* * *
Мне часто прочат светлое будущее. Как то: расстрел на месте. Пику на разборе. Или, на худой конец, бессрочную каторгу. Всё это пафосно и малоправдоподобно. Где я и где оно, ваше место расстрела? Старая Москва, рассказывают нищие, сгорела от копеечной свечки. Чтоб меня украли, если коммерсанты «Зибен-Ахт со товарищи» сожжены были ни за грош! Пожар начался во вторник, сразу после вербного воскресенья.
Сидели мы на Греческой (рекомендую, фото: это Ключарь… да сыми уже кепи, Ключарь! А вот как раз – Сеня-Сочи)… так вот: сидим мы втроём за пивом, ожидая заказанные в «Шанхае» ведро раков и уточку по-пекински. Но вместо утки в номер влетает иная дичь. Кто видел пани Гражину, скажет, что Софа-Золотая Ручка была не подарок, но не настолько файна. Гражинка, бывало, светится, словно греческая богиня махинаций и хипеса. Её фразу: эй, фраера, сгорите молча! — стоило высечь в мраморе… Впрочем, пустяки. При появлении дамы мальчики бросают пиво и чистить ногти, разбирают шпалеры и покидают апартаменты. Маем дисциплинку, а как же! Я принимаю вдохновенную позу и интересуюсь, чему обязан визитом.
Не кидайте брови на лоб, Зибен-Ахт, не то шнифты повылазят, молвит пани Гражина. Вы меня знаете, я тоже об вас наслышана. Хватит вам прохлаждаться, словно глухарь на вертеле! Имею пару слов, Зибен-Ахт. Хотите подзаработать? Я только киваю на это, зачем же спорить. И тут Гражина толкует про невиданной стоимости брошь, которую притырила, но хочет вывезти на свободу. Вы должны мне помочь, говорит она и для пущей важности тычет пальчиком в середину моей груди. Кому это я должен, интересуюсь, но по-прежнему вежливо. Здесь не контора извозчиков, сообщаю на всякий случай. И вы мне ничем не обязаны.
Требуется прикрытие, настаивает пани Гражина. Вы это сделаете, Зибен-Ахт, имейте цимес плюс заработок — и мы в расчете! Или я что-то должен пани, кроме слов о вечной любви, интересуюсь в ответ. Вы такие цикавые, пани Гражина, шо надевайте шляпку и швиндяйте на Привоз до рыбного ряда. Купите там турецкую селёдку и морочьте ей голову. Я шо у вас, канаю под малахольного? Будет файно, если мы перестанем мазать кашу по чистой скатерти, молвит в ответ Гражина. Меня ищет бывший муж и хочет вернуть обратно. Кого он больше хочет, вас или брошь, интересуюсь я из чистого любопытства. Уже неважно, отвечает пани, поморщившись лобиком. Устройте шухер, что-то вроде пожара в бардаке в момент наводнения, и я помогу вам увидеться с дочерью.
Тут меня током шибает, и я забываю о всякой вежливости. Не играйте с Зибен-Ахтом, мадам, говорю вам на полном серьёзе. Жену и дочь схоронили после погрома, и это было три года назад. Я был далеко, и это большое горе… но кое-кто в ту пору несколько овдовел. Затем конторщик Сёма Бруевич превратился в грабителя и карманника Зибен-Ахта. Вы понимаете, что я толкую всё это в качестве прощального слова.
Ваша дочь не умерла при погроме, молвит пани Гражина. Она попала к посторонним людям и долго была в беспамятстве. Только на днях я сама случайно узнала об этом. И вот оно пригодилось. Внутри меня просыпается и дрожит какая-то позабытая жилка. Вейзмир, говорю я… великий Боже! Если вы врёте Сёме, мадам, вы ляжете вместе с ними. Давайте приступим к нашему маленькому гешефту, отвечает пани Гражина. Не заставляйте меня разочаровываться в родительских чувствах. Ваша Рахиль сейчас в надёжном месте… чего и вам желаю, Зибен-Ахт!
