Узелок

Поигрывая заливистыми птичьими голосами, апрельское солнце настырными лучами пробивалось сквозь тяжелые занавески с синими цветочками. Золотящиеся на солнце пылинки тихонько проплывали перед глазами, словно повисая в воздухе. В этом спертом, пропитанном лекарствами и старостью воздухе маленькой комнатушки с кроватью, столиком, тумбочкой, шкафом и парой стульев.

На одном из стульев за столиком сидела молоденькая девушка в белом халате и что-то царапала на листке бумаги. А на втором стуле, возле кровати с тумбочкой, заваленной всякими таблетками и ампулами, сидела пожилая женщина и тихо роняла слезу. «Папа, папа!» – пришептывала она, покачивая головой и глядя на кровать.

На кровать, в которой под толстым одеялом лежал сморщенный, беззубый и немощный старик. Кряхтя, рыча, плача и пытаясь вцепиться беззубым ртом, старик раз за разом предпринимал тщетные попытки развязать узел. Простой узелок, крепко увязанный на носовом платочке.

– Папа! Ну давай я тебе помогу! – с горестью просила старика пожилая женщина.

Но старик, отчаянно сопротивляясь и, прилагая все силы, пытался самостоятельно развязать этот чертов узелок. Он плакал, рычал и хватался беззубым ртом за этот чертов платок с узлом, словно бы это был не платок, а петля на его шее.

– Вот, видите?! – женщина обернулась к девушке в белом халате, небрежно смахнув слезу. – Опять то же самое!

***

– Трофим, Трофим! – сквозь грохот разрывающихся снарядов и свист пуль за окном, мать кричала белобрысому пацаненку. – Сынок! Дай мне одеялко!

– Мам, какое?! – перекрикивая ад за окном, спросил сын.

– Беленькое, сынок! В шкафу на третьей полке!

Трофим пулей мотнулся в шкаф.

– Вот, мам! – протянул он одеяло матери, кутавшей маленького Бориску в старенькой колыбели.

– И деньги возьми, сын! – спохватилась мать. – Там они, в узелочке за моим пальто!

Трофим снова мотнулся к шкафу в другом конце комнаты.

Внезапно безумной силы взрыв сбил его с ног. Трофиму в тот момент показалось, что кто-то его огрел кувалдой по голове. А еще ладонями по ушам крепко шлепнул, до глухоты. Ноги подкосились, в голове закружилось, и он упал. Упал прямо возле шкафа.

Когда в глазах забрезжил белый потолок, Трофим попытался встать. Как-то тихо было в комнате. Необычно тихо и свежо. Как тогда, еще до войны, когда мать открывала настежь все окна.

Трофим бросил тревожный взгляд в ту сторону, где мать у колыбели собирала в дорогу его младшего братца, пятимесячного Борьку. Ужас, охвативший Трофима, мигом понял на ноги присыпанного кирпичной пылью пацаненка. Под куском стены дома лежала его окровавленная мать и захлебывалась в собственной крови.

– Мама! – пронзительно закричал Трофим и бросился к матери.

Он тряс ее за плечи, пытался избавить от неподъемного обломка стены, кричал ей «мама, вставай!»… Но все тщетно. Мать еще немного похрипела, покровила и затихла. Блеск в ее открытых, уставившихся в потолок глазах, быстро затянуло мертвецкой пеленой. А вокруг было все так же тихо и свежо.

Словно акрофоб, идущий к краю обрыва, Трофим осторожно сделал пару шагов в сторону колыбели. Того места, где совсем недавно была колыбель с Борькой, где теперь, пробиваясь светом сквозь кирпичную пыль, зияла дыра в стене. Как грешник заглядывает в жерло Геенны Огненной, Трофим с ужасом заглянул в образовавшийся развал. Кирпичи, доски, обломки и пара кусочков белого одеяла.

Внутри что-то взорвалось. Взорвалось никак не меньше того взрыва, что убил его мать и младшего брата. Дыхание перехватило, горло сжалось, а глаза лопались от переполнявших слез. Хотелось плакать и кричать!

– Трошка! – из прихожей послышался чей-то слабый голосок, прорезавшийся сквозь глухоту контузии, грохот войны и нестерпимое горе. – Тро-ооошка-аааа!!!

Спотыкнувшись о развалины стены и едва не упав, Трофим поспешил на голос. На голос его младшей сестры Варьки.

– Варька, Ванька, бежим! – закричал он брату и сестре, томившимся в прихожей в ожидании матери.

– Трошка, беда! – застонала семилетняя Варька.

– Что ты говоришь?! – Трофим наклонил голову к сестре. – Кричи в ухо, я не слышу!

– Беда! Беда, Трошка! – что было силы кричала Варька. – Я Ваньку веревочкой привязала, чтоб не убежал! А теперь развязать не могу!

