Вечерело. Вроде еще не зима – но за окном как-то совсем темно стало резко. Вот еще только новости вечерние смотрел — светло было. Ужинать что ли уже? Пожалуй, пора. Последнее время я оттягивал наступление ужина всеми силами. Отменить бы его вообще, чтобы не стало. Жены не стало, и ужина. Ужинали всегда вместе. А сейчас будто предаю её, когда без неё ем. Хоть вой. Ко всему привык, со всем смирился. Кроме ужина.
Очки нашарил на столике, стряхнул кота с колен, и встал. Постоял, пока перед глазами не перестали бегать темные мушки, да пошаркал на кухню.
Зажег свет — жёлтый, яркий, неприятный, неживой. В окне еще видны светлые пятна между серыми тёмными облачками — вот тот настоящий свет. А это… Что там у меня на ужин? Гречка вчерашняя, суп вчерашний. Не хочу. Взял в руки кусок сыра сухой со следами зубов — омлет может с сыром сделать? Так яиц нет. Картошки пожарю. Жена любила, как я картошку жарю — с корочкой снаружи, и мягкую внутри. Пошаркал в коридор общий, где ларь был. И сплюнул. За картошкой в яму то забыл сходить, дурень старый!
Яма была рядом с домом — за гаражами на границе с тополиной рощей. В свое время, у всех жителей нашего дома там яма была. А сейчас только я пользуюсь, да Кравцова из десятой там соленья хранит. Не каждый уже в наши годы на три метра вниз слезет по узкой лестнице и картошку оттуда поднять сможет. Многие вон на два метра уже спустились — стоят ямы закрытые, никому не нужные. А молодым так вообще это все непонятно — пошли и купили. Я уж который год думаю, зачем сажу, окучиваю, жуков собираю, вожу на велосипеде из сада, мучаюсь спускаю, достаю? Не знаю.
Пока думал, уже оделся, накинул телогрейку, ключи от ямы с гвоздика снял, да от квартиры в карман сунул, снял с крючка авоську — всяко удобнее вечно дырявых пакетов. Кот пришел посмотрел вопросительно, мол, куда ты, старый, на ночь глядя.
— Сейчас приду. Картошечки принесу чуток да приду.
Кот обошел меня и встал перед дверью, словно не пуская.
— Чего ты? Знаю я, что не любишь один оставаться.
Раньше то жена все дома была. А сейчас я на работу уйду, так потом кусается — чего его бросили одного?
А меня чего бросили? Врут все, что мужики меньше живут.
Кот не уходил. Аккуратно поднял его и перенёс в сторону.
— Сейчас приду. Даже свет не буду выключать, хочешь?
Ничего кот не ответил. Сел, лапы хвостом обернул и отвернулся.
Ну и ладно. Закрыл дверь и пошел вниз по лестнице. Хорошо, что только второй этаж — а то совсем сердце разнылось. На погоду видимо.
Пока собирался, пока спускался, совсем уж стемнело. Детей с улицы разогнали, прохожие переместились в горящие уютным тёплым светом окна. Даже машины жильцов уже заняли свои любимые места среди кустов и на газонах, и под их теплыми моторами грелись воробьи. А раньше «не топтать» было тут, цветы росли. Жена сажала — вон её бархатцы любимые, самосевом посадившиеся, ещё торчат сухими пучками. Отвернулся, по глазам рукавом махнул, пошел в темноту к гаражам. Нужно было телефон взять посветить — обратно пойду вообще ничего не будет видно — фонари у нас тут с восьмидесятых не горят.
Размотал с замка рогожу, снял пленку. Открыл замок — простенький. Его у меня раз пять как спиливали. Самый дешёвый и ставил. Пускай пилят, там снизу сюрприз их ждал. Отложил замок в сторону, поднял утепленную, обитую жестью крышку.
Снизу пахнуло тяжело, затхло. Даже голова чуть закружилась — проветрить нужно. По уму минут двадцать — да темно уже и есть хочется. Собаки еще эти, которые у мусорных контейнеров живут. Скучно им что ли? Вся стая приперлась. Вон лежат на крышках других ям и на меня смотрят. А я даже топор не взял. Кинутся — че я делать с ними буду? Далась мне эта жареная картошка.
Десять обязательных минут тянулись томительно. Весь извелся извертелся. Сидят, твари, глазами поблёскивают.
Не вкусный я! Старый, сухой и вонючий!