Чего ж вы себе желаете, спрашиваю я… и чувствую себя официянтом на гнутых ножках. Завтра в девять вечера, у входа в синагогу красильщиков, что на Малой Арнаутской, вы встретитесь со своими мальчиками, отвечает Гражина. Мой бывший муж, месье Бродский, будет неподалёку, в трактире «Лондон». Его непременно сопровождают пять-шесть переодетых шпиков, которым обещана большая награда за мою голову. Тут я невольно ахаю: ваш бывший муж – Леопольд Бродский?! Ювелир с Ришельевской? Гражина мрачно кивает и говорит: закончив шухер, вы хряете всей шоблой на Молдаванку. На углу будет ждать пролетка. Кучер Мицюк – мой родственник, отставной биндюжник с Фонтанов. Дело ваше будет, кратенько, таково…
– Спокойно, это налёт! – сообщаю я почтеннейшей публике немеющими губами.
Непросто менять специальность, если целых три года посвящал лишь ловкости рук в карманах. Пани Гражина, а также сидящий рядом толстый, лысоватый и прилизанный Бродский в брусничного цвета смокинге очень естественно изображают испуг. Что ж… достаю маузер и присаживаюсь. Мальчики ходят вокруг, потроша кошельки и карманы немногочисленным посетителям. Агенты? Ах, да… агентов аккуратно связали. Уложили рядком и бросили отобранные шпалеры на дно сортира. Один я таки сунул в карман… Неважно, продолжим.
Я поворачиваю дуло маузера в сторону Бродского, и он рывками выворачивает карманы. Пани Гражина дрожащими пальчиками выкладывает на середину стола крохотный ридикюль. Держится пани по-королевски, и я ей мысленно аплодирую. Вынимаю из ридикюля брошь. Она и впрямь хороша! Бродский морщится: сегодняшний день ему определённо не в кассу. Гражина закусывает губу и опускает глаза. Ощущаю себя романтическим злодеем, этаким рокамболем. Капельку бы покуражиться, да времени уже на исходе. Опускаю брошь в потайной карман, кричу мальчуганам:
– Всё-всё! Пора раскланяться.
Если бы я был поэтом, я бы сказал, что вечер сох в непомерной истоме… или там, сгорало солнце в логове заката. Но, видите ли, за забором нас атакует полицейская шобла во главе с господином приставом. Некогда размышлять, откуда белогрудые поцыки свалились на нашу голову. Скорей всего, вызвала с нарочным плешивая сволочь, то бишь хозяин трактира. Пули жужжат повсюду, словно сиганули мы с размаху в осиное гнёздышко. Сеня-Сочи вскрикивает и первым ложится наземь. Я порываюсь броситься к нему, но что-то внутри толкает меня в сторону от приятеля… Рахиль, доченька, шепчу я, кусаю губы и плачу почти навзрыд.
– Ключарь, помоги ему… я прикрою! – кричу я, опомнившись, и продолжаю палить с двух рук. Внезапно стрельба стихает. Я оглядываюсь и вижу, что оба кореша лежат вповалку. Дорого обходится Гражинина брошка… довеку столько не выплатить. Если пани сбрехала хоть на пол крашеного ноготочка, лютой кровью за всё заплатит. Бегу что есть силы по улице, а сзади пыхтят полицейские, они вновь открывают стрельбу. Что-то рвёт меня за плечо и обжигает спину. Но я уже тамочки, отдыхаю возле пролетки.
– Гони! – кричу я мрачному, словно кат на паперти, Мицюку и задыхаюсь от боли.
Поздно вечером Гражина приводит меня на Большой Фонтан в тихую бессарабскую семью из семнадцати человек, где мы с Рахилью долго обнимаемся и плачем, как последние гимназистки. Затем Гражина уносит брошку, и мне ей нечего сказать напоследок. Завтра ночью, если фарт не изменит, вместе с бессарабами мы тронемся в Мариуполь. До чего Рахиль похожа на мать, это же просто невыносимо…
Автор публикации
