Ундина

Безумной охвачен тоскою,

Гребец не глядит на волну,

Не видит скалы пред собою,

Он смотрит туда, в вышину.

(Г.Гейне, пер. В. Левика)

 

Вовка Кондратов жил один в маленькой квартирке на окраине районного центра Краснобреева. Вовке стукнуло сорок, но он был до сих пор не женат. Два десятка лет назад он, было, привел домой невесту, но мама, в ту пору еще живая, так испугалась перспективы жизни втроем в «хрущевке» и так яростно отыскивала недостатки в Вовкиной подруге, что он пошел на попятную, да так и остался холостяком.

С той поры у Вовки прорезалась и разрослась плешь, отвис животик, зубы пожелтели от табака и ценность его как жениха упала почти до нуля. Имелось бы нормальное жилье или работа с хорошим доходом – дело было бы поправимым, но на новую квартиру или на достойный ремонт старой рассчитывать не приходилось даже с поправкой на бросовые цены в провинциальном Краснобрееве. Оно и понятно: на жалование монтера-электрика не отстроишься.

После работы Вовка обычно заходил в магазин, покупал чего попроще на ужин, а еще брал пару бутылок пива. Дома он в тоскливой неподвижности сидел перед телевизором, не замечая, о чем тот бормочет, и потягивал пиво. Впереди маячили одинокая неопрятная старость, алкоголизм и полная безнадега.

В тот день все складывалось как обычно, только пива он купил три, а не две бутылки. На ужин Вовка сварил пару яиц, очистил вчерашние картофелины, отваренные в мундире и, по обыкновению, поставил всю снедь на табурет перед диваном. Потом он с бутылкой пива в одной руке и пультом в другой уселся на диван и стал бездумно переключать каналы. Телевизор бормотал, пиво убывало, душа цепенела, а мочевой пузырь потихоньку наполнялся. Настал момент, когда Вовка понял, что пора облегчиться. Он дошел до туалета и потянул дверь на себя. Туалет был заперт. Изнутри.

– За-а-анято! – круглым сочным контральто доложились из-за двери.

– Извините, – машинально отреагировал Вовка.

С четверть минуты он растерянно топтался на месте, потом с силой рванул дверь. В туалете было пусто, только качалась на цепочке гирька старого сливного бачка. Вовка заглянул в унитаз: там тоже было пусто.

Сердце тошнотно дергалось в груди, ныло в животе, руки тряслись. Ватным шариком кружила в голове одна мысль: все, рехнулся.

В этот октябрьский вечер Вовка запер дверь на замок, а не на щеколду, как обычно, и спал не раздеваясь. Ночью он несколько раз вставал с дивана и крался на цыпочках к туалету. Там никого не было. Сон Вовкин был обрывочным, и все мерещилось глубокое грудное: «За-а-анято!»

На следующую ночь опять снился сочный женский голос, выводивший что-то грустно и призывно. Вовка изнемогал, просыпался в поту, пил воду на кухне и трогал дверь туалета. Под утро, когда он осторожно постучал туда, из-за двери донеслось:

– И что тебе не спится? Я что, мешаю?

– А вы кто? – спросил Вовка.

– Кто, кто… Конь в пальто! Тебе не все равно?

– Извините, но это моя квартира.

– А я и не претендую.

– А если мне надо?

– Ну и заходи, открыто.

Вовка зашел. Было пусто. Пахло необычно: морозом и свежими огурцами.

Через пару дней Вовка не то чтобы привык к странностям в туалете, но притерпелся. Обитательница туалета, в общем-то, не мешала жить, в остальном все было по-прежнему. Вот только сон стал тревожным, наполненным все тем же «За-а-анято!». У обладательницы такого голоса должны были быть полные руки, насмешливые черные глаза, темные с волной волосы. Почему-то казалось: влажные волосы. И кожа – тоже влажная, теплая, со смуглинкой.

Правда, появились и неудобства, потому что туалетом Вовка пользоваться перестал. Это было невозможно – идти утром туда, где обитает морок с голосом поющей валторны и полными руками. И Вовка терпел до работы.

