– Завтракать будешь? – спрашивает она, пробегая глазами плиту-сковородки-кастрюли – словно журнал перелистывает. Вместо ответа я обнимаю её. Постояв с минуту, она выбирается из объятий и толкает меня в сторону ванной: сходи, умойся – эх, ты, лягуха-путешественник… Всю предыдущую ночь я провёл на ногах. Как звали эту женщину? Не скажу. Имя любимой – очень и очень многое.
Смена кадров рапидом.
…продолжается утро, она растирает меня после душа банным полотенцем… мы опускаемся на пушистые простыни, не расцепляя рук… размеренно ласкаем друг друга и вдруг – взрываемся изнутри! Мы дышим, как рабы на галерах, угнетённо-прерывисто. Изредка она стонет, даже вскрикивает, будто от затаённой боли… а я без устали сминаю, накрываю, переворачиваю её, будто заново творю себе Еву. Мы радостно неуклюжи и похожи на двух рептилий, рехнувшихся после спячки. Странные ассоциации, это во мне резвится бессонница. Наступает минутная передышка. Я закуриваю, замотавшись в простыню, и сажусь на пол возле раскрытой балконной двери. Женщина накидывает на плечи ярко-жёлтый халатик. Присев на корточки, она листает – имейте в виду, это я её попросил! – альбомы с детскими фотографиями. Я слушаю сбивчивый рассказ о родословной огромной семьи, и с каждой фотки сияют огромные глазищи, суженные по краям татарским разрезом. Да, букет кровей фантастический. Она – всего понемножку. Полька-татарка-хохлушка, даже еврейка.
Но в совокупности – русская.
…едва докурив, провожу рукой по вздрагивающей, узкой спине – и женщина вспыхивает предсказуемо, как фосфорная спичка… она загорается и тут же никнет, умоляя о снисхождении… и я отвергаю эту мольбу. Ни дать, ни взять – индейский бог Маниту, самодовольно думаю я. Минут десять я, божество задрипанное, извергаю огненную лаву, пока под слоем вулканического пепла вновь не нарастают конвульсии… и тогда знойный поток энергетики сменяется томной негой… а чего вы, собственно, ждали от юного спектрометриста, кроме повышенной сексуальной активности? Материальной поддержки? Я не хожу по Данаям дождём из золотых монет.
К любому спонсору – за дверь, налево по коридору. Я даже не стреляю у случайных Данай стольники до получки. Но всё это разом вылетает из головы. Что со мной? Стоило ей притронуться, и снова всё началось. Ни кофе с коньяком, ни фенамин не открыли бы во мне эту бездну жеребячьих способностей! Так что же здесь такое творится? Женщина склоняется ко мне, слегка покачивая гроздьями тяжёлой, нежно-невесомой груди. Взмокшие от пота локоны на висках кажутся смятыми кружевами.
– Ещё хочешь? – спрашивает она заговорщическим полушёпотом.
– Вряд ли, – отвечаю, пытаясь выглядеть безразличным.
– А будешь?
– Всенепременно!
…мы вновь замираем в полном изнеможении. Наконец подруга встаёт и, пошатываясь, бредёт в душ. Выглядит она после эдакой встряски, правду сказать, не очень – что уж про меня говорить! Затем происходит… сейчас объясню: представьте, что вас по ошибке засунули вместе с бельем в стиральную машину и включили мотор. Побарахтаетесь пару рабочих циклов, пока не выберетесь на волю. Имея антураж согласно ситуации. Так вот, через две-три минуты вместо ушедшей в растрёпанных чувствах подруги появляется изящно одетая, тщательно прибранная незнакомка. Красоты неописуемой. Настоящая королева! Вот ужас-то… стоит завоевать женщину, тут же попадаю к ней в рабство.
– Чего разлёгся? – молвит царственная особа. – Живой? Давай в кафе, что ли, сходим… Или просто так прогуляемся.
Я благодарно киваю, не сразу очнувшись. Может, всё-таки не заметила моего смятения?
…оборону взглядов в кафе мы выдерживаем недолго. Слишком уж разителен контраст между нами и соседями по приторно-нарядному полуподвалу. Мы почему-то всех раздражаем. Может, потому, что откровенно счастливы? Мужчины пялятся то на мою спутницу, то на меня. Зависть на их лицах сменяется недоумением и злостью. Я потихоньку закипаю, спутница тоже. Да что вам тут, каз-злы – музей восковых фигур? Соседки тормошат кавалеров, трепеща остатками выщипанных бровей. Мнителен я или мужикам в самом деле не пьётся? Дурдом на выезде, передвижная кунсткамера. Кухня, кстати, тоже здесь не ахти. Но это мои причуды… под настроение я сам неплохо готовлю. Обстановка начинает накаляться. Теперь мы оба нервно косимся по сторонам. Ужинаем в полнейшем молчании. Затем королева указывает глазами на дверь.
– Покажи-ка мне вечерний Донецк! – громко говорю я и кладу прямо в объедки половину наличных денег. Гусарю на последние, да и чёрт с ними. Не деньги и были, подумаешь. Мы долго бродим по каким-то улицам, и я ничего не вижу, кроме неё.
