Нежный запах зрелой вишни витал в воздухе замкнутой, слабо освещенной комнатушки, и этот запах невольно возбуждал воспоминания о прекрасной и столь же мимолетной весенней поре. Поодаль от свечи, на шелковом одеяле, из глубины полумрака вырисовывался силуэт женского, необычайно тонкого тела. Её густые, свободно волочащиеся по пыльному полу волосы отдавали в слабом свете насыщенной чернотой; небольшое, хрупкое туловище, прикрытое стыдливо подолом синего наряда, напоминало издали китайскую куклу. И было во всем этом – и в комнатке, и в её обитательнице – что-то неотразимо притягательное, то, что не отпускало и не давало покоя, нарушая и без того шаткое душевное равновесие.
Морщинистый, словно иссохший мужчина весьма беспокойного вида, стоя напротив светильника, кропотливо завязывал на бедрах толстый пояс своего бедно раскрашенного халата. Напоследок он, поправляя трубку, выпустил немного дыму, и этот едкий, зловонный дымок очень скоро заполонил почти все углы и без того душной комнатушки, от чего девушка, до этого не подающая ни звука, легонько закашляла.
– Я же просила тебя, – говорила она, – не курить здесь более…
-Да, забыл, забыл… – хриплый, достаточно низкий голос отозвался на просьбу милой феи, не переменившей своего положения и оттого казавшейся поистине внеземным существом.
Гость покинул комнатку, закрыв за собой ставню, и, скрипя старой обувью, спустился по противной, зловонной лестнице, нарушая тем самым установившуюся всюду тишину.
– Время позднее, господин Токитара, пробила стража и врата уже давно закрыты, – шумно и быстро, словно трещащий в кустах воробей, проговорил спрятанный за лестницей пожилой мужчина, устрашающе постукивающий тростью. – Так куда же вы? Останьтесь! Мы разрешаем клиентам ночевать в нашем доме…
– Я не могу, не могу более здесь находиться, мне надо уйти.
– Но ведь это безумие, господин! Вас арестуют!
Слово “арест” как то многозначительно отдалось эхом внутри него, ведь уже не раз, за свой вольный дух, ему приходилось сталкиваться с подобным словом вживую, испытывать на собственной шкуре все прелести краткосрочного заточения. Но почему то в этот раз страх снова очутиться за решеткой нисколько не остановил его. Он покинул домик и, столкнувшись с невыносимой летней духотой, не отпускавшей землю даже в столь поздний час, решил было укрыться до наступления утра в соседнем чайном домике, но что то необъяснимое, исходящее изнутри, все же побудило его продолжить начатый путь.
Луну окутала дымка, ночь по обыкновению своему в это время была совершенно безветренной. В ветвях вишен трещали неугомонные цикады. Столица утихла. Лишь в домиках Ёсивары горел свет, и из открытых настежь окон доносились голоса – самые разные, трудно различимые, изредка прерывающиеся звуками нежного кото. На улице было пусто. У ворот стояли трое стражников, чьи безобразные полуголые тела освещались факелами и фонариками близлежащих чайных домиков. Завидев их, господин Токитара хотел было уйти назад, но то чувство, по-прежнему не отпускавшее его, снова воспрепятствовало этой здравой затее.
– Стоять! – рявкнул первый, вслед за ним это же слово промолвил второй.
– Мне надо уйти.
– Велено не пускать, так что жди рассвета.
– До рассвета я не выдержу, мне нужно именно сейчас.
– Вот каков! Хватило сил войти сюда – хватит сил и остаться здесь.
Осознав, что препираться с ними будет бессмысленной идеей, и, помимо всего прочего, за то можно получить болезненный удар плетью, он отошел назад и вернулся в чайный домик, где жизнь, несмотря на все запреты, шла своим чередом.