А загадочная обитательница давала о себе знать все чаще: то слышался плеск воды, то – легкий стук по трубе, а однажды по полуночи Вовка слышал, обмирая сердцем от восторга и жалости к себе, как она поет:

«Ich weis nicht was soll es bedeuten,

Dass ich so traurig bin…»

Потом он долго вспоминал: сопровождалось ли пение холодным и щемящим аккомпанементом лютни, или же ему послышалось? И все дивился: как может женский голос вместить в себя столько печали и тепла?

К весне Вовка свыкся с жиличкой, да и она, похоже, перестала сторониться его, как это было поначалу. Все чаще ему удавалось перекинуться с ней парой слов. От этого общения перед ним начал вырисовываться характер загадочной барышни: насмешливый, неровный и переменчивый. Он так соответствовал ее голосу!

Про себя Вовка звал незнакомку Ундиной, хотя и не знал значения этого слова. Однажды в ставшем обычным утреннем обмене приветствиями он нечаянно назвал ее так.

– А ты откуда знаешь? – удивилась Ундина.

– Да вот, как-то угадал, – смутился Вовка.

– Догадливый… – вздохнула та.

– Так кто ты?

– Ну ты же сам сказал – ундина…

На том разговор и окончился.

Прошло время. Вовка узнал, что ундина – это русалка, только немецкая, существо робкое, беззлобное и романтически настроенное. Вот только как добралась она до сливного бачка в туалете его квартиры?

Они все чаще переговаривались по вечерам. Однажды Вовка предложил Ундине перебраться на жительство в ванную комнату и даже пообещал переоборудовать ее так, как русалке захочется. Та согласилась и положилась на Вовкины фантазию и вкус в подготовке нового жилья.

Вовка собрал тощие свои сбережения, заменил старую ванну на другую – большего размера, набросал на дно крупной гальки и, заполнив ванну водой, закрепил меж камней веточки элодеи, купленной в зоомагазине. Туда же он запустил с десяток золотых рыбок и пригоршню красных улиток. Стены ванной комнаты он оклеил постерами со скалистыми приморскими пейзажами и чайками над волнами. Дверь изнутри украсил плакат, на котором море, расчерченное полосами цвета меди и антрацита, сливалось с багряным небом, а умирающее солнце источало кровь в пышные громады облаков.

В субботний день, когда ремонт ванной был закончен, на столе в кухне появилась бутылка «Рейнского», а из ванной донеслось:

«Die schonste Jungfrau sitzet

Dort oben wunderbar…»,

Вовка был приглашен на новоселье. «Только свет не включай, gut?»

Он взял табурет, пару бокалов и бутылку, спиной вперед вошел в темную ванную комнату и плотно затворил за собой дверь. Потом они пили вино и несколько раз Вовке казалось, что он ощущал прикосновение к своей руке – легкое и прохладное, слышались всплески; ундина пела, и снова Вовку охватывала тоска по несбывшемуся, чудилось, что томным контрапунктом звенит лютня, а голос становится сильнее и полнее – и падало сердце в темноту, и приподнимались на темени остатки волос, и перехватывало дыхание от желания заплакать.

Проснулся Вовка на своем диване, с пультом в руке. Удивления не было. Теперь ему ничто не казалось невозможным.

Вовка приспособился ходить по субботам в сауну на работе; там же или у маленького зеркала, что было поставлено на мойку в кухне, он брился. А куда было деваться, если в ванной жила Она?

Ундина пела по вечерам свои грустные песни, иногда смеялась, переговаривалась с Вовкой через дверь. Теперь он узнал, что к нему в квартиру попала русалка через водопровод, много лет пытаясь найти тихую заводь, а прежде жила она в маленькой речушке в Германии, много обид претерпела от людей, почитавших ее за злую нечисть, и даже едва не погибла. Как же так, удивился Вовка, ты же дух бесплотный? Ну да, дух, отвечала русалка, но ведь и душу можно разорвать, сломать… Да что там дух, даже песню можно изувечить – а ведь она и вовсе бестелесна, так, сотрясение эфира силой души и связками горла, и живет она, только пока поется…

– А хвост у тебя есть?» – спрашивал Вовка, но русалка только смеялась и отвечала:

– А тебе зачем знать?