Я открыл эту женщину, словно элементарную частицу, на научной школе по масс-спектрометрии в Тбилиси. Шатенка лет тридцати дышала красотой и грацией, настолько удивительной, что пузатые московские академики и лысеющие киевские доценты, едва выбравшись в кулуары между докладами, сразу же пускались в хороводы, как на Ивана Купала, возбуждая злость и зависть в учёных девах. Мастерам высокого кобеляжа, натренированным высшей школой, красотка улыбалась и хладнокровно поддакивала, никого особенно не выделяя. Я наблюдал и молча грыз ногти – фигурально, разумеется. Что я мог противопоставить, питерский мониак… э-э, мэнээс. Кровавый ураган в височных долях? Оно им надо?! Оно им побоку.
…мой час пробил, когда ленинградская секция устроила в холле гостиницы импровизированный концерт. В общей сложности у нас пели плюс на гитаре лабали человек семь-восемь. Такая вот «поющая эскадрилья» с балтийского побережья. В то время, как и многие питерцы, я увлекался балладами Розенбаума – подобно тому, как развлекаюсь нынче стилизацией одесской прозы. Мою избранницу, я видел, окончательно пробило на «Утиной охоте» и «Заходите к нам на огонёк». Лицо её словно окаменело: она слушала, замерев от восторга. Неважно я пою, вообще-то, да и на гитаре получается так себе. «Так себе» и другое-прочее… но в целом выступление удалось – в этот день я пел для неё!
Что многое объясняет.
– Концерт окончен! – объявил конферансье-завлаб, и в холле грянули танцы.
Теперь к интересующей меня даме вообще было не подобраться, повезло только с третьего раза. Я протянул ей руку. Пары теснились, музыка грохотала и выла. Поворачиваясь, она оттолкнула чересчур напористого кавалера. Шагнула ко мне, доверчивым жестом положив на плечи обе руки – и вдруг взглянула прямо в глаза. Всё разом смолкло. На мгновение я ощутил лёгкий ужас, словно от падения в бездну…
…кто-то из наших заметил: мы почти не двигались в танце. Я говорил с ней весь вечер… она иногда кивала, а может, задавала вопросы. Через три дня, всемерно поощряемый всей питерской кодлой, я переехал со всем своим барахлом в её гостиничный номер. Соседку избранницы без особых хлопот переманил к себе мой сосед, нестарый доцент-органик. Такая вот рокировка… в сильную сторону. Вряд ли кто-то из нас сожалел о переменах в быту. Негодовала только администрация гостиницы. Молоденькая дежурная по этажу, забавно путая любые бранные слова, весьма горячилась по нашему поводу. Для наведения мостов трое питерцев втянули жертву служебного рвения в дегустацию ящика киндзмараули… и нас мгновенно бросили на произвол судьбы. Остававшуюся до отъезда неделю мы практически не расставались. Я завидовал самому себе. Потрясающей красоты женщина, столь близкая по темпераменту, научным и личностным интересам, образу жизни, взяла да и ответила на моё чувство! Всё плясало и пело, как в индийском кино. Хачапури мы запивали красным вином, бродили по вечно юному проспекту Руставели, шлялись по рынку или по старому Тбилиси, а ужинать шли в «Воды Лагидзе». Благословенный напиток, подобное изящество вкуса рождается только в горах. Школа науки тем временем стушевалась, уйдя на второй план.
…спустя три месяца после Тбилиси меня самолётом отправили в Киев. Нужно было пробежаться по служебным делам, а также доставить с оказией свой автореферат на отзыв официальному оппоненту. На носу была защита кандидатской. Командировка на три дня, а дел, как водится – на час-полтора. Куда крестьянину податься? Фланировать по Крещатику, пока не встретится переговорный пункт? Звоню подруге:
– А я сейчас в Киеве! Не ведаю, чем бы заняться.
– Ко мне лети! – отвечает она, заливаясь хохотом.
Типичная хохлушка: ржёт, и никакого сочувствия! Я вспоминаю плавное колыхание её груди, сияющие глаза… и говорю:
– А что, это мысль!
Если бабла на дорогу хватит, хохочет внутренний голос. Побеседовав минуту-другую (с ней, а не с внутренним голосом), я нехотя вешаю трубку. Но идея проросла, ветвится и активно плодоносит.
…через час я стою в киевском аэропорту и разглядываю огромную карту Украины. Вот он, Донецк. Практически, рукой подать. Жаль только, рейсов из Киева нет… а что поблизости? Харьков и Ворошиловград, нынешний Луганск, в этот, кажется, ближе будет… Я покупаю билет и снова звоню ей:
– Жди, через три часа лечу в Ворошиловград!
