Коровья голова неприветливо смотрела на меня мёртвыми глазами, а вокруг крутились счастливые мухи. А голова означала… Пельмени! Я возликовал и вприпрыжку направился к калитке.
Шарик вяло стукнул хвостом по ногам и ткнулся мокрым носом в руку, выполняя свою нехитрую работу. После чего удалился обратно в будку – спасаться от немилосердно сияющего полуденного солнца.
Сбросив сапоги, я откинул марлю с застрявшими в ней мошками и вошёл в сени. Долил рукомойник из большого медного кувшина и шумно умылся.
– Артём, обедать будешь? – донеслось из дома.
– А то! – радостно отозвался я, переступая порог комнаты. – Доброго дня, Серафим Егорыч, Настасья Петровна, дядь Паша, тёть Зина, Саша, Лиза.
Семейство в полном составе, по случаю выходного дня, уже расселось за столом и активно работало челюстями. Я притащил из угла табурет и уселся за стол, где меня уже поджидала целая миска парящих большущих, как любила баба Настя, пельмешков.
Ели молча. Серафим Егорыч, высокий могучий старик, не любил, а вернее, не терпел разговоров за едой. С нарушителями спокойствия не церемонился – сразу бил по лбу своей любимой ложкой, ёмкостью, соперничающей с половником.
Пустая рюмка гулко стукнула о скатерть. А значит, обед закончен. Дети тут же унеслись на улицу, а я закрутился, озираясь.
– А где Васька?
Этот огромный чёрный, без единого белого пятнышка, кот с длиннющими колючими усами и толстым пушистым хвостом был еще одним важным членом семьи. При моём появлении, он степенно поднимался со своего любимого места, обтирался о ногу. Потом нетерпеливо ждал, когда я сяду, и тут же влезал на колени. Укладывался, чуть выпускал когти, чтобы я не сбежал, и, закрыв глаза и басовито урча на самой границе слышимости, задрёмывал. При этом гладить его было нельзя: в ноги тут же вонзались когти – тот первый раз так и остался единственным. Но мне для счастья и так хватало его тёплой уютной тяжести.
– Там он, – кивнула Настасья Петровна на подпечье и утёрла глаз передником.
Я подошел и наклонился, заглядывая в темноту. В ней тут же тускло загорелась жёлтая лампочка и донеслось глухое тоскливое:
– Мяу.
– Вот, третьего дня запропал куда-то. Егорыч с Пашкой ходили искали – да не нашли. А вчера сам приполз под утро. Весь изодранный, в крови, без глаза, – женщина всхлипнула. – Ничего не ест, не пьёт. Кое-как обработали его. Вырвался, забился под печь и сидит…
Рядом с тёмным зевом стояла нетронутая плошка с подсохшей кашей и куском рыбы. В блюдце с водой плавала мушка: молоко Васька терпеть не мог, отдавая предпочтение студёной колодезной воде.
Кот ещё раз жалобно мяукнул, глядя на меня.
– Вась, ну ты чего, – я похлопал себя по коленям. – Как ты гостей встречаешь?
Кот только щурился единственным глазом.
– Может, к ветеринару его в город свозить? – предложил я. – Семён утром почту повезёт…
– Сам залижется. Не впервой.
С дедом спорить было бессмысленно, и я попытался перевести тему.
– А чего Зорьку то решили?
– Ногу сломала.
Повисла тягучая тишина, в которой стало отчётливо слышно бьющуюся о стекло муху.
Я вздохнул, понимая, что разговор не задаётся, поблагодарил за угощение, скомканно попрощался и ушёл.
***
В воздухе отчётливо пахло грозой. Вдалеке погромыхивало, а чёрная туча, занимавшая полнеба, продолжала пожирать лазорево-розовые небеса. Поднявшийся ветер гонял волны по лугу, поднимая в воздух мелкий сор и стерню, а из леса доносился беспокойный гомон птиц. Только стрижи с отчаянным писком носились низко над головами.
– Артём, помоги.
Я подбежал к дяде Паше. Вдвоём мы всё-таки смогли завести вырывающуюся веревку за колышек. Рогожа, которой был накрыт стог, тут же перестала хлопать парусом, а верёвка низко загудела под очередным порывом.
Мы неуверенно посмотрели на натянутые струной крепи.
– Может, ещё…
– Сдюжит. Не впервой.
Серафим Егорыч развернулся и пошел к телеге, на которой уже сидели женщины.