– Да так… – говорил Вовка, и краснел.

На очередной свой день рождения Вовка не пригласил никого из друзей, и даже на работе не стал устраивать обычных посиделок, сказавшись больным и занятым. Он пришел домой, переоделся по-праздничному и деликатно постучал в дверь ванной. Ответа не было. Вовка открыл дверь. Под неподвижным зеркалом воды тихо шевелили хвостами золотые рыбки. Солнце на плакате таяло кровью в вату облаков.

Он принес из кухни табурет и сел, опершись на край ванны локтями и уложив лоб на ладони. Так Вовка просидел до позднего вечера. А когда свет от кухонного окна сменился темнотой, Вовке показалось, что он слышит пение – далекое, прощальное.

Он включил свет, принес из кухни нож и, как был в костюме, залез в ванну. Холод воды и заметавшиеся рыбки породили на мгновение страх, который тут же ушел. Вовка подтянул кверху рукава пиджака, подковырнул острием ножа вену на запястье и рывком располосовал ее. Потом то же сделал с другой рукой. Свет от солнца с плаката окрашивал дно ванны в красный цвет, и кровь над галькой была почти незаметна. Громады облаков над морем расползались вширь, волны вздымались невысоко и спокойно. Вовка сел поудобнее и увидел вдруг, что алые с золотом рыбы дружелюбно кружат вокруг него, подчиняясь теплому контральто, что звучит все громче и громче, и из зеленой глубины к нему плывет, протягивая ласковые полные руки, его Ундина – ясноглазая, светлая, с гривой темно-медовых волос. «А где же хвост?» – изумился Вовка, и угас вместе с солнцем, которое наконец-то смогло завершить свое бесконечное падение за горизонт.

***

Владимир Николаевич приехал в Ялту в первых числах сентября. Он поселился в отеле близ Приморского парка и стал методично обходить адреса по объявлениям о продаже жилья, заодно приглядываясь к городу и прикидывая, удастся ли сродниться с ним.

Лет десять назад Владимир Николаевич (в ту пору по причине относительной молодости прозывавшийся Вовкой) переживал нелегкую пору своей жизни. Была ссора с матерью из-за непонравившейся ей невесты, потом – разрыв с девицей, оказавшейся и в самом деле совсем чужой, и внезапная смерть матери, и накатившее безразличие ко всему. А еще навалилась тоскливая ненависть к родному городу Краснобрееву, навеки застывшему в скуке то под пыльным одуряющим зноем, то в моросящем дожде, то в снегу…

Тут-то и приключилась с Вовкой странная история. То ли во сне привиделось, то ли что-то дало сбой в бедной Вовкиной голове, но он вдруг решил, что в квартире поселилась русалка: вроде бы слышался временами ее низкий певучий голос, и вода плескалась, и даже пригрезились участие и взаимная симпатия.

Полная невозможность ситуации Вовку нисколько не удивляла. Он стал строить какие-то планы, связанные с русалкой, но прожекты его были размытыми и состояли из ожидания и туманных мечтаний, и действий не предполагали. Но однажды случился миг просветления, и Вовка обнаружил, что русалки-то никакой и нет. Это было так горько, что он залез в ванну, доверху наполненную водой, и располосовал себе вены на запястьях.

На том бы всё и кончилось, но семь ведер воды, вытесненных из ванны Вовкиным телом, протекли сквозь дрянную гидроизоляцию и за порог, а затем обрушили штукатурку потолка в квартире этажом ниже. Вопли соседки, незадолго до того сделавшей ремонт, милиция и врачи и вернули Вовку к жизни.

Встряска преобразила Вовку. Вялый созерцатель прежде, он сделался жестким и цепким, как кусок колючей проволоки, устроился на работу в строительную бригаду сначала электриком, а потом освоил тьму прочих специальностей, включая хитрую премудрость дешево покупать и дорого продавать, отыскивать выгодные подряды и ругаться с начальством. Его оценили и сделали прорабом. Впрочем, одно оставалось неизменным: даже те, кто зависел от Владимира Николаевича сильнее, чем от господа Бога, продолжали по инерции величать его Вовкой.