– Дурень ты! – говорит она с тёплой укоризной. – Летел бы лучше в Харьков. Проще добраться…
Но куда там! Пассажира, взлетевшего еще до посадки, пулей не остановишь. Подумаешь, Штирлиц спутал аэродром подскока! Менять билеты – деньги терять, их и так в обрез. Рейс промелькнул незаметно, как и переезд к луганскому автовокзалу. Что тут сказать? В традициях классики: смеркалось… Автовокзал встретил известием, что последний автобус в Донецк ушёл полтора часа назад. Следующий рейс в семь тридцать утра. На часах – половина одиннадцатого… и это хреново. Но ждать до утра немыслимо. Я почти у цели, это же здорово! В сгустившихся сумерках выхожу к разбитому асфальтовому шоссе Ворошиловград-Донецк. Мысленно осеняю себя крестным знамением и топаю, как Ломоносов с обозом. Чепуха, каких-нибудь двести вёрст. Ночная августовская степь величественна. Под густо-чернильным небом столь же густо орут цикады. Рядом с трассой древними пирамидами высятся терриконы – гигантские холмы породы, вынутой из угольных шахт. Пару раз меня догоняет (и подбирает!) автобус, везущий шахтёров в ночную смену. Это почти победа! В итоге надо протопать всего километров семь или восемь.
…донецкий анабасис финиширует перед рассветом. В половине седьмого утра, со стороны деревни Чмаровки… нет-нет, возле платформы донецкого автовокзала замираю в гордом одиночестве, словно памятник Ильичу в… пусть будет, Борисоглебске. В ладонях грею ручку импортного «дипломата» с парой белья, элементарным набором средств гигиены, угнетаемых бутылкой шампанского и коробочкой ленинградских конфет, привезённых в качестве сувенира моему киевскому оппоненту… да ладно, профессура перетопчется! Остатки разума сообщают, что стоит привести одежду в порядок. Отряхиваюсь ладонью, снимаю пиджак, развязываю галстук. Расстегнув половину пуговиц, кое-как сдёргиваю через голову пропотевшую сорочку и достаю из «дипломата» сорочку свежую (едешь на два дня – бери три чистых сорочки, учили нас с братом в розовом детстве). Носки бы простирнуть, да где уж… со вздохом меняю грязную пару на чистую. Неаккуратно, чёрт.
…соглядатай застигает меня, плывущего в восторгах, неожиданно, как алкаш задремавшую нагую купальщицу. На платформе появляется отрок лет четырех-пяти. Глаза его сияют, как у римского триумфатора. Налюбовавшись моей нескладной фигурой, визитёр сообщает писклявым басом:
– А меня Ситлана Иосьна отругала, когда я маечку снял! Ты, дядя, больной?
Преодолевая оторопь от постановки вопроса, я отвечаю:
– Ничего-ничего. Мне уже лучше. Не надо сообщать Светлане Иосифовне.
К счастью, отпрыска быстро уводят, избавив меня от рискованной дискуссии. Еле дождавшись семи утра, накручиваю диск единственного на вокзале телефона-автомата, и после пары гудков в трубке раздаётся сонный, родной, полу-охрипший голос:
– Ты где? Так… стой там, где стоишь. Никуда не шевелись!
Мне не хочется поправлять эту несравненную речь. Любимая спешит ко мне. Ещё через двадцать минут, со всей своей микро-Вселенной, я наконец-то погружаюсь в неё. Так проходит почти трое суток.
Смена декораций, съёмка окончена. Через год с небольшим, в день её рождения, я отошлю авиарейсом охапку лиловых роз. Снизу на букет надену ручные часики в изящном серебряном браслете. Сверху, в самую гущу цветов, вложу аудиокассету со студийной записью понравившихся ей песен в моём исполнении. Вся композиция трепетно завёрнута в полотенце из ватмана, исписанное пылкими поэтическими откровениями… Я готовил наивный дар почти три недели. Подарок она получит и будет в полном восторге, но больше мы не увидимся. В очередную коллективную командировку я не поеду: лаборатории подгонят срочный заказ. По возвращении коллеги расскажут, что дончанка бродила в ожидании меня, как потерянная. Будут месяцы переписки, тысячи звонков и километры поэтики… и всё закончится в одночасье. Мы распрощаемся ровно за месяц до моего развода. Ей не захочется больше ждать. Ей очень был нужен ребёнок – и она долго, слишком долго надеялась, что выйдет за меня замуж.
Вместо эпилога.
– Что за маршрут такой, из Киева… через Донецк и Ворошиловград? – спрашивает бухгалтерша, сверяясь с отчетом по командировке.
– Другого выхода не было! – отвечаю я чистую правду.
Бухгалтерша косится недоверчиво, но я киваю с самым серьёзным видом. И она, вздохнув, ставит лёгкий росчерк. Бухгалтерша молода, симпатична и чрезмерно наивна. К тому же пару раз… э-э, выказывала мне некоторую благосклонность в течение выезда «на картошку». И оттого перед ней немного неловко. Но, как и всё на Земле, неловкость быстро проходит. Горька и мимолетна любовь… но, будь я один, позови она снова – рванул бы в Донецк, ни секунды не задумываясь. Чего бы ни стоило – мне или государственному бюджету.
Автор публикации
