В гробу главное – не паниковать. Поэтому я стараюсь не думать, что от мира живых меня отделяет широкая доска и два метра свеженасыпанной земли. Лежу тихо, как младенец в люльке, и молюсь. Я долго готовился к столь значительному ритуалу: учился обузданию эмоций, постился, провел духовное очищение. А еще убедил себя, что жертвовать собой ради общества – гуманно! И вот мой мир померк, жизнь замерла на краю могилы.
Раз в семнадцать лет наша затерянная в лесах община хоронит своего настоятеля. Таков закон предков: единица – источник силы, а семерка символ божественного вмешательства. Так возникает круг силы, начало новой жизни, новых упований. А чтобы надежды на урожай и добычу оправдались, необходимо заручиться покровительством Всесильного, к которому с истовой молитвой обращается служитель храма, духовник. Все тайны исповеди и грехи он уносит в сакральную могилу, и там хоронит …зачастую вместе с собой.
Две камышинки, пронизывая слой почвы, крепятся в гнездах гробовой крышки, пропускают жидкую струйку воздуха. Внутри одной змеится шнурок, от моего пальца к языку надмогильного колокола. Дерну шнурок и звон возвестит – выкапывайте, пора. Прошлого настоятеля выкопали, глядь – а он умом тронулся! Другой слишком рано позвонил, его вытащили, но прогнали в дикий лес. А вот до них был пастырь, помнят старики, так и не вышел… не позвонил.
Я лежу много часов и рьяно молюсь: прости нас, Всесильный! Виноваты, грешны. Игнатий обжора. Трист пьяница. Рэма не любит Марча. Вава гневлива, Зай ленив, Шип привирает, Шурра неряха. Прости их, ведь не убийцы, и не карай голодом и хворями. Но он не откликается.
Вдруг меня пробирает дрожь. Я представляю Всесильного не как абстрактное высшее существо, а в такой же роли – настоятеля на жертвенном алтаре. Его, великого, низвергли с облаков и погребли под мрачной горой, что возвышается за нашим лесом. Высоко над ним деревянное небо, неумело прибитое осколками звезд к черной крыше. Он лежит, как и я, скованный странным чувством долга; думает ли в эти долгие часы о нас? Кому молится Всесильный?
И я проникаюсь внезапной жалостью к нашему божеству – всемогущему и беспомощному. Чувствую скорбь его страданий, тяжких, как гора, что лежит на его груди. Понимаю, что боги, как и люди, тоже грешат по мелочам, а потом и раскаиваются в своем несовершенстве. Чужое несчастье отвлекает от собственных переживаний, и мне кажется, что я сквозь землю слышу хриплое дыхание Всесильного, ощущаю содрогание пещер, которые, как кровеносные сосуды, протянулись между нашими захоронениями.
Я прозреваю, наивно убеждаясь, что мы сами себе боги и способны выживать без глупых ритуалов. В попытке облегчить судьбу низвергнутого, посылаю ему мысленное сочувствие. Хочу дернуть шнурок, но тело онемело. Слабея, представляю солнечный луч, тростинкой пробивающий небо. Он отражается в холодном пруду, пугает белку на кедре. Та роняет орех на мой колокол. И хрустальный звон взлетает жаворонком над светлеющим лесом.
Автор публикации