Вот только с женщинами у Вовки никак не складывалось. Влюбляться было поздно, и он рассчитывал найти ту, с которой надежно и уютно, и даже сошелся с одной. И в самом деле, было удобно и сытно, но чужой человек в доме раздражал сильнее, чем одиночество. Вовка наговорил сожительнице несправедливых гадостей, и она ушла, гордо задрав остренький подбородок.

Вовка нашел для себя простой критерий успешности бытия, выражавшийся в размере суммы на счету. Кризисы приходили и уходили, а деньги прирастали, пока не скопилось достаточно для покупки собственного домика взамен опостылевшей «хрущобы».

К этому времени Вовка начал терять жизненный запал, разгоревшийся с исчезновением Ундины, но что хуже всего – по ночам снова начал сниться грудной женский голос, певший и звавший к себе, а однажды он поймал себя на том, что бормочет: «Не знаю, что сталось со мною, печалью душа смущена» – и далее об ундине, золоте волос и волшебной песне. Вовка утешался тем, что, наверное, проходил этот стих в школе, и вот он всплыл – но помогало слабо. Казалось, что это она, та самая пригрезившаяся русалка из времени уходящей молодости, напела ему про скалу и печаль.

В каком-то журнале Вовка увидел картинку: бородатые рыбаки на барке подняли на палубу талью за хвост русалку и рассматривают ее. По-лягушачьи белое тело, подвешенное на веревке, беспомощно раскинутые на палубе руки с перепонками между пальцев, огромная зубастая пасть – и хвост, истончающийся к лопастям плавника. В позе русалки была обреченность, и Вовке было ее безмерно жалко. Вовка стал искать всё, где упоминались бы русалки, понимая, что это откровенное вранье или же старые легенды. Но он не мог остановиться, всякий раз вспоминая об Ундине и сожалея, что так ее и не увидел.

Впрочем, материалы ему попадались любопытные. Скажем, в 1892 году плотогоны в притоке Оби нашли раздувшееся тело мертвой женщины. Она была крайне изможденной, безволосой и вся от шеи и до ног покрыта крупной чешуей. Под нижней челюстью с каждой стороны имелось по три жаберных щели. Пальцы на ногах были чрезвычайно длинны и соединены плавательной перепонкой. Труп доставили на берег, чтобы похоронить в одном из прибрежных сел, но священник отказался выполнить обряд, ссылаясь на то, что женщина, по всей видимости, свела счеты с жизнью, наложив на себя руки.

В Адриатическом море в двадцатые годы пассажиры пароходов видели русалок, которые плыли рядом с судами среди дельфинов. Невероятная быстрота плаванья казалась противоестественной. Никаких рыбьих хвостов у морских женщин не замечалось. Они перекликались громкими визгливыми голосами. Некоторым наблюдателям их жесты казались агрессивными. Журналист немецкой газеты, которому довелось увидеть русалок, пытался их сфотографировать, но техника тех времен не позволила получить сколько-нибудь качественные изображения.

Старожил приобского села Новоспасское утверждал, что был в молодости в близких отношениях с речной русалкой и даже прижил с ней ребенка. Мальчик жил с ним, отличался нелюдимым нравом и на удивление ловко плавал, в том числе и зимой в проруби. Впоследствии молодой человек работал водолазом и неоднократно награждался за выполнение крайне рискованных и трудных заданий. Коллеги, как люди многих опасных профессий, были суеверны и его не любили, полагая, что он «черт», потому что обычному человеку невозможно без снаряжения находиться под водой так подолгу. Завершение судьбы водолаза неизвестно, потому что перед началом войны он получил путевку в санаторий в Евпатории и исчез во время купания. ГПУ отрабатывало версии несчастного случая, а также бегства в Турцию. Следствие так и не было завершено.

