Жить долго и счастливо

Жил-был один мужик, не то чтобы хороший, но и не сказать, что плохой; вполне себе обычный мужчина, каких много: лет – средних, росту – среднего, жалованья – обыкновенного, полноты – приятной, с лица – неприметен. И звался он вполне заурядно, в его паспорте об  этом так прямо и было написано: Корней Иванович Чучковский. И сроду бы мы о нем ничего не узнали, кабы не одна его странность: хотелось ему сызмальства жить долго и счастливо.

Вот, удивил! – скажет читатель,  – Это кто же не хочет жить долго и счастливо, такого все хотят!

Э, нет, друзья мои! Хотеть можно по-разному. Помните литературного господина, который после обеда рассуждал о том, что хорошо бы через ту вон лужу выстроить мост, и чтобы на нем стояли купцы и торговали красным товаром? И что, выстроил он мост? Вот то-то и оно, что так и не удосужился. А Корней Иванович, как будет ясно из дальнейшего, добился-таки своего.

Но – все по порядку.

Для начала расскажу вам о детстве Корнея Иваныча, потому что, согласно учению герра Фрейда, все наши прибабахи оттуда и тянутся – из детства, и даже из раньших времен.

Мама у Корнея Ивановича работала медсестрой, а потому дома не переводились разные интересные и полезные игрушки: оранжевые резиновые клизмы, холодная подкладная утка с отбитой по краю эмалью, половинка ноги из гипса вперемешку с марлей и кружка Эсмарха. Не будем лицемерно обвинять маму в краже казенного имущества; уж коли за бесконечное шорканье тряпкой по больничным палатам, за беганье с неаппетитными банками по этажам, за ночную суету у постелей больных ей платили жалких сорок восемь рублей ежемесячно, то сам Бог велел ей хоть как-то компенсировать несправедливость.

Еще мама приносила из педиатрического отделения забытые пациентами книжки и читала их Корнейке. Так он и узнал про молодильные яблоки, живую воду и Кощея Бессмертного.

Жизнь была не очень-то ласкова с Корнейкой. В садике его обижали девочки и мальчики, во дворе чей-то петух налетал на Корнейку и норовил пребольно клюнуть в  колено; толстая соседка, сидевшая иногда перед домом на скамейке, кричала порой: «И-и-и,  расстегай безотцовный, че стал, че смотришь, выкидыш?» – и Корнейка чувствовал в ее словах обидное.  А еще приключались то корь, то ангина; какая-то инфекция уложила Корнейку на год в постель так основательно, что ему пришлось заново учиться ходить; щенки дарили ему блох, котята – стригущий лишай…

Только и радости было в Корнейкиной жизни – теплые мамины руки да редкие вечера, когда мама подсовывала ему под бок одеяло, ложилась рядом и читала вслух сказки. Засыпая, Корнейка думал о том, как вырастет большой и отнимет все игрушки у плохих детей в садике. А еще про то, что толстая соседка со скамейки состарится и умрет, а они с мамой будут молодыми всегда. Нужно лишь найти молодильные яблоки, или разыскать источник с живой водой. Но лучше всего стать Кощеем Бессмертным, потому что он сильный и страшный. И Корнейка смутно воображал, как отыскивает под темным подзором кровати свою пыльную маленькую смерть, уминает ее, как козюльку из носа, до размеров кончика иголки и пришпиливает навсегда, чтобы не убежала. Иголка у Корнейки имелась, он вытянул ее вместе с ниткой из бархатной подушечки, висевшей на вбитом в косяк гвоздике и спрятал, воткнув снизу в подоконник. Иголку с законсервированной смертью полагалось схоронить в утке – той самой, со сбитой эмалью.

Когда мама была на работе, Корнейка добывал иголку, понарошку отыскивал смерть и прятал ее в утку, для надежности напихав сверху шлепанцев. Потом он представлял себя взрослого – высокого, с хищным усатым лицом, в сапогах до паха (такие были у мужа толстой соседки, он одевал их, когда уезжал на рыбалку), с огромным ножом в руке. Он повелительно тыкал пальцами в разные стороны, хмурил брови, и воображаемые обидчики прятались под кроватью и хныкали оттуда.

Подросши, Корней по-прежнему мечтал о долгой жизни, потому что толстая соседка спилась и умерла, и мама часто рассказывала о том, кто и как в больнице расстался с жизнью.

Корнейка не боялся быть мертвым; он уже понимал, что до его рождения все было так же, как будет и после смерти. Иногда он пытался вспомнить: как это было, когда его не было? – и воображению рисовалась ровная серая гладь, похожая на вечернюю пыль на теплой проселочной дороге. Но вот умирание Корнею совершенно не нравилось. Ему казалось, что будет неодолимая боль, которая отодвинет момент перехода к небытию  в бесконечность.

Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается. Закончил Корней школу и поступил учиться на врача, полагая наивно, что если кого смерть и испугается, то только эскулапа. Были и другие соображения, такие же безосновательные: о том, что врачам полагается белый халат, что перепадает иногда от благодарных пациентов, что давать пилюли все же легче, чем горбатиться на стройке или у мартена. Ну, и хотелось ему закрепиться в профессии, в которой подвизалась его матушка.

Из-за учебы покинул Корней родные тьмутаракани и переселился в студенческую общагу в областном центре, во всякие каникулы приезжая к матушке на побывку. Каждый раз, посещая ее, он замечал, как та слабеет, словно бы усыхает, и жалость вперемешку с нежностью сжимала Корнеево сердце.  В аккурат к концу шестого курса пришла скорбная телеграмма, известившая Корнея, что не суждено сбыться детской его мечте о том, чтобы жить долго и счастливо вместе с матушкой.

Учился Корней не блестяще, но и не числился в слабаках. А к четвертому курсу он твердо выбрал себе специализацию: стать геронтологом!

Дальше все поехало по накатанной дорожке: ординатура, должность МНС в институте, женитьба, двухкомнатная квартирка на окраине возле вонючего нефтегонного завода, рождение наследника… Но с годами все сильнее одолевала Корнея Ивановича страсть: упрятать свою смерть в  утку с отбитой эмалью и заткнуть сверху шлепанцем.

Лежит он ночью в кровати, рядом сопит ему в плечо родная Верка, а Корней Иваныч не спит, ворочает в голове булыжи мыслей, и так, и этак прикидывает – как смерти своей убежать?

Вот, скажем, все религии обещают загробное бытие – да только кто его видел, где свидетели? Лежат свидетели под холмиками по другую сторону от смрадного нефтегонного завода и отмалчиваются. Да и обещания какие-то невразумительные. Опять же, сколько религий – столько и сценариев посмертия, и вовсе не всегда благостных. Вон, тот же Аид – скучная пещера с бродящими тенями… Или Валгалла: уж лучше небытие, чем вечное сожительство с обмухомореными викингами.

Пробовал Корней Иваныч и в церковь ходить, но от вида пыльного иконостаса и мельтешения горящих свечей, от заунывного минора певчих, от старославянского бормотания нападала на него тоска и боль в висках, и хотелось на свежий воздух, к свету.

Вот тут пришло время сделать отступление. В один прекрасный момент открылось нашему герою то, как можно обрести бессмертие – не фигуральное, а самое настоящее, без старения, на вечном пике сил физических и душевных. Конечно же, такое бессмертие вовсе не означает, что однажды не убьет упавшая с крыши сосулька, или же вдрызг рассыплется от удара в Корней Иваныча машина, выехавшая внезапно на  красный свет, а ему ничего не содеется – но до той поры можно жить без оглядки на грядущие немочи.

Конечно, сейчас вы ждете, что я расскажу вам, что именно открыл наш герой. Увы, мне нечего вам сказать, и не потому, что Корней Иваныч сокрыл от меня путь достижения бессмертия. Просто я ничего не понял из его разъяснений. Все же он – и медик, и геронтолог, а я – ну, сами понимаете. Технарь, одним словом. Но, помнится, мелькали в том разговоре словечки «геном», «фенотип» и прочие, которые еще в школе успели изрядно надоесть.

Правда, Корней Иваныч дал мне почитать часть своих записок, но и они не сильно прояснили дальнейшее, и, смущаясь, просил основной сути не публиковать и  никому не рассказывать по причинам нравственного толка.  Но я и не сумею сделать  этого, ибо, как уже  говорил, ничего не понял – кроме одного фрагмента, приводимого далее и который читатель может и пропустить без особого ущерба для понимания.

«…. потому что природа – дура с завязанными глазами. Вспомним о том, что наш человеческий шовинизм заставляет думать, что особь – это и есть сама жизнь, ее венец. Но жизнь – это даже не популяции, и не сообщества, а хранимый и передаваемый ими набор генов, а особь интересует Бога лишь постольку, поскольку она надежна в исполнении роли передающего эстафетную палочку. Конечно же, скорбно думать, что ты – всего лишь футляр для временного хранения бездушных спиралек ДНК, которые будут вытряхнуты из тебя, перетасованы с другими и затем отправятся в путешествие во времени. Сам же  ты будешь растерт в прах и истлеешь, как гниет на свалке старая упаковка.

Многие полагают, что смерть – необходимый для эволюции элемент бытия, способствующий естественному отбору. Чушь собачья! Все проще: долголетие, простирающееся сверх необходимого, не дает ни малейших преимуществ ни виду, ни даже отдельной особи. Разве в природе животные  умирают от старости? Нет и снова нет! Численность вида в популяции всегда определяется давлением окружающей среды.   С одной стороны, всякий вид стремится размножиться  предельно, поскольку в этом  случае достигается максимальное распространение его генома. С другой же стороны, хищники, болезни, несчастные случаи, бескормица и прочее кладут предел численности вида. Вечное пребывание всего живого между молотом страсти к размножению и наковальней, сделанной из ограниченных ресурсов, болезней, хищников, холода и прочих мерзостей – это и есть ад, который страшнее и гаже того, который описал Данте. Жизнь в природе с начала времен и навсегда – это смертельная борьба за каждый миг бытия, за каждый глоток воздуха. Идиллия тропического леса или среднерусского летнего луга всегда кажущаяся, потому что исполнена ужасом неизбежной и скорой смерти.

А разве не относится то же и к людям? Наш предок в неолите жил в среднем двадцать лет – успев  оставить после себя с десяток детей, а потом бывал съеден врагами, соплеменниками или хищниками, или  погибал на охоте, или умирал от голода, болезней или ран. Только двое из его детей доживали до репродуктивного возраста, поддерживая численность популяции. Древний римлянин доживал до тридцати, и столько же жил в среднем наш предок в восемнадцатом веке. Что дало бы им потенциальное бессмертие? А ничего!

Вот поденка: она живет всего сутки. А если бы ей природа отпустила десять суток? Ничего бы не изменилось, потому что все равно весь выводок бабочек через сутки был бы съеден птицами и стрекозами, сметен дождями…

Анализ показывает: чем лучше вид приспособлен к добыванию пищи и защите от врагов, тем дольше его особи живут, не старея. Слон не имеет хищных врагов, он может прожить в саванне сорок лет до той поры, пока не сломает ногу или не подхватит смертельную слоновью заразу – а потому имеет шанс дотянуть в идеальных условиях лет до шестьдесяти. Дикая лошадь может прожить в зоопарке сорок лет, а в природе – в лучшем случае до двадцати, пока ее не задерет хищник. Лев может проскучать в зверинце два десятка лет, а на воле он умрет лет через десять – чаще всего от голода или клыков конкурента, или от раны, полученной на охоте.

… не все, конечно, так просто. Долго живут, скажем, рептилии: крокодилы, черепахи, некоторые змеи. Наверное, гигантские динозавры могли жить тысячелетиями. Эти твари – холоднокровные. Закон Аррениуса, черт его побери: температура растет на десять градусов – скорость реакции удваивается. А мы – ходячие химические реакторы, ко всему прочему. Вот почему в жарких странах живут меньше, раньше стареет кожа, которая особенно легко перегревается. Но две трети жизни рептилий проходят  в состоянии оцепенения; нужна ли мне такая жизнь?

Но вот птицы, температура тела  которых больше, чем у млекопитающих: в среднем – 42 градуса, а у иных и до 45. Долго ли они живут? А по-разному: ворон – лет шестьдесят, если в хороших условиях, а воробей – года четыре. Если вид не специализирован и особи его сильны, то и долголетие обеспечено, как тем же воронам и  некоторым попугаям. А если мелок и обилен, то и долголетие не поможет, все одно слопают. Воробышек на воле чуть больше года трепыхает крылышками и скачет через воробьиху, а кошки, ястребы и кишечные паразиты только и ждут, чтобы отведать воробьятины.

А вывод таков: если какой-то вид получает в лотерее отбора качество, позволяющее дольше противостоять смерти от внешних причин, то немедленно увеличивается и потенциальное долголетие – но лишь настолько, чтобы особь могла протянуть до той поры, пока ее не слопают. Все прочее – от лукавого!

… Жизнь отдельно взятого зверя, растения или человека – вовсе не стабильное состояние, но процесс непрерывного метаморфизма. Рождение – взросление – созревание – репродуктивный период, длящийся до тех пор, покуда не съедят или ни свернешь шею – вот этапы жизни. Поддержание неограниченно долгого существования взрослой особи требует специальных систем обновления организма. Но ничто не дается даром: птицы, приобретя крылья, утратили все прочие функции передних конечностей; рыбы вышли на сушу, став земноводными – и для них долгое пребывание под водой стало смертельно опасным. Так и чрезмерное долголетие, ничего не давая взамен, обязательно сделает организм избыточно сложным и приведет к утрате каких-то функций, тем самым – вот парадокс – снизив возможности особи противостоять агрессии среды и уменьшив жизнестойкость!

…Все говорит о том, что Бог не положил ни каких запретов на бесконечное продление жизни. Иголка, которой будет приколота смерть, наверняка существует. Старая утка еще валяется на антресоли – и не пригодится ли она для запечатывания иглы тапком? Но трагедия человечества в том, что социальные изменения часто устраняют опасность умереть от голода и болезней, и смерть наступает от старости. Произойди все это естественным путем – и отбор сделал бы нас долговечнее. Но эволюция человека из-за тех же социальных причин сошла на нет, да и перемены происходят так быстро, что ни какой отбор за ними не поспевает. Что делать?

… призрак замордованной и дискредитированной евгеники все чаще стоит передо мной. А куда деваться, если в человеческом обществе эволюция не работает? И разве не лицемерие – ругать евгенику, на деле применяя ее? Разве табуирование всеми религиями близкородственных браков не есть прием евгеники? Но нужно ли (хотя бы в принципе) устраивать фермы по разведению долголетних, физически и интеллектуально талантливых людей? Сколько препятствий научного, морального, экономического толка стоит на этом пути? Может быть, есть что-то проще?

… А не порыть ли мне на поле генетики? Геном ведь можно модифицировать на любой стадии развития особи. Вот только что модифицировать и как? Ведь когда синтез ферментативной субъединицы теломеразы  в стволовых клетках….»

Все, господа. Дальше была такая заумь, что человеку в здравом рассудке терпеть ее никак не можно. Да и обещался я Корней Иванычу помалкивать – хотя мог бы и не обещать, все равно ведь проще китайскую грамоту на суахили переводить, нежели выговаривать этакие-то курбулеты. Лучше я вам  расскажу, что поведал о дальнейшем сам Корней Иваныч, когда все кончилось и мы с ним сидели с удочками на бережку Малой Вычегды. Любопытствующих сразу предупрежу: не клевало совершенно, ни чебак, ни даже паршивая уклея, зато под отварную курицу, сготовленную Веркой, уговорили мы нечувствительно бутылку «Посольской» и были в самом благостном расположении духа.

“В общем, Петрович, гладко было на бумаге. Там нужно было кое-какой биологический материал подготовить, потом – делать эксперимент на мышах… Ну, мыши в нашей конторе всегда есть, чистая линия, то да се… Но как геном секвенировать, как  с ферментами работать? И много чего еще. Тут оборудование нужно, руки толковые…У меня связи кое-какие в институте генетики были, но ведь он-то в Москве, а я – у нас, и командировочные у директора хрен получишь. Да и подо что выпрашивать их, командировочные-то? Не скажу же я, что бессмертием занимаюсь, нет у нас такой тематики в годовом плане.

Вот. Короче, было у меня три неиспользованