертью. Мельтешение фигур, броски и удары живых, конвульсии сражённых – дрожь тела этого монстра. И кровь, кровь, кровь…
Щит пробит, сорван вражьим копьём. Тяжёлый клинок лязгнул в окольчуженное плечо, едва не вышибив барона из седла. О шлем чиркнула стрела, собственный флаг хлопает Орсона по лицу. Некогда думать, некогда переживать, некогда ощущать боль. Рука верна, конь уцелел – вперёд!
Рыцарь колет, перегнувшись в седле, и знатный эмир сползает на землю. Отмахнуться от булавы, рубануть в ответ, не оглядываться! Новый удар! Слева в строю брешь – пал ещё один соратник… Или враг?! Орсон отпускает удила, и конь выносит его за спины сарацин: он прорвался!
С трудом оглянувшись, молодой барон видит увеличивающийся разрыв вражеского строя и рыцарей Раймунда, крушащих всё на своём пути. Пересохшее горло не повинуется, и боевой клич д’Амберов походит на клёкот коршуна. Но близкая победа придаёт сил: пехота короля Ги де Лузиньяна спешит за всадниками! И тут же Орсон понимает, что поспешил радоваться – с фланга к прорыву устремились отряды джандаров, гвардейцев Саладина. Помочь королевскому войску вырваться с Рогов Хаттина уже невозможно…
Вечером отряд уцелевших вернулся в Иерусалим. Въезжая в городские ворота, молодой барон впервые за день пощупал ладанку на груди. Под накидкой с крестом, кольчугой и стёганой рубахой ковчежец почти не ощутим. Но драгоценная реликвия уцелела! Кто знает, не его ли сила спасла его в сегодняшней схватке? Почему же тогда не помогло христианскому войску Древо Креста Господня?
Помотав головой, Орсон отогнал сомнения: всё дело в греховности иерусалимского воинства! Святость Вещи не может защищать тех, кто одержим жаждой золота и власти, тех, кто проливает кровь ради прихоти, тех, кто закоснел в гордыне. Ну почему люди так несовершенны?!
На минуту он закрывает глаза. Сутолока и гам восточного города исчезают, вытесненные куда-то за пределы сознания. Он слышит то, что недоступно прочим? Орсон неуверенно слезает с коня. Сбрасывает шлем, расстёгивает и роняет в пыль перевязь с мечом. Ещё какое-то время стоит в тени надвратной башни, остужая лоб о тёсаный камень. Сбрасывает кольчужную перчатку и достаёт из-за пазухи маленькую игрушку – точно с такой же балуются несмышлёныши всего в двух шагах от него. Долго разглядывает потемневшее за века дерево. Затем не оглядываясь выходит наружу, за стены. Теперь цель ясна!
Он идёт быстро, то и дело прикладывая руку к груди, ко лбу, к губам. Отцеплен и пущен по ветру плащ с крестом, брошены сапоги… Под коркой из пыли, пота и крови, превратившей лицо в ужасную маску, сверкают глаза. Что за слёзы в них – боли? Горечи? Разочарования? Нет! Так смотрит на Вселенную мудрец за миг до смерти. И так смотрит мать на своё дитя – всегда.
5 декабря 1793 года, Париж
Огненные облака заката и горящие факелы рвёт стылый ветер. Пятнадцатое фримера четвёртого года республики – холодный день… Или жаркий? Разгорячённая толпа крушит гробницы властителей Франции.
Несколько человек жмутся у стен Сорбонны, оцепенело уставившись на беснующихся мальчишек. Парижские сорванцы с ликующими воплями пинают нечто вроде мяча. Случайно круглый предмет подкатывается к ногам пожилого господина, запахнувшегося в длинный плащ. Несмотря на заметный живот, тот быстро наклоняется и хватает предмет. Нескольких секунд смущения ватаги ему хватает, чтобы броситься бежать и даже завернуть за угол. Гикающая толпа устремляется в погоню.
Видимо, полный господин хорошо знает закоулки Латинского квартала; преследователи теряют его из вида. Только в одной подворотне толстяка пытаются задержать, и кто-то кричит:
– Держи святошу!
Он слышит за спиной выстрел, звуки потасовки, но спасительный проходной двор уже рядом. Ещё несколько минут – и на условный стук открывается калитка в стене маленькой обители, заброшенного монастыря едва не в центре революционной столицы. Поистине, эта руина – островок спасения в яростном Потопе революции!
…Через полчаса из бывшей привратницкой приходит старый служка:
– Святой отец, к вам посетитель, – опережая вопрос, уточняет, – назвался бароном д’Амбер, и сказал, что дело личное… Хочет исповедаться!
Отставной аббат заинтригован. В самом деле, после отмены титулов, запрета на богослужения для не присягнувших власти священников – и вдруг такое! Может, это связано с тем, что он только что совершил? Но деваться некуда…
В сумраке исповедальни двое. Но говорят они как соратники-заговорщики, а не священник с грешником:
– Значит, это вы помогли мне в том дворе? Почему?
– Да, я. Почему… Наверное, как и вы – почувствовал, что не могу иначе. Долг! Пусть хоть удар кинжалом, но – кто, если не я?!
– Понимаю. Или, точнее, чувствую. Это то, чего нет у нынешних безумцев…
– Возможно. Когда вы подобрали голову кардинала, меня словно молния ударила – так должен был поступить я сам!
– Да, сын мой. Со мной было то же самое. Да и как иначе?! Я понимаю причины этого бунта, сочувствую нуждам несчастных, но… всему есть предел!
Собеседник невесело смеётся:
– Ирония судьбы, святой отец! Выученики Сорбонны распространили учёность, всякие Руссо и Вольтеры подготовили переворот в умах – а теперь безграмотная чернь глумится над прахом того, кто возвысил Францию! Ришелье не мог подумать о том, во что выльется его забота о просвещении. Что уж говорить о короле…
Слегка кашлянув, аббат возвращается к главному:
– Итак, я отпускаю грех убийства, совершённого с благой целью помощи ближнему. Епитимья обычная – вы, как солдат, всё знаете сами. Но… Ведь вы пришли не за отпущением?
Почти невидимый – скорее, угадывающийся – в темноте кивок:
– Так и есть. Мне нужен совет. И помощь – если у вас есть связи с эмигрантами.
Аббат слегка касается плеча собеседника:
– Говорите, друг мой.
Тот слегка ускоряет речь:
– Ваш подвиг – да-да, не отрицайте! – ваша смелость придаёт сил. Видите ли, род д’Амбер со времён крестовых походов хранит некую святыню. В нынешние смутные времена может случиться всякое. Сегодняшний погром тому свидетельство. Так вот, святой отец… Я решил вывезти реликвию из Франции!
– Понимаю, – священник делает паузу, – и одобряю безусловно. Не спрашивая о сути реликвии! Мои связи к вашим услугам, господин барон.
Д’Амбер порывисто бросается на колени, принимая благословение.
Непритязательный ужин и большая часть ночи проходят за обсуждением конечной цели будущего эмигранта и его маршрута.
Уважение. Полное доверие. Совершенное понимание друг друга. И даже горечь скорого расставания – всего лишь неизбежное приложение к тому, что должны чувствовать истинные братья во Христе.
Наши дни, Санкт-Петербург. Из рапорта старшего группы ППС
«…место происшествия: палата интенсивной терапии детского онкологического центра. Время: 14.07. Задержанный гражданин Фомин Т. А. (следуют паспортные данные) обнаружен сидящим на полу рядом с кроватью. Задержанный был одет в форму охранника с бейджиком ЧОПА «Veritas», из личных вещей при себе ничего не имел, за исключением деревянного предмета, соответствующего ориентировке по хищению из Музея истории религий (следует описание). На момент задержания гражданин Фомин неоднократно повторял попытки заставить предмет вращаться как юлу и плакал. Ребёнок на кровати (дочь задержанного, следуют метрические данные) к моменту появления нашей группы признаков жизни не подавал…»
P.S.
Только в движении устойчива пирамида-юла, сделанная братом для младенца-Христа. Вершина-острие удерживает вращающийся предмет, придаёт ему жизнь. Так и Я-Эго пытается заставить весь мир вращаться вокруг себя. Но хватит ли на это сил у каждого человека? Пирамиды фараонов возносили точку «Я» на недосягаемую для прочих высоту – и остались неподвижными памятниками Гордыне. А эта игрушка… Что ж, она родилась из Долга, Стыда и Боли – но стала источником Любви.
Автор публикации
Не трогай - не уколешься