Вовка перечитывал свои записки и удивлялся: коли русалки – плод его больного воображения, то почему они так часто мерещатся другим? Отчего водные обитательницы – с рыбьими хвостами и без, прекрасные или безобразные, певучие либо вовсе безголосые, смертельно опасные или же дружелюбные – так часты?

Вовка снова пристрастился к пиву. Вечерами он сидел на продавленном диване и то беззвучно повторял: «Ich weiss nich, wass soll es bedeuten, dass ich so traurig bin», то, прижав ладони к ушам, пытался вытеснить из головы проклятую мелодию. Как-то он нашел в интернете песню «Лорелея». Бодренькая немка ладно и трубно пела знакомый текст – но мелодия была совершенно не похожей на ту, призывно-печальную, что крутилась в бедной Вовкиной башке. От этого становилось еще тошнее. Работать не хотелось, выцветшие глаза провинциального Краснобреева глядели на него, напоминая о скифах, которые бросили надоевшую пыльную степь и поехали завоевывать зеленую Русь, и гуннов, которые сгинули тут от тоски, и о сарматах, обреченно вглядывавшихся в иссушающее зноем степное марево.

Вовке стало казаться, что другие движутся по жизни через дивные города, а ему досталось плестись мимо бесконечного серого забора, который скоро закончится у заросшего полынью и бурыми колючками кладбища, и тогда кто-то скажет: «Приехали! Конечная!». Потому-то Вовка и задумал бросить все и поселиться в приморском курортном городе, избавившись и от мертвящего Краснобреева, и от морока Ундины.

Вовка представлял себе, что где-то на тихой улице купит небольшой дом с верандой, увитой виноградом. Оттуда будет виден кусочек моря, которое по утрам отсвечивает тусклым золотом, исчерченным серыми зигзагами бриза. По вечерам он станет сидеть на веранде, пить из глиняной кружки вино и слушать звон цикад, голоса и музыку, доносящиеся с приморского парка. Ночью ветер наполнит комнату сквозь открытое окно свежим запахом моря, а далекий рокот гальки в волнах убаюкает и даст сон без видений. Внизу в садике летом вызреют черешни и персики – пяток деревьев, не больше, и аромат плодов, тяжело падающих на землю и брызжущих сладким соком, станет смешиваться с приносимыми из приморских ресторанчиков запахами лагмана, пряностей и жарящихся на гриле мидий.

Город поразил Вовку праздничной яркостью, мощью приземистых платанов и зелеными обелисками кипарисов. Горы его, степняка, заворожили. Но улицы вдоль моря были изуродованы безликими помпезными громадами отелей, построенных на европейский манер, павильонами, наполненными сувенирной чепухой, рекламными баннерами. Здесь толпы фланировали вдоль моря, жадно насыщаясь впрок теплом и солнцем, у драмтеатра девицы фотографировались с бронзовым Чеховым, фамильярно приобняв его, а Антон Палыч брезгливо и недоуменно отворачивал в сторону покрытое патиной лицо. Орали дети, торговцы кукурузой и фруктами вразнос, кто-то норовил всучить рекламки экскурсий и распродаж…

Выше над морем террасами шли тихие зеленые улочки, застроенные с хаотичной гармонией. Здесь плющ и виноград скрывали стены, было тихо. Поначалу Вовка решил, что именно в таком месте и устроился бы доживать век. Но в сквериках вдоль чугунных изгородей лежала листва вперемешку с мусором, казалось, спрессованная столетиями. На лавочках сидели старики, глядя красными слезящимися глазами сквозь прохожих, сквозь дома и, быть может, сквозь само время. Стекла окон были непрозрачны от пыли. В ручье скопился всяческий хлам. Тоска поливших эту землю своими кровью и потом, а теперь исчезнувших, сквозила во всем. Вон тот ноздреватый камень, торчащий из стены – кем он вырублен? Греками? Татарами? Теперь уже не узнать.

Хандра снова придавила Вовку. Казалось, что он заглянул за декорацию, изображавшую праздничный город, а увидел за ней ссохшуюся мумию Краснобреева.