Сидящая в дальнем углу группа мужчин, окружённая юными девами, дымящая табаком и распивающая горячее сакэ, была наиболее шумной. Все её участники хорошо знакомы ему, но, несмотря на это, он не желал иметь с ними ничего общего. Слишком отталкивающей казалась их любовь к веселью, ночным посиделкам и безудержному, утомительному пьянству. Впрочем, многие из них были очень талантливыми людьми. Вот, к примеру, худой и беспокойный с виду господин Утамаро, с азартом бросающий на столик игральный кубик- известный в столице художник, друг небезызвестного всем издателя Дзюдзабуро. Подле него на подушке восседал поэт Корюсай, нежно усадивший на колени одну из юных дам и ласкающий её небольшие, упругие груди. Чуть поодаль от всех расположился молодой Сяраку – тот самый, что был известен каждому столичному зеваке ровно семь лет назад, но затем, в самом разгаре своей творческой славы, оставивший всякое искусство и отныне ведущий образ жизни типичного гуляки. При всей загадочности этого юнца (ведь никто из присутствующих не знал его настоящего имени), он не выделялся манерами, ему остро недоставало образованности, причиной чего являлось, видимо, бедняцкое, провинциальное происхождение. Все прочие участники (к слову, там было ещё трое весьма немолодых мужчин – но нашему герою они, к сожалению, не знакомы) посмеивались над начинающим художником, поскольку их искренне забавляла его провинциальность и чрезмерная непосредственность. Господин Токитара, впрочем, смеяться над людьми не любил, однако этот юноша вызывал невольные смешки даже у него самогХотя чайный домик на сей раз был заполнен людьми, чему способствовала жаркая летняя ночь и традиционная неделя безделья, приходящаяся на конец восьмого месяца, ему, только что вернувшемуся из расположенного неподалеку дома утех, хотелось одиночества и тишины. Но тишина теперь имелась только на столичных улицах, которые, к сожалению, оставались запретными для одиноких ночных путников. Отправиться к толпе знакомых, пускай и не очень приятных людей, возможно, было бы лучшим решением проблемы, чем пытаться ухватить единственное свободное ложе, едва заметное за спинами тучных купцов, занявших собою почти что половину помещения. Недолго поразмыслив, господин Токитара вскоре решительно ворвался в сложившуюся идиллию творческих пьяниц, произведя своим визитом неожиданный для него самого искренний восторг среди наслаждающихся.
– Вы только посмотрите, кто изволил к нам пожаловать! Это же он, помните, я говорил о нем? – вопрошал известный Утамаро у сидящего рядом пожилого мужчины, – Выдающийся человек, у которого многому стоит поучиться. Жаль только, что видимся мы очень редко…
– Да, я тоже рад вас видеть, – с некоторой сдержанностью ответил гость, усаживаясь между юнцом и ещё одним пожилым незнакомцем.
– Подай господину табаку, – шепнул на ухо поэт сидящей на его коленях девушке. Та нехотя встала и плавными движениями, словно порхающая бабочка, отправилась куда то вглубь домика.
– Что привело вас в такое место? Вы же примерный семьянин. Ваша жена…
– Не надо, не надо об этом, – перебил не на шутку взбудораженного Утамаро господин Токитара, смущённый внезапным молчанием, установившемся в ещё недавно оживленной компании.
– Право, стоит ли упрекать человека в том что он, будучи женатым, посещает эти заведения? Знали бы вы сами, что вытворяют эти жены, пока их мужья в поте лица добывают пищу на ужин… – неожиданно для всех вставил второй, весьма седой старичок с жиденькой бородкой.
– Да, в наше время жены совершенно неверны мужьям. Вот взять к примеру старые времена, когда создавалась известная нам всем Повесть… Жены верили в мужей даже несмотря на многоженство последних, у них и в мыслях не было об измене.. А сейчас?
– Вы неправы, – перебил монолог старичка поэт, выкуривая свою вытянутую трубку, – жены изменяли всегда, просто сейчас за это менее строгие наказания.
– В Китае это нормальное явление! – вставил свое слово неугомонный Утамаро, – там и мужья изменяют с мужчинами, и ничего, никто никого даже не думает упрекать.
– Да нет же, это совершенная нелепица…
Господин Токитара был рад, что в компании возникла новая тема для дискуссии и о нем немного позабыли. К тому моменту очаровательная девица, вероятно, откуда-то из южных провинций, принесла табак и снова набросилась на колени изрядно опьяневшего поэта. Дискуссия разгорелась весьма оживленная, собеседники то и дело приводили доказательства неверности древних жен, или, напротив, доказательства их особой, неизвестной нынче верности. Господин Тотикара же думал о другом. Его мысли занимала она – прекрасная, словно цветущая ива, нежная красавица, с которой он знаком, как кажется, уже более полугода.