Ладно, будем считать, что проветрилось. Полез открывать второй, основной замок на решетке железной, которая вмурована уже в сам лаз. Вот тут уже преграда для любителей чужой картошечки была посерьезнее. Надежный, мощный замок — не то, что сейчас продают, выменянный с автобазы на бутылку водки. Его у меня даже два раза в девяностые спилить пытались — вот надпилы. Да замаялись — и неудобно, и ножовку толком не подсунуть, и не пилится он совсем почти — сам пробовал. Зубья только тупятся, а толку чуть. Погладил старого друга — он в отличие от меня за годы ничуть не изменился. Таким же старым, почерневшим местами, ключом открыл его и бережно положил рядом с новым замочком.
Темнота внизу была абсолютной. О чём думал только? Похлопал по карманам телогрейки — да только коробок спичек нашел. Вроде там свечка была внизу. Скинул вниз веревку, которая к одной из перекладин решетки привязана была — наложу картошки, а потом вылезу и вытащу. Выдохнул, глянул на собак, которые вроде ближе подобрались, да полез в лаз.
Что там лезть вроде? Три метра. Я даже помню, как мы с женой эту яму копали — тьфу же. За неделю все сделали ударными темпами как стахановцы. А вот ща лезу, лезу. Лезу, лезу, а старая лестница все не кончается. Жду уже с нетерпением, как нога после узкой перекладины ткнется в мокрую землю. Как обычно внезапно, как обычно неожиданно. И я чертыхнусь — как обычно. А нету земли… Только узкие неудобные перекладины, впивающиеся в подошвы ботинок. Не удержался — посмотрел вниз — тьма. Наверх — над головой, в метре, серый квадрат. Оттуда пахнет воздухом, только выпавшим снегом, прелыми листьями, слышен типичный городской шум — там жизнь.
Остановился дыхание перевести — совсем что-то сердце сдает. Болит да мается — дыра в нем. Которую ничем не зарастить. Вроде отпустило, дальше полез. И, как обычно, ткнулся подошвой в землю. Чёрт. Чуть не упал, пошатнулся, квадрат заплясал над головой. И зайчики перед глазами. Всё, последний раз сажал картошку. Не стоит оно того. Присесть бы — да тут стоять то негде. Ещё тьма эта навалилась. Давит, давит, сжимает. Корни из земли торчащие за шиворот лезут, по шее гладят. Дай волю — так вцепятся и насквозь прорастут. Это тополя постарались — их это. Там дальше, где клети под картошку и полки, там они бахромой висят. Раньше обрубал, да сейчас сил нет на это.
Нащупал свечку — огарок совсем небольшой оплывший. Мокрый, скользкий, как слизня в руки взял. А ведь страшно. Совсем чего-то страшно. Как наверху день, так и не страшно. А тут накатывает волной паника. Словно в могилу спустился к покойнику. И пахнет то как на кладбище. Нужно хоть сходить завтра, на могилке прибраться. Расскажу ей, как лазил за картошкой и перепугался, как ребенок. Посмеется, коли услышит с небес та.
Спички отсыревшие и серы мало совсем. Даже спички разучились делать — с восьмой зажег, когда уже от ужаса зубами постукивал. Огонек вспыхнул — сразу страх отступил. А как свечка разгорелась, так и хорошо совсем стало. Даже сердце успокоилось и тени прошлого отступили. Какая же это могила? Могила это два метра вниз, а тут — все три!
Напевая песенку про не кочегаров и не плотников, нагрёб картошки полную авоську — подниму уж как-нибудь. Подумал, да сверху банку огурцов пристроил — еще её засолки. Подтащил к лестнице.
Оглянулся на огарок свечи, прилепленный сбоку на доску, которые стены держат. Задуть хотел, да не стал — пускай горит. За упокой души. Новую свечку потом принесу.
Полез вверх. Лезу и чувствую — что-то не так, что-то не то. А что? Авоська с привязанной веревкой вон стоит, огонек еле горит на совсем уж растёкшейся свечке? И тут вверх голову поднял. А там небо черное в клеточку — решетка захлопнулась. Вроде тяжелая — не ветром же её? Долез — толкнул рукой. А она не идёт вверх — мешает что-то. Дернулась, звякнула и всё. Я еще подёргал — никак. И ощущение — что смотрит кто-то на меня пристально. Я пригляделся — а там глаза горят. Много. И чувствую — ещё больше тех, которых не вижу. Поклясться могу, что там они все — по краю ямы расположились и меня ждут. Меня пробрало всего, волосы дыбом встали. Думаю, хорошо, что решетка захлопнулась — вылез бы, тут бы и кинулись. А у меня даже шарфа на горле нет. Чего не взял — как жена подарила, так никуда без него. А тут не взял, дурак старый. Спустился на ступеньку. А глаза то не уходят. Так и поблескивают, отражая огонек свечи внизу. Вроде крупноваты для собачьих? Или это у страха глаза велики, а не у собак? А кто ж тогда решетку закрыл?
Совсем чего-то мне жутко стало. Мурашки по спине стадами, да знобить начало так сильно, что вновь зубы заклацали — замерз? А ведь правда — каким-то совсем уж лютым холодом сверху тащит. Будто где-то морозильную камеру распахнули. Того и гляди, инеем покрываться начну. Пальцы и так уже замерзли на металле лестницы. Взялся снова за прутья решетки — а их как азотом жидким полили — обжегся. Одернул руку. Да что же это такое! И глаза эти собачье-человечьи. Пар десять насчитал. А собак сколько в той стае было? Вроде, только семь.
Слез вниз, руки над свечой держу — грею. Мало тепла от крохотного огонька, да сердце оно греет в первую очередь. А оно уж все остальное.
Нашел старые перчатки рабочие на полке, нацепил. Снова полез. Подёргал решетку, а потом только догадался на проушины посмотреть. Замок. Мой замок. Закрыт. И ключа в скважине нет.
Тут мне совсем поплохело. Крикнул не выдержал:
— Эй, что за шутки! Откройте!
Тишина в ответ, да слышно, как снег поскрипывает в отдалении, да листья, ещё не опавшие, на тополях чуть шуршат. А может не листья то, а смешки такие? Шпана развлекается?
— А ну откройте, а то участковому завтра же жалобу напишу! Хулиганы!
Шелест и скрип. И глаза любопытные поблёскивающие на грани различимости. Еще больше их стало даже.
Пересохло у меня во рту.
— Эээй, помогите, — кричу. — По мог и теееее.
Лишь шепотки-смешки — листья расшуршались на поднявшемся ветру сильнее. Потряс решётку — куда там — намертво.
Что ж ты, друг замок, не пускаешь меня? Молчит — поблескивает металлом, будто не было сорока лет, будто только с завода. Смотрит на меня безразлично пустой скважиной, где ключ я оставил. А может — специально не пускаешь, чтобы я этим глазам-смешкам на ужин не попал?
Разболелись колени стоять на лестнице, слез вниз. Свечка почти погасла — подмял огарок, чтобы повыше стал — фитиля б только хватило. А он горячий, мягкий и крошечный совсем уже. Капнул мне на руку парафином — как слеза упала. Ты мне тут давай, не плачь. Выберемся — куда мы денемся? В худшем случае, до утра просидим, а там мужики в гаражи пойдут — услышат крики.
Глянул вверх — смотрят, уж почти над ямой нависли. Морд не видно — мало света. Только глаза. Много, много глаз. Ждут. А вот хрен вам — не вылезу!
***
Холодно под землей. Постепенно, медленно пробирается озноб под телогрейку, под штаны, заползает за шиворот и в носки ботинок. Тут уж пальцами шевели, не шевели, а только встать, походить. А где тут ходить? Только пригнувшись вдоль клетей с картошкой. И есть хочется — огурцов что ли погрызть? Банки то все закатанные — с собой ничего нет чтобы открыть.
Промаялся минут десять — о доски пытался крышку сорвать. Никак, только все доски ободрал. Потом об лестницу попробовал. А потом разбил банку и все. Злоба на меня накатила. Руки в кулаках сжались. За что меня малолетние придурки заперли? Что я им сделал? За что вообще это всё мне? За что оно на меня свалилось? Как жена умерла, так все через пень колоду пошло, посыпалось. Смысл потерялся. Время появилось, которого никогда не было, а смысл в нём исчез. Ведь было время — мечтал — чтобы провалилась куда-то. Стыдно сейчас. Вот не стало её — и что я теперь без неё? Год прожил, а зачем? Для кого?
За злобой накатила такая грусть, что виски сдавило и сердце захолонилось. Слезы потекли по небритым щекам. А огарок то все меньше. Уж совсем не видно огонька — ощущение одно. И глаз сверху не видно больше. Вроде радуйся — да стены снова начали надвигаться. Вот сейчас совсем погаснет, уйдет последнее тепло из крохотного кусочка парафина и сомкнуться, раздавят, корнями пронзят, разорвут плоть, высосут, впитают — червям ничего не оставят.
