Когда это было-то? Старики бают, годов за двадцать до воли. Работал на Уткинском заводе парень, Семён Левшин. Родителей Бог прибрал, так их двое с сестрой осталось. Девке лет шестнадцать – невеста уж, а сам ещё неженатик. Жили дружно, это у них с Тулы велось. Они, слышно, барином всем семейством запроданы горной управе, как их отец шибко знатным литейщиком слыл. Вот для горнозаводской управы такой и запонадобился. Генерал Глинка – тогдашний начальник – захотел порядок произвесть, на казённый счёт всё мастеров скупал, да к нашим заводским приписывал. Так-то Левшины на Утке и прижились.
Он, Семён-то, сызмалу дошлый был. И по кузнечному делу справно трудился, и в камне интерес имел. Как возрастом поровнялся, отдали немцу в обучение, на водяную да на паровую машины. Ну, там Семён быстро всё превзошёл, что и учителя дивились: откуда, дескать, такая прыть смышлёная? Обсказали Глинке – тот рад. Нарядили парня в Аглицкую землю разуметь-учиться. А как родители померли, он и возвернулся. Не поглянулось на чужбине. Да и то сказать: в посёлке невеста ждёт, и сестру-малолетку куда денешь? Надо Нюшку на ноги ставить. Ну, это попервах так люди пересуживали, на деле ино вышло.
Приехал, значит, Семён, его и отрядили новые машины ладить, да старые наблюдать. А у парня свой интерес объявился. Да такой, что невеста горючими слезьми умывалась – и год, и другой суженый об ней ровно не вспоминал, как не было. По горам рыскал, да всё считал, считал. Потом вовсе по все дни в избе затворился. Чем-то, знать, вожгался…
Вот по времени стали к Нюшке женихи подкатывать. Семён – ничего, не препятствовал. Выбирай, говорит, сестрёнка, по сердцу да по уму, благо заводские – народ вольный, не в крепости. Ну, покуда до сватов не дошло, а только через одного неженатика и открылось.
Шли, значит, девки с посиделок – понимай, на святки дело было – да увяжись за ними холостяжина. И так и эдак зубоскалят, известно, чай, молодые! Один к Нюшке намерился, она-т его и огорошь! Сперва словом звонким, а потом и с полруки припечатала. Всем смех, парню обида. Решил он тогда с девкой сквитаться. Чего думал, кто знат? Да только следить стал за Левшиными. И углядел Тимоха этот, как Семён во все праздники в завозне пропадает. У соседей поспрошал, сам прикинул – по всему видать, что-то строится. То камень Семён тащит, то доску несёт. Раз кокору-корягу вовсе несуразную из лесу приволок. Балодка стучит, пила вжикает, опять же. Взяло Тимоху любопытство, уж и про Нюшку не всякий раз вспоминал!
Ну, раз насмелился, когда Левшины баню топили. Улучил минуту, да и полез в завозню. Обглядел, чего там Семён мудрует – матерь Божья! Смехом пошёл, насилу убрался. А вечером за штофом дружкам и обскажи: Левшин-то, механик, с глузду съехал – под крышей дощаник ладит! Навроде тех, что по Чусовой железо возят. Всё Тимоха разглядел, над всем галится. И что до воды далёко, и что мачты тонки – для парусов неподобны. Несуразица! Про камни, какие в борта вделаны, вовсе надсмеялся, мол, без ума врезаны. Ни узору, ни красоты не покажут. А уж про морду звериную, из коряги вырезанную да на нос кораблю пристроенную, со злобой приходил – не колдовской ли умысел? Надо, так и так, отцу Игнату довести, пущай мастера в церкви отчитает.
С того разговора прикинулся по заводу шепоток про Семёна. Начальству оно без разницы, лишь бы мастер дело разумел, а людям, вишь, не по нраву: почто таится? Тут и невеста Семёнова раздумалась, иных сватов приняла, а уж отец Игнат вовсе к Левшиным сурово приступать начал. Ну, с Нюшки взятки гладки, одно сказать – девка. Вот брату круто пришлось, на всякой проповеди поп честит, баушек наущает, самому благочинному про афея, в аглицких землях выученного, доводить зачал. Молодые понасердке тож косо глядят. Однова собрались было подпалить, да страх взял: «Вдруг – знает?!» Мало ли, кто у такого-то в заступниках? Так и не насмелились.