Вовка прекратил подыскивать квартиру. Он целыми днями сидел на скамейке приморского парка или же глядел на испитых, иссушенных солнцем рыбаков и поплавки их удочек у берега под бетонным парапетом. Вечером, прежде чем отправиться в гостиницу, он выпивал пару кружек пива, закусывая чем-то незапоминающимся и безвкусным.

В тот вечер он зашел в какое-то кафе, расположением своим обреченное на безлюдность. Официант лениво бросил на столик меню. Вовка пробежал его глазами, почти не видя написанного. Но что-то было в нем неправильно и неприятно царапнуло глаз. Вовка прочел снова, уже внимательнее – и в разделе «Фирменные блюда» обнаружил единственное: «Икра русалки нат. сл. сол.»

Вовка подозвал официанта и брезгливо ткнул пальцем в карту:

– Это что у вас?

– А, это… Очень советую, если будете брать пиво. Оригинальное блюдо.

– А что значит – натуральная?

– Ну, это шутка. А что? Наши соседи теперь котлету по-киевски переименовали в котлету по-московски, и ничего.

– И из чего сделано?

– А я знаю? Вроде как желатин, соль, рыбный бульон, специи – и из всего этого шарики. Прозрачные такие, желтые и зеленые.

– Кто же у вас придумал такое?

– А есть тут одна, недавно у нас. Вроде как официантка, уборщица, поварихой подрабатывает. Кафе-то у нас маленькое, каждый на все руки. Мы ее из-за этой икры русалкой зовем.

– Ладно. Давайте пива и этой, как ее… русалочьей икры. – Вовка брезгливо поморщился и вдруг ни с того, ни с сего спросил: «А эту вашу русалку можно пригласить?»

– Лида! – гаркнул официант.

Откуда-то из-за перегородки вышла немолодая уже женщина в несвежей униформе.

– Ну чего тебе?

– Вот, клиент спрашивает.

Лида подошла к Вовкиному столику.

– Слушаю. Насчет икры, что ли, хотите спросить? Ешьте смело. Не бог весть что, но многим очень нравится.

Вовка слушал ее, и по спине потек вниз холод, сердце сделало паузу, а потом вяло и муторно затрепыхалось. Это был тот самый голос, голос Ундины, голос, певший десять лет назад в его ванной комнате песни, словно бы сотканные из печали и тепла.

– Ты? – спросил Вовка севшим голосом.
Женщина близоруко вгляделась в Вовкино лицо.

– Вовка? Но ты же умер! Вены порезал! Я же сама видела, как тебя выносили. Вернулась, а ты аж зеленый, мокрый и кровищи полная ванна. Неужто откачали?

– Откачали, как видишь.

На Вовку накатило ощущение безумности происходящего: вот он, почти старик, бывший покойник с запястьями, покрытыми шрамами, сидит в ожидании русалочьей икры далеко от дома и разговаривает с бесхвостой состарившейся русалкой. Сходное состояние возникло в нем много лет назад на рынке в Краснобрееве. Там он увидел со спины пожилую женщину, которую принял за покойную мать. Чувство было мгновенным, но оглушительным и потом много раз повторялось во сне: мать уходила от него, укоризненно оглядываясь, седая, нечесаная, и он просыпался в поту и с сердцем, колотящимся часто и вяло.

– Ты кто? – спросил Вовка.

– Или забыл? Рыбок золотых завел, песни просил петь, а теперь спрашиваешь?

– Ты мне голову не морочь, – Вовка угрожающе привстал и сжал кулаки. – Ты скажи, откуда знаешь про русалку в моей голове.

– Я и есть русалка.

Лида устало опустилась на стул рядом с Вовкой.

– Дурку-то не гони. Русалок не бывает. – Внезапно Вовку осенило:

– А может, ты медсестрой была в той психбольнице, куда меня определили, когда хотел себя порешить? Там наслушалась?

– Я Ундина, ты же знаешь.

Лида повернулась к официанту, прислушивавшемуся к разговору:

– Слушай, рассчитай клиента, я с ним ухожу.

Тот скабрезно осклабился и махнул рукой.