– Ах, вы ж черти малые! – по-отцовски заругался Трофим, осматривая узел на руке плачущего пятилетнего малыша.

– Помоги, Трошка! – в один голос с Ванькой, зарыдала Варька.

– Ах, черт! – ругался Трофим, пытаясь развязать какой-то мудреный, очень крепкий узел на запястье брата. – Вот, зараза, мертво сидит!

Узел никак не хотел поддаваться. Он крепко сжимал маленькую руку плачущего Ваньки, никак не желая дать свободу рыдающему навзрыд пленнику. Трофим уцепился зубами за узел, пытаясь хоть как-то ослабить петлю. Он тянул изо всех сил. Тянул так, что зубы хрустели и крошились! Но узел мертво сидел на братской руке.

– Варька! – крикнул сестре Трофим. – Мигом дуй в кухню, принеси нож!

– Ага! – Варька тут же перестала рыдать, кивнула и помчалась в кухню.

А Трофим продолжал бороться с узлом. Каждая секунда была на счету! Он неистово сражался с этим чертовым узелком, вгрызаясь в него пальцами и зубами. Лишь иногда вытирал пот со лба и что-то теплое, красное и липкое с уха. Но узел на крепкой веревке не поддавался. Казалось, сам черт, ухмыляясь и строя противные рожи, завязал его на маленькой Ванькиной ручке! Или Сатана.

Внезапно что-то ударило Трофима. Сильно ударило, как стеной наотмашь. Он вышиб дверь и пролетел, пожалуй, метров десять, прежде чем упасть на спину без сознания.

Трофим открыл глаза. Голубое небо, затянутое клубами дыма пожарища войны, весеннее солнце, свежесть и тишина. Рядом, словно в тумане, абсолютно беззвучно промчался танк. Трофим почувствовал его по вибрациям земли, бившейся в конвульсиях под тяжестью смертоносной машины. Пробежал один солдат, следом за ним другой.

Что-то мерзкое, теплое и липкое закраснило взгляд. Трофим хотел протереть глаза, но в этот момент кто-то крепкой мужской рукой схватил его за шиворот и поволок к ближайшей воронке от снаряда. Он что-то кричал Трофиму, но Трофим его не слышал. Кто-то, испачканный грязью и кровью, в вымазанной гимнастерке широко открывал рот и тащил его, белобрысого окровавленного пацаненка, к глубокой яме в земле.

Трофим приподнял голову, чтобы взглянуть на дом. На то место, где совсем недавно был их маленький уютный дом. Дом с папой, неизвестным героем, сгинувшем на фронте. С мамой, тихой и заботливой женщиной, так и не успевшей сказать прощальных слов сыну, захлебываясь в крови. Дом с двумя братишками и одной сестренкой. Дом, где прошло и навсегда осталось его беззаботное детство. Полыхая пламенем и дымясь черным дымом, его беззаботное детство сгинуло в руинах дома вместе со всей родней.

Что мерзкое, что-то теплое, липкое и краснящее застилало глаза. Трофим с трудом поднял руку, пытаясь стереть эту краснящую мерзость. А в руке, в его крепко сжатой руке… Он до сих пор крепко сжимал в руке маленькую ручку своего братца Иванки. Маленькую, по плечо оторванную от маленького тельца ручку. Ручку с обрывком веревки, привязанной чертовски крепким узлом…

***

– Бездоля Трофим Иванович, тридцать третьего? – дописывая что-то на клочке бумаги, молодая врач спросила у пожилой женщины.

– Да! – сквозь слезы ответила женщина. – Доктор?! – женщина в слезах обратилась к девушке в белом халате. – Доктор, скажите, что с ним?! Что это?! Как это лечить?!

– Понимаете… – многозначительно потягивая, врач встала со стула и принялась что-то искать в своем чемоданчике, – сложно сказать, что именно послужило стартом такого поведения. Скорее всего, старость. Старость, помноженная на травмы прошлых лет. В мозгу вашего отца все перемешалось. То, что было минуту назад, воспринимается как давние события, которые вполне можно забыть. А то, что было очень давно, кажется явью. Такие вот игры памяти. Он забывает лица и слова, но помнит события давно минувших лет. Увы, бороться с этим никак нельзя. Разве, что успокоительным. Я сейчас сделаю вашему отцу укол, – набирая прозрачную жидкость в шприц, доктор говорила заплаканной женщине, – и он успокоится. Тихо уснет.

Врач осторожно помазала плечо рычащего и плачущего старика с ужасом в глазах и мастерски воткнула иглу. Старик на кровати еще немного порычал, поплакал, слюнявя беззубым ртом носовой платок, и затих, мирно скрыв веками мятежный взгляд. Обмякшая, испещренная морщинами и пигментными пятнами рука отпустила платок. Платок с так и не развязанным узелком.