Да, именно полгода назад визиты в Ёсивару стали для него обыденной вещью, но поначалу он не думал привыкать к этому явлению. Причем что первый визит оказался не очень то удачным – это была слишком старая проститутка с неприятными запахом сырости, исходящим, как тогда казалось, от всех частей её дряблого тела. Лишь второе посещение оказалось очень удачным. Ведь именно тогда он встретил её, стыдливо сидящую за харамисэ, окружённую множеством других, не менее привлекательных дев. Но его разум пленила только она и, кажется, историю болезненной страсти к этой фее следует отсчитывать именно с той холодной осенней ночи, когда в свете тусклой свечи он увидел её стан, её изящные изгибы бедер, упругие груди, выглядывающие из под просторного кимоно мягкие соски… Да, конечно, глупо пленяться в общем то характерным для любой девушки и женщины набором черт, но в ней было что то ещё – то, что волновало сердце, заставляло чресла наполняться жаром при одном лишь воспоминании о каждой проведенной с ней ночи… Душистые волосы, так легко разрушающиеся в сложной причёске? Да, они великолепны, но все же… А может мягкая, как перо, кожа, теплые губы и ароматное дыхание? Но нет, это не то, не то, ведь подобное можно отнести к каждой двадцатилетней красавице, поскольку, как известно, в этом чудном возрасте каждая девушка по своему фея… Долго, очень долго господин Токитара пытался понять, в чем же причина его безудержной тяги к этой прекрасной, как не взгляни, деве, но для него самого она с первой же ночи кажется чем то внеземным, наподобие таинственной апсары… А может, она в самом деле апсара, только наяву, так сказать, её земное воплощение? Только этим можно объяснить все то, что происходило в его сознании последние полгода, со дня первого (точнее второго) визита в коварную Ёсивару… Только этим можно объяснить чувство ревности, граничащее с безумием, которое он испытывал всякий раз, узнавая, что у неё другой гость; странные видения, накрывающие его порой посреди ясного дня, когда начинало казаться, что она повсюду, во всех лицах прохожих, даже мужчин; наконец, всякий раз, изображая столичных красавиц по заказу издательств, из под кисти, как ни старался художник, выходила она. Она… Порой ему казалось, что жена, обычная простушка, тоже напоминает эту деву, но иллюзия, однако, быстро сходила на нет…
Жена, к слову, не вызывала подобных чувств. Никогда, кроме, пожалуй, первых месяцев совместной жизни, он не испытывал к ней все то же, чем больна его душа теперь. Да и как испытывать, зная, что жена беззастенчиво изменяла, совращала тысячи мужчин в округе, не стесняясь мужа (а порой приглашая любовника именно тогда, когда суженный был дома, в мастерской – она испытывала от этого особое, так сказать, удовольствие). Жертвами супруги господина Токитара были: разносчик булочек, сущий мальчик, четырнадцати лет отроду; плотник, чинивший крышу их скверного жилища; врач, приглашенный к заболевшему малолетнему сыну, и, вероятно, это был простой визит отца к дитю, но не лекаря к больному; извозчик с соседней улицы, гончар, воришка… Возможно, все столичные мужчины совращены этой коварной женщиной, и даже они, сидящие сейчас в чайном домике и так громогласно рассуждающие о супружеских неверностях, побывали в жестоких объятиях сей роковой дамы… Пытался ли верный некогда муж как то это предотвратить? Не считая одной лишь попытки убить очередного любовника, коим оказался обедневший самурай, ничего, что могло бы остановить все происходящее, с его стороны не предпринималось. Вскоре он сам стал искать отдушину на стороне, и открыл для себя молодую кореянку, служившей переплетчицей в крупном столичном издательстве. Впрочем, та страсть угасла сама собой и не переросла во что-то действительно серьезное, безумное, как это произошло теперь. Затем жена родила дочь – прекрасного ребенка, единственного, похожего на отца, то есть непосредственно на господина Токитара. И, видимо, от осознания того факта, что это прелестное, пухлое создание, неустанно лепечущее в колыбели, принадлежит ему, он полюбил её отцовской любовью больше всех прочих чад, и вскоре остальные дети перестали вызывать в его сердце даже малейший отклик — но возбуждали презрение, гнев и чувство горечи, хотя являлись во всем этом безумии совершенно невинными душами.
С той поры прошло три года, девочка подросла, и он все больше убеждался в том, что это, возможно, единственный ребенок в этом неприглядном браке, зачатый и воспитанный только им – дитё от года к году становилось неотличимым от своего кровного отца. Последнее время мысли об оставлении нерадивой жены неотступно преследовали его, и, действительно, это самое разумное решение, какое только можно предпринять в сложившейся непростой ситуации. Но как? Развод – слишком утомительно. Просто сбежать, забрав с собою любимую дочь? Что ж, да. Под покровом ночи… Как только жена, уставшая от очередных любовных странствований, крепко уснет, унести на руках спящую девочку, укрыться на окраине столицы или вовсе уехать прочь… А на утро сказать неразумной, наивной малышке что её мама бесследно пропала и что… Нет, это сложно. Сложно сейчас придумать красивую сказку и оправдать внезапное бегство из дома… Возможно, именно моральная составляющая сего плана не дает господину Тотикара совершить задуманное, и, хотя желание побега с каждым днем становится все сильнее, так просто решиться на него не просто. Но между тем возвращаться домой после каждого визита в Ёсивару ему не хотелось, а оставаться все время в излюбленном публичном заведении не представлялось возможным по двум причинам. Первая – это она. Каждая встреча доводила и без того хрупкий разум господина до крайне опасного состояния частичного помешательства. Он понимал, что им никогда не быть вместе – и оттого ощущал отчаяние, что, сбежав от жены, не сможет сменить её той самой внеземной феей, беспрепятственно ласкать её каждый день, когда вздумается, что его муза и смысл жизни по-прежнему далеко, за закрытыми на ночь воротами, в душной, пропахшей табаком и вишнями комнатушке… Каждый раз ему хотелось поскорее уйти прочь – но и не приходить вовсе он не мог, слишком уж сильной оказалась эта привязанность, будоражащая все внутри при одной лишь мысли о прекрасном лике жестокой, бессердечной богини… Наконец, жить в Ёсиваре постоянно невозможно, поскольку это, как бы то ни было, весьма дорого- в материальном смысле, хотя, безусловно, и в душевном тоже. Но ради того, чтобы видеть её, он готов отдать последние заработанные деньги, те жалкие гроши, лишь бы увидеть краем глаза эту чарующую тень в окне -тень той самой, что стала причиной этого опасного помешательства…
Между тем табачная коробочка, любезно предоставленная обходительной служанкой, была опустошена. Гости, активно участвовавшие в дискуссии, от опьянения сладко уснули, и сам чайный домик значительно опустел – время близилось к рассвету, пробила стража, проклятые ворота наконец отворили. Господин Тотикара, тихонько пройдя между телами мертвецки пьяных художников и поэтов, покинул чайную, не преминув взглянуть на окно, где та самая должна была сейчас расчесывать свои душистые волосы, и, затушив свечу, ненадолго уснуть, дабы уже днем вновь приступить к своей работе – да, это была именно работа, бесчувственная, порой грубая и необычайно жестокая, но все же работа…
Солнце взошло, и над столицей установилась розоватая дымка. Пустые улицы стали заполняться людьми, и вскоре город зажил типичной, присущей ему будничной жизнью. Пройдя три квартала вниз, господин Тотикара очутился у себя дома – к тому времени проснулись дети и недавно нанятая женой служанка, провинциальная и простодушная, уже немолодая женщина, заботливо убирающаяся в комнате после произошедшего здесь ночного безумия и вместе с тем готовящая в котелке что то весьма ароматное и сытное.
— Что произошло? — спросил он её, глядя на тот беспорядок, что царил, впрочем, по всему жилищу.
— Ничего особенного, дети шалили — невозмутимо, слегка под нос ответила служанка, продолжая готовить стряпню.
— Ночью? Ночью шалили?
— А вы вот где были?
— Это сейчас имеет значение?
Вот он увидел кусочек порванной ткани, вероятно, от мужского облачения. Дабы разговорить пожилую и от того весьма устойчивую к допросам даму он схватил нож и приставил его острие к её горлу. Женщина отбросила все кухонные принадлежности, и, дрожа от страха, все же созналась:
— Ваша жена игралась с любовником, всю ночь, а теперь они у реки…
— Снова? Снова любовник? Кто он? Говори!
— Рыбак из порта, я его мать…-поспешно выдала не на шутку напуганная служанка.
— Мать любовника теперь работает в моем доме кухаркой! Вот это да! А женушка то вышла на новый уровень, ведь раньше, как мне известно, она приводила лишь воздыхателей, но не всю их семью… Теперь вот вы, а завтра его сестра, брат — или кто там у него еще есть? Затем меня окончательно выселят из дома, чтоб не мешал. Да? Кстати, а ваша стряпня, вы часом не добавили туда, по заказу любимой мною жены, яду?
— Да как вы смеете!
— Еще как смею. Ну ка, скорми эту дрянь кошке. Ну же, давай!
Господин никогда еще не приходил в подобную ярость, и, вместе с ножом, выхватил расположенный позади служанки меч, прислонив его к её полному животу. Плача от страха и боли, служанка напоила животное своим отваром — и та стала задыхаться, истекать пеной, а затем скоропостижно скончалась, будучи еще недавно резвой, пушистой мурлыкой, то и дело обтирающей ноги своих добрых, как ей, по-видимому, казалось, хозяев…
— Знаете что. Я не буду жаловаться старосте, не буду устраивать вам всем суд, не стану свидетелем вашей казни. Мне это ни к чему, и даже жене своей я не поведаю о произошедшем — ведь она вам уже все давно рассказала и нашептала извести меня со свету. Поэтому я предлагаю забыть происшедшее и прикинуться, что ничего не произошло, а яд, к вашему всеобщему сожалению, будто бы не подействовал. Ну же, чего вы меняетесь в лице, я никого ещё в своей жизни, в отличие от вас, не убил.
– Вам никто не поверит, – отойдя от шока едва произнесла служанка, – если вы даже попробуете рассказать кому либо о происшедшем.
– Не уж то моя жена успела вступить в связь с самим городским владыкой? Хотя, не говорите, даже если это правда, я этому нисколько не удивлюсь. Но что привлекательного находят мужчины в серой, невзрачной женщине, отдающей запахом несвежей рыбы и, ко всему прочему, до невозможности глупой? Все же мне верится, что управителям такие не по вкусу, хотя, как известно, о них не спорят…
Старушка собрала в пучок растрёпанные, местами поседевшие волосы и поспешила раствориться в уличной толпе. Его дочь, все это время наблюдавшая за происходящим, скрывшись позади засаленной ширмы, вышла из убежища и тихонько, почти шепотом, произнесла:
– Что случилось, папочка?
Господин Токитара, и без того в последнее время пребывавший в душевном расстройстве, как казалось, окончательно потерял рассудок. Он, крепко обнявши дочь, унес её в свою мастерскую, где тоже царил беспорядок, но создал его, по всей видимости, не новый любовник жены, а её законный муж во время кропотливой работы над иллюстрациями и портретами, в том числе и той, что сейчас спрятана за деревянными створками душной комнатки… Мысли о поспешном бегстве, которое теперь продиктовано, помимо всего прочего, возможной опасностью для жизни, сливались с мыслями о прекрасной деве, чарующей своей внеземной красой и возбуждающей внутри все имеющиеся у человека чувства, как осязаемые, так и невидимые, сокрытые под густой пеленой души. Найдя в себе последние силы, он собрал все свои творения (особенно те, что посвящены божественной музе) в широкую вязанную сумку, туда же отправив несколько книг с красивым переплётом и мешочек денег – последние заработки, на которые семья рассчитывала прожить оставшееся время, и, вместе с дочерью, спешно ушел прочь, постепенно растворившись в толпе и вскоре оказавшись где то между знаменитым мостом и дорогой на Токайдо.
Время царило дневное, приют был не столь уж обходим (разве что от полуденного зноя, но от него можно легко укрыться под пролетами моста), ведь уже вечером господин Токитара навсегда покинет столицу – а вместе с ней его оставят все душевные расстройства, мечты, страдания и пагубные желания… До того момента, как солнце, пройдя свой путь по небосводу, не опустилось за бескрайнюю линию горизонта, беглецы скрывались в злачном местечке, где обычно (притом даже днём) ошиваются сомнительные личности, но никак не беспокойные, необычайно худые мужчины с малолетними девочками. Резвое дитё то и дело спрашивало отца, подергивая его за рукав изношенного кимоно:
– А мы скоро придем домой?
От этого вопроса у господина Токитара в жилах стыла кровь, глаза заполнялись до противного теплой влагой слёз, дрожали, словно от холода, зубы…
– Девочка моя, милая, мы, понимаешь… Домой уже не вернёмся… Никогда… Понимаешь?
Её красные губки дрожали и готовились к плачу, долгому, громкому, тому самому, что затем переходит в опасную для любого родителя ребячью истерику.
– Тише, тише, о чем подумают окружающие? Не надо плакать. Я потом расскажу тебе правду, как только ты повзрослеешь… А пока не плачь. Верь в папу – все будет хорошо.
Он обнял нахохленную, словно токующий тетерев, девчонку, и та, едва лишь учуяв прикосновение родного ей тела, успокоилась, вскоре продолжив свои детские занятия как ни в чем не бывало. Господин Токитара обрадовался столь быстрой перемене настроения – ведь именно из-за её возможных страданий он так долго откладывал побег из ненавистного ему дома и города. Впрочем, теперь уже перед ним встали проблемы несколько иного характера…
Никак невозможно покинуть столицу, не навестив напоследок ту, что даже сейчас продолжала будоражить его душу чем то необычайно терпким, ароматным, внушающим спокойствие и небывалую уверенность. Как только солнечные лучи скрылись за горизонтом, и неугомонные улицы мгновенно опустошились, он, не страшась за дочь, отправился прямиком туда, где уже вовсю готовились пробить стражу и запереть ворота. Чудом господин Токитара проник в Ёсивару – теперь это был последний визит сего замечательного места, и оттого душу господина щемило до слёз обидное, насыщенное терпким вкусом горечи, чувство. К счастью, сейчас его муза была свободна, но, в отличие от вчерашнего дня, времени на посещение осталось совсем немного – очень скоро её заберёт другой, более именитый гость.
– Вы с ребенком? Но разве вы хотите отдать свою дочь в это место? Она же ещё слишком мала… – размышлял неугомонный старичок, сидя на сей раз уже за низким бамбуковым столиком где-то в затемненном углу, куда едва проникал тусклый свет уличных фонарей.
– Вы бы умолкли, а то получите по лысине, – грубо, очень звонко ответил господин, наказав следить за девочкой и поклажей.
– Так вы оставите её здесь?
– Да нет же, неужели не ясно? Если с ней что то случиться, я не побоюсь сжечь это злачное место, надеюсь так вам стало понятно, поэтому попрошу оставить в покое меня и моего ребенка.
Старичок, сделав нарочито обидную гримасу, усадил девочку на столик и накормил засохшими печеньями, которые безуспешно пытался грызть сам (все же без зубов, да ещё и в сто с лишним лет, это действительно трудное занятие). Тем временем господин Токитара, вновь преодолев мучительно громкий путь по противной лестнице, достиг заветной комнатушки, где, в свете нескольких чадящих свечей, сидела она – все такая же полуголая, отдающая вишнёвым ароматом, с распущенными прядями волос, казавшимся продолжением теней её сброшенной одежды, курящая необычайно узкую позолоченную трубку.
— А мне ты запрещала курить, — поспешил он заметить, едва войдя внутрь комнаты.- Так значит твои запреты несправедливы?
— Равно как и этот мир, — многозначительно произнесла фея, выдыхая горячий, дурно пахнущий дымок, — Уж тебе ли этого не знать?
— Что ты куришь?
— Самую малость, всего лишь опиум…
Она казалась еще прекраснее, будучи заметно опьяненной удушающим опиумным дымом. Её тело источало необъяснимую прохладу, невозможную в такой жаркий вечер, а охрипший голос, хоть и утратил присущую ему мягкость, по-прежнему завораживал каждой своей интонацией, каждым выдыхаемым слогом… Нет, невозможно так просто навсегда покинуть это внеземное существо — но ведь им все равно не суждено быть вместе, даже если некие небесные силы сжалятся над ним, посмеют осчастливить, услышав его исступленные ночные молитвы…
— Ты меня любишь? — произнес он с некой дрожью в голосе, словно нашкодивший мальчишка-подмастерье, со страхом ожидающий неминуемой учительской розги.— Скажи, не мучай меня.
Она залилась раскатами зловещего хохота, казавшегося особенно страшным от осознания того факта, насколько пьяна эта роковая дева…
— Знаешь, сколько мужчин спрашивали у меня это? Ты не первый, и далеко не последний, кто вопрошает подобное… Но можно ли мне влюбляться? Я же обычная проститутка, а ты свободный человек, тебя не связывает рабство, ты волен в своих действиях, волен влюбляться в кого пожелаешь, спрашивать о чувствах у всякой, заворожившей твою душу. Но я…
— Не тяни, скажи мне просто: да или нет?
— Нет, — отвесила она, втягивая зловонный опиумный дымок — Я не люблю тебя. Как и всех, кто посещает меня.
«Нет». Раздалось как эхо в пещере, оттолкнулось от чего то, снова повторилось эхом, но теперь сильнее, отдавая звоном в уши. Ему захотелось упасть навзничь, закричать, кричать до изнеможения, пока все остатки несчастной души не покинут бренную оболочку… Но он чудом совладал с собой, и единственным, что выдало чувства, стала теплая, соленая слезинка, потекшая вдоль морщинок жесткой кожи его измученного жаждой лица… Отныне все кончено. Теперь ничто не держало его — пуститься в путь можно даже сейчас, однако что то все никак не отпустит прочь, удерживая здесь, в душной, пропахшей опиумом комнатушке.
— Извини, я не умею лгать. Извини…
— Нет, здесь нет твоей вины. Мне не стоило привязываться к тебе, я глупец, сущий глупец…
— Ты очень хороший посетитель, но как я могу тебя любить, зная, что после придут еще множество других, пускай и более худших… Мне нельзя влюбляться, этого не принято в моем ремесле, ведь я просто рабыня, не более того…
Её речь с каждым вдохом становилась все непонятней, теряла всякую связь, слова спутывались во что то ужасающе грубое и переходили порой в сущий бред. Между тем время визита подошло к концу. Господин Токитара навсегда покинул эту комнатку, в последний раз спустился по скрипучей лестнице, окончательно попрощался с противным стариком и вышел вон, озаряемый светом полнолунья, обдуваемый горячим, неприятным ветром жаркой летней ночи… Напоследок он окинул взглядом то окошко, где горели свечи, откуда доносился смех — мужской, грубый, полностью перебивая собой звуки нежного кото, исполняющего совершенно старинную мелодию времен «Гэндзи-моногатари». Но это теперь прошлое. Красивое, хоть и немного печальное, прошлое…
Ожидаемо, стража не пропустила ночного путника, еще и с ребенком, спешно покидающего квартал вечных удовольствий и грёз в столь позднее для того время… Посему господину Токитара пришлось проявить немалую изворотливость, и, будто в юности, протиснуться через незамеченную никем щель в ограде, извлекая через нее ребенка, а вместе с ним и весьма крупную поклажу. Однако оставаться на ночных улицах было по-прежнему опасно, ведь городская стража не могла не упустить интересного случая поимки странного мужчины со спящим дитём, беспечно блуждающего под светом полной луны. Но господин был непреклонен, ведь для завершения плана ему оставалась лишь самая малость, которую нельзя оставить недоделанной, всеми забытой. Он вернулся к осточертевшему жилищу, где, на сей раз в мастерской, горел яркий свет, откуда доносились хохот и громкие, но все же трудноразличимые, разговоры. Спустя время наступило затишье — помещение заполонил удушливый дым, дом охватил великий огонь, быстро превратившийся в страшнейший по своей силе пожар. Вскоре проклятое жилище вместе со всеми его обитателями сгорело дотла, словно брошенная в печь деревяшка, а необузданное пламя продолжило свое роковое шествие, уничтожая окрестные бедняцкие хижины и озаряя столичное небо огненным светом.
Господин Токитара был к тому моменту далеко. Повозка, запряженная буйволами, волокла небольшую телегу по извилистой приморской тропе, и лишь шум моря да треск неугомонных цикад окружали его, сонного, готового уснуть сию минуту, опустошенного, словно походный мешок. На небе сияли крупинки звезд, озаряя путь до имперской столицы — города мечты, куда стремился господин, поначалу думами, а теперь наяву. Спустя пять дней мечта наконец осуществилась, а вместе с ней началась новая, очищенная от прочих прегрешений и страстей жизнь.
Автор публикации