Я устроился на задке и покосился на Ваську, который так и пролежал весь сенокос неподвижно на дне телеги. Кот за последнюю неделю сильно сдал: бока впали, шерсть местами выпала, оголяя страшные, так и не зажившие жёлто-синие рваные раны, сочащиеся кровью и гноем. Он даже не пытался шевелиться, лишь изредка дёргал кончиком хвоста. Зачем Егорыч потащил его с собой? Я догадывался, но хотел бы ошибаться.
Старик сграбастал тихонько мявкнувшего кота и отнёс в подлесок, положив под большой лопух. Не оборачиваясь, Серафим Егорыч вернулся к телеге, сел и хлестнул вожжами лошадь. Сильнее, чем этого требовалось, – только это выдало наличие у него хоть каких-то эмоций.
Я неотрывно смотрел на всё уменьшающееся неподвижное чёрное пятнышко среди беснующейся под порывами ветра зелени. Рядом тихонько плакала Настасья Петровна, а ей вторила природа, роняя первые редкие тяжёлые капли на непокрытые головы.
***
Дождь вовсю барабанил по шиферу. Водопадом журчал поток воды, стекающий в давно переполненную бочку.
Собравшиеся за столом молчали.
– Убери, – мрачно сказал дед Настасье Петровне, кивнул на миску с водой у печки, накрытую куском хлеба.
– Деда, нужно было всё-таки к ветеринару, – отважился я высказать своё мнение.
– А ну цыц! – мозолистый кулак с грохотом обрушился на стол. – Не жилец Васька был! Нечего понапрасну животину мучать! Или мне его как Зорьку?
Лицо его покраснело, а ноздри раздувались.
Чуть тише, он после паузы, глухо пробормотал: «Не впервой».
Тяжело поднялся, добрёл до пиджака, вытащил из портсигара папиросу, постучал ею о ладонь и вышел прямо под дождь, хлопнув дверью.
– Артём, ну видишь же, как тяжело ему решение далось, – ко мне подсела баба Настя, – он же его как тогда у вороны отбил, так и титёшкался, как с сыном. Тоже ж думали не выживет. А он сказал: «Выживет». С марли молоком отпаивал, спать с собой клал, вылизывал даже как кошка.
– А что ж он тогда так с ним…
– Зарубить хотел, – тихо проговорила она, – уже топор занес, да не смог.
– Тарас Бульба, б…
– Артём!!!
Я вышел на крыльцо, тоже хлопнув дверью. Было свежо и совсем по-осеннему зябко. Поёжился, достал беломорину, прикурил.
В Осинцевское из соседнего Ратнино мы переехали двенадцать лет назад – тут была школа. Папа решил, что моё образование важнее, чем его давняя ссора с отцом. Купили соседний дом и зажили, будто не было долгих лет размолвки. Не знаю, что и когда они не поделили – папа никогда не рассказывал, да и какая уже разница. Но кот тогда уже был. Такой же чёрный и усатый, разве что поменьше. Даже место его обитания было то же – справа от печи, на выбранном по одному ему ведомым критериям месте. Помню, очень его испугался, когда он пошёл в мою сторону плавным шагом, опустив хвост и прижав уши. Я тогда спрятался за маму. А ещё помню это грозное и резкое: «Свои», которого коту хватило, чтобы из хищника превратиться в домашнего котейку. Он тщательно меня обнюхал и ткнулся тёплой мягкой головой в мою дрожащую от страха руку. Я пытался её отдёрнуть, но дед подошёл, силой погладил моей рукой кота, а потом, посадил меня, трясущегося, как осиновый лист, и готового расплакаться, на лавку и водрузил его мне на колени.
– Только сам не гладь – не любит.
Вот с тех пор и появился этот обычай: когда я приходил в гости, Васька сидел у меня на коленях и гладить его было нельзя – так Дед сказал. И мы с котом свято соблюдали наказ. Я бросил взгляд на колени и снял неведомо как оставшуюся на них чёрную шерстинку с сероватым кончиком. Осмотрел и отдал ветру.
***
В доме деда, несмотря на волчий час, горели все окна и была настежь распахнута входная дверь.
– Случилось чего? – сонно спросил папа, подходя ко мне.
– Сейчас узнаем.
Я быстро накинул штормовку и перемахнул через забор.
Настасья Петровна в одной комбинации пустым взглядом смотрела в стену, а дед с каким-то неестественно обострившимся лицом, держа что-то чёрное в одной руке, резкими рваными движениями другой отматывал бечеву.
– Что случилось?
– Вернулся, – хмурый дядя Паша подпирал собой дверь, ведущую на их половину дома.
– Кто?
– Васька.
Теперь я понял, что, а вернее, кого держал дед. Кот, ещё более исхудавший, безвольной тряпкой висел в руке. Шерсть была не видна под слоем грязи и налипшего сора. Лишь неугомонный кончик хвоста показывал, что кот жив.
– Пап… – не выдержал дядя Паша, делая попытку забрать кота.
– Уйди, – совершенно нечеловеческим голосом прорычал дед, зубами перегрыз верёвку, одной рукой неуловимым движением скрутил удавку и выбежал из дома, чуть не снеся дверь с петель.
Хлопнула калитка. По всей улице, отмечая путь деда, волной, удаляясь, катился лай дворовых собак.
– Ну это уже ни в какие ворота, – дядя Паша намерился идти следом, – совсем с ума сошел живодёр.
– Пашенька, не ходи, не надо, – баба Настя встала на пути, загораживая дверь. – Не простит же.
Дядя Паша ещё подёргался, порыскал в стороны, как пёс на привязи. Потом, пробормотав: «Да пошли вы…», ушёл на свою половину дома.
***
Солнце только взошло. Свежий ветер с обрывками тумана, натянутого с низины, гонял жёлтые листья. Васька с обрывком перегрызенной бечевы, все ещё затянутой на шее, кляксой лежал перед соседскими воротами. Я даже не удивился. Легко подхватил почти невесомого кота и постучал в калитку.
Шарик, давно засекший меня и позвякивающий цепью у самого забора, тут же послушно залился лаем, хотя явно знал, кто там шляется в такую рань. А вот бабушка не знала.
– Кто там шляется в такую рань?
– Открывай, баба Настя, свои.
– Каки таки свои? Артём, ты что ль?
Калитка отворилась, за ней стояла сонная женщина в телогрейке и галошах на босу ногу.
– Ой, батюшки! – она вскинула руки к лицу, увидев мою ношу, а потом захлопотала, заметалась. – Вернулся, Васенька. Что ж деица та…
Кот дёрнул кончиком хвоста, мол, да, вернулся.
Она решительно вырвала у меня его из рук и потащила в дом. Я пошел следом, тяжело раздумывая, чтобы бы такое соврать о причинах опоздания на работу.
В доме вспыхнул свет. Дверь распахнулась, и на пороге появился босоногий дед в майке и трусах. В одной руке болтался Васька. В другой он сжимал мешок. Широким шагом он быстро скрылся за воротами. В дверях дома застыла баба Настя, молча смотрящая вслед.
«Как же он в одной майке-то до реки», – отстранённо подумал я.
Деда не было минут десять. Кот по-прежнему болтался в руке, а вот в другой, вместо мешка, была зажата пузатая крынка с замотанной марлей горловиной. Он скрылся в доме. Я поспешил следом.
Из крынки в любимую тарелку деда уже лилось молоко. Отставив крынку, он с трудом сел на пол, широко расставив ноги. Подвинул тарелку и поднёс кота к ней, чуть не макнув его мордой. Кот понюхал молоко, сморщился и попытался отвернуться.
– Пей.
От грозного рыка вздрогнули стёкла.
Кот прижал ушли, осторожно покосился на непреклонное лицо деда и начал лакать.
Я впервые увидел на лице деда улыбку.
– Прости, Васенька, ошибся я, – бормотал он, – прости старика. Не впервой же.
Что-то было очень интимное в этом процессе – улыбающийся воркующий старик, нежно, как младенца, придерживающий кота, лакающего молоко. Мы тихонько вышли из комнаты, оставляя их наедине.
***
Жизнь закрутила, завертела. Армия. Переезд в город. Свадьба. Дети. В Осинцевское я вернулся только через шесть лет – показать правнуков. Папа сказал, что бабушка совсем плоха, и я торопился сделать то, что откладывал непозволительно долго.
Тот же дом, те же ворота. Незнакомая собака, зашедшаяся злобным лаем. Те же двери. Тот же умывальник. Тот же дед, истуканом возвышающийся за накрытым столом с целым блюдом парящих пельменей. И тот же кот. Огромный, с чёрной шерстью, но будто присыпанной пеплом. Он медленно, подняв хвост, обошёл меня по дуге, удостоив беглым взглядом, но зато очень тщательно обнюхал Свету, а следом Нину и Петю, жмущихся к ногам жены.
– Свои, – прохрипел дед.
Кот дежурно обтёрся о ноги «своих» и подошёл ко мне, недовольно хлестнул по полу хвостом и требовательно уставился в мои глаза.
Я вздохнул и сел на лавку. Кот тяжело и неловко вскарабкался мне на колени, улёгся, будто не было всех этих лет, и замурчал.
– Деда, а можно? – вдруг решился я.
– Гладь, – прохрипел дед, сморщинивши лицо в улыбке, – чай не впервой.
И я погладил уже успевшего задремать кота.
Автор публикации