А на Красную горку соседи увидали, как Семён крышу с завозни сымает. Один другому шепнул-крикнул, скоро весь завод у левшинской избы собрался. Глядят – верно, нет крыши! Примолкли все, ждут-слушают: скрипит чего-то. Потом звякнуло, пошевелилось – тут все и охнули! Которы наземь попадали, которы бечь вдарились… И то сказать, диво-то какое: взлетел через разорённую крышу летучий корабль!
Народ взгоношился. Дети ревут, отец Игнат анафемствует, а Семён сверху машет, улыбается. Собаки заливаются! Телок соседский с оброти сорвался, в мах пошёл – да прямо на попа с причтом… Смех и грех!
Всё ж невысоко Семён взлетел. Сажён десять, не боле. Парус вздел, направил, кругом завод облетел. Заметили: у дощаника гуж-канат позадь кормы, навроде хвоста до земли тянется. Попервах опасались, а потом парнишечко бойкой ухватился, за им другой – миром остановили. Левшин крикнул, чтоб до места тащили. Как у избы стали, он зачал гуж выбирать, так и сел обратно в завозню.
Тут, конечно, людство приступило. Что, мол, да как? Откуда така хитрость произошла, сам ли дошёл, аль в аглицкой земле углядел? Не гордился мастер, отвечал. Сам, стало быть, докумекал, когда малолетком каменья перебирал. Почто золото веско, медна руда легче, а шпат и того не весит, интересовался. Ну, доподлинно не сказал, чай, мужик с головой, только поняли заводские: ежели камни в порядок знаемый составить, то и тяга земная пропадёт. И ещё рассудили: сколь человеку в реке плыть не старайся, лодку обогнать не выйдет. Значит, и в небе летать, надо думать, под парусом сподручнее. Так ли, не так, сказать не умею, а всё, вишь, народу лестно – свой, значит, мужик таку штуку отколол!
Приказчик тут же вьюном: ах, ах, надо начальствию доложить! Отец Игнат поднялся, отряхнулся, да вопит – охальники, богоотступники! Парни подпили на радостях, медведями ревут, прокатиться желают. Содом, одним словом. Ну, Семён прикрыл лавочку-то. Сказывают, хотел самолично в Сам-Петербурх лететь, царю свой дощаник представить. Однако от управителя поутру нарочный пригнал: ждать, стало быть, генерала Глинку, как он приговорит.
Через день прибыл сам. Заводские смотрители расстарались, принимали по первому разряду. Свита из немцев, но и наших мастеров видать. Сам Глинка – генерал известный, в пушках дока был. Он как Семёнов корабль увидал, сейчас из кареты выскочил, самолично полез смотреть. Приженеры немецкие, знамо, носы воротят, не хотят признать русскую смекалку. А как Семён ветер споймал, да туда-сюда над Уткой-рекой да прудом, над заводом да вокруг сёл зачал кренделя выписывать, тут иноземцы взвились! Не успел сесть, тут всяк сноровил поближе пролезть, секрет углядеть. Левшин усмехается: смотрите, мол! За погляд денег не беру…
Глинка-генерал ажник расцвёл на радостях. Нельзя, спрашивает, мало-мальскую пушчонку на летучий корабль поставить? Очень оно способно будет. Тут Семён и призадумался, куда его выдумка повернулась…
А генерал пуще: что, говорит, ежели машину приспособить, навроде парохода? Сам Левшина по плечу треплет, в глаза заглядывает: «Сделаешь – озолочу!» Видит, мужик насмурнился, с другого боку подкатывает: «Пойми, мастер, твой корабль державе российской нужен! Вон, я по молодости с Бонапартием воевал – вдруг сызнова какой супостат привяжется?» – а сам на приженеров мигает. Те, и вправду, остренько так косятся, всю снасть щупают, да от Глинки глаза отводят.
Совсем Семён запечалился. Я, говорит, понятие имел, чтоб способно было по всему свету скрозь летать, за моря-проливы не драться-ратиться, да не выходит. И высь небесная, знатко, поделена? Ну, воля ваша. Прикажите помещение поставить, да железо везти – буду летучий пароход строить. Глинка на радостях его расцеловал. Приказ тут же написал, ну, и деньгами, само собой, выделил. Так и зачали на Уткинском заводе ладить воздушный корабль.
Генерал, слышно, из Петербурха наилучшего судового мастера выписал. Пока тот ехал, навезли кержаков сноровлять Левшину – чтоб, значит, свои заводские меньше языками трепали. Должно, иноземцев опасались. И недаром! Потом прознали: подсылали к Семёну с деньгами, звали – кто говорит, в Англию, а коий Францию поминал. Один ажник Америку приплёл… Секрет, вишь, всем запонадобился! Ну, он подсылам маленько сноровил дорожку найти: кого со скулой свёрнутой, которого с носом сбрусневшим видали. До генерала не доводил, потому – сам с пониманием. Вскорости начали строить, ан новая загвоздка. То металлу недостача, то работники пьяны. Раз сам Левшин в машине изъян углядел – нарочно чужие старались. А потом и вовсе Нюшка пропала!
К тому времени у летучего парохода уже корпус собрали, за ветряком остановка была – надумал Семён вроде мельничных крыл машиной крутить. Смекал, этак корабль потянет. Сидел, чертил в горнице, а тут Тимоха заявился. Ну, говорит, шурин небывалый, я от сурьёзных людей послан, со сватовством, значит. Левшин его мало не прибил, а выслушать-таки пришлось. Ведь вот чего, ироды, удумали! Сестру у мастера украли, чтоб он к им в кабалу пошёл. Самого-то Семёна генерал беречь велел, только с Нюшкой недодумал: как ехать – так кобылу шить! И то сказать, кто ж с девками воюет?
Ну, коротко говоря, предложили иноземцы – либо сам к нам придёшь, да на летучем дощанике за границу предоставишь, либо сестры лишишься, а пароход всё одно не дадим достроить. Семён туда-сюда, ничего поделать не может. Ладно, говорит, ждите ветру попутного. Меняю сестру на себя. Видно на чертежи у вас, черти полосатые, надёжи нету, что я самолично запонадобился?
Дён трое минуло, подул ветер на закат. Под вечер Тимоха подпоил доглядывальщиков за семёновым хозяйством, ночью тронулись. Не дураки те-то, далеконько встречу назначили. В гуще леса, за прудом, вёрст двадцать от завода. Как сел дощаник на поляну, двое из-за стожков сена Нюшку вывели. Напугана девка, но крепится. Обсказал ей брат, как жить-вековать, настрого Тимохе велел подале Нюшку обходить, мол, вернусь. Тот зубоскалит, не верит. Но хозяева настращали – у них, знатко, руки долгие…
Всплакнули, конечно, брат с сестрой, обнялись перед расставанием. Залезли оба чужака на дощаник, Семёна торопят. Ну, он ещё узелок Нюшке передал, да и отчалил. Быстро полетели… Девка глядь, ан гуж-хвост корабельный весь на земле остался! Никоей связи нет. Догадалась Нюшка, хоть и молода была, что Семёна больше не увидит, зарыдала в голос. Едва не сомлела. Тимоха тут и подлезь с утешением! Ну, девка отутнела, да и ахнула его по башке узелком-приданым, а там камешок магнитный, с фунт весом завязан был… Так и покатился бессовестный. Потом по следам охотники доглядели – волки Тимоху прибрали.
К утру добралась Нюшка на завод, всполохнулись все. Самолично генерал Глинка прискакал, розыск вёл. Да рази поймаешь ветра в поле! Так и остался воздушный пароход недостроенным. Генерала скорёхонько отставили, на взятках-подарках судейским разорился, сказывают. Жаль, не вовсе плохой человек был, о заводах и приказных работниках радел. Так история и кончилась.
А что «корабль»? Кто ж его знат, куда унесло? Семён ить не зря канат отчепил, да камень-магнит вынул. Должно, летел дощаник, пока ветер нёс, а потом… Может, поднимался, пока люди не задохлись. А может, рассыпался над вятской чащобой. Только и знатко, что не объявился он нигде в чужих землях. Лет через десять война случилась, за проливы, как Семён и опасался. Ну, и не было ни у коей державы летающих пароходов. А и будут ли, Бог весть. Вот только сумнение берёт, что воевать-браниться расхотят. Воля – она не от машины, она от человека ведётся, так-то вот!
Автор публикации