Бросился по лестнице вверх лезть, дергал решётку, кричал. Ничего, только еще холоднее стало. Из дыры сверху жидкий лед льют прямо на поднятое к небу лицо. А есть ли там небо, в этой бесконечной густой мокрой тьме с запахом кладбища?
Спустился, голова закружилась — все-таки мало тут кислорода, нечем дышать. Грудь вон как болит и мутит. Может с голода? Взял среди осколков огурец — перекисший, вонючий, склизкий, ледяной. Съел, чуть не вырвало. Но съел. Живот точно заболит, но это завтра. Если оно наступит.
Полежать бы. Хоть чуток. Думал на лестницу прилечь прислонится, да о глазах вспомнил, о шепотках смешках.
Картошку разгреб в стороны — сделал себе ложе, да улегся. Руки на груди сложил, а в них потухший, но еще теплый огарок сжимаю. Неудобно, картошка твердая, в спину впивается, и стены давят, нависают. Точно, как в могиле. Не хочу так — попрошу, чтобы кремировали и развеяли. Лучше по ветру разлететься, на свободе, под солнцем. Чем так…
Вроде заснул даже. Проснулся и не понял где — дёрнулся рукой к телефону время посмотреть — а нет телефона. Картошка только вокруг. Лежу — а встать не могу. Не получается — словно выпили меня и только оболочка сухая осталась. Потолок над головой почти впритык и корнями свисающие по лицу елозят. А земли надо мной толща непроницаемая неподъемная и давит.
Из легких весь воздух словно исчез. Дышу и не могу вдохнуть. Такая паника навалилась — не знаю откуда только силы взялись, вскочил, рванулся, ударился головой, упал, на четвереньках пополз к светлеющему выходу. Взлетел по лестнице, дернул решётку со всей силы, ещё. Ещё. Ещё. Рычал, выл, дергал.
А за решёткой свет. И небо — серо-голубое, чистое, прозрачное, с легкими белыми полупрозрачными облачками. Никаких глаз, никаких шепотков, никакого страха — тишина и покой утра.
Решил замок подёргать — может не до конца захлопнулся? Глянул на него — а он весь в изморози. Заморозки, видно, были. Полез в карман за перчатками — метал трогать мокрыми руками не самое приятное занятие. И нащупал ключи от квартиры. Достал — и начал смеяться как ненормальный. Стоял на ступеньке, смотрел на ключи и смеялся. Там второй ключ от замка был. Ой дурак старый — он раньше у жены в комнате висел запасной! А я потом его себе на кольцо повесил, как талисман.
Замок легко открылся, я поднял крышку и вылез наружу. Наконец-то вздохнуть полной грудью можно. Было свежо, дул лёгкий ветер. На снегу вокруг были отпечатки лап. Очень много — всю ночь тут топтались что ли? Осмотрелся.
И.
Ничего не увидел. Даже глаза протер рукавом телогрейки, по голове себя постучал. Ничего. Засыпанная снегом равнина с метущей позёмкой.
В горле пересохло, и я в полном оторопи плюхнулся на зад — ноги не удержали.
А ветер все дул — звонкий, зовущий. Трепал мои редкие волосы, кусал за руки, толкал в спину. «Пойдём, пойдём». Словно наяву услышал голос мамы: «Не сиди на холодном — простудишься». Встал. Легко так встал, словно не болели колени, словно не болела спина. Ветер обрадовался, закружил вокруг, поднимая вихрями снег. Захотелось бежать — как в молодости. Просто бежать, потому что могу.
И сделал было шаг, да остановился. Оглянулся.
На яму.
Она была оттуда — откуда я пришел сюда. Может вернуться? Полежать еще на картошке и вернуться в тот мир? Там кот не кормленный, свет непогашенный счетчик мотает, пенсия послезавтра. Подошёл к краю, туда, где следы были. От ямы все еще пахло могилой. Я присел рядом. Спросил у замка:
— Что, лезть обратно?
Он ничего конечно не ответил, но очень выразительно улыбался мне открытой дужкой — радовался, что удержал глаза и шепотки, что не дал им до меня добраться.
— И я думаю — ну его тот свет. А кот через форточку выбраться может, как не раз делал. Может, тут меня кто-то ждет, раз ветер так настойчив?
Замок улыбался.
— Ну, давай, спасибо тебе. И тебе спасибо, — я положил рядом с замком кусочек парафина. — За всё. Был рад знакомству.
Отошел от ямы. Постоял. Вернулся, захлопнул решетку, защёлкнул замок, а ключи вниз кинул. Потому что туда, где счастлив был, туда не возвращайся.
А потом побежал, куда звал ветер.
Автор публикации