Вовка и официантка шли по узким ночным улицам старой Ялты в сторону моря. Удушливо пахло увядающими олеандрами, луна то пряталась за низкие облака, то желто скалилась между ними. Со стороны набережной доносилось нестройно: «На теплоходе музыка играет, а я одна стою на берегу…».

– Куда я иду? – думал Вовка. – Заведет куда-то – и пропал не за понюх.

Лида взяла его за руку и спросила:

– Что, так и не поверил?

– Хватит трепаться. Не бывает русалок. Не знаю, кто меня в первый раз заморочил, но снова номер не пройдет.

– Да откуда тебе знать, что бывает, а что – нет?

– А ты мои запястья пощупай. Там вся наука осталась.

Какое-то время они шли молча. Женщина все так же держала Вовку за руку, и вдруг он понял по тому, как вздрагивает ее рука и прерывается дыхание, что она плачет.

– Да ладно, дела давние. Может, к моим глюкам ты и не имеешь отношения…

– Какие там глюки! Ну, отлучилась я ненадолго. Могут же быть у меня свои дела? Я ж полгода в твоей квартире провела безвыходно – а тут вдруг на волю потянуло, в дикой воде без хлорки поплескаться, небо не через стекло увидеть…

– Опять двадцать пять, – с тоской протянул Вовка. – Снова голову мне морочишь. Ну какая ты русалка? Ты старуха. Глянула бы на себя. Космы седые. Морда в морщинах. А хвост? Где хвост, спрашиваю?

– Дался тебе этот хвост! Вовка, ну я же вижу, как ты на части рвешься. Ты не веришь, что я настоящая, но хочешь, чтобы я была. Так ведь?

– Не знаю. Может, и так. Но что от этого поменяется? Не бывает русалок!

– Много ты знаешь. И я, Вовка, есть. Ты только на себя давить перестань.

– А почему же ты такая… – Вовка неопределенно повел руками.

– Старая? Бесхвостая? Это просто. Когда решила, что ты помер, я искала, где бы пристроиться. Мой-то ручей давно осушили. Ну, а с волками жить – по-волчьи выть. Нахваталась от ваших баб всякого, как блох. Считай, переделали меня.

– Врешь, небось. Сказки рассказываешь. Хвостатых баб нет!

– А, так тебе хвост нужен? Ну, пойдем, увидишь.

Она едва ли ни силой волокла его в сторону моря, в чем-то упрекая на ходу, и Вовка покорно плелся, жадно вслушиваясь в голос.

За парапетом набережной было неожиданно темно. Музыка с города тоже не доносилась. Вдалеке мигал красным глазом бакен у входа в порт, да виднелись огни далекого судна – красные и зеленые – и больше ничего.

– Давай искупаемся, – предложила женщина. Она, то оставаясь невидимой, то вспыхивая тусклыми красными отсветами от далекого бакена, быстро разделась и шагнула в воду. Вовка топтался на месте, не зная, идти ли за русалкой. В воде раздавался, отдаляясь, плеск, а потом  возник голос – тот, прежний, сочный и сильный, от которого сердце обрывалось и падало в темноту:

 

«…И песня волшебная льется,

Неведомой силы полна.

Охвачен безумной тоскою,

Гребец не глядит на волну.

Не видит скалы пред собою,

Он смотрит туда, в вышину…»

 

Он разделся и побрел в море, не обращая внимания на боль в стопах от крупной гальки. Море вбирало Вовку в себя, граница воздуха и воды ползла по телу вверх как холодное лезвие. Он поплыл на голос. Под Вовкой море слабо светилось, там мерещилось какое-то движение. Мелкие беззлобные волны ласково утыкались в скулу и в губы. Вовка вдруг засмеялся и вдохнул воду в себя. Легкие наполнились почти безболезненно, сделали паузу и заработали в полную силу. Это было упоительно.

Ундина плыла рядом, ее было видно, несмотря на темень. Грива роскошных волос развевалась, руки указывали в глубину.

«Как же она поет под водой?», – подумал Вовка, а потом понял. Это было совсем просто. Он во всю мощь ударил по воде хвостом и направил себя вниз, куда указывала Ундина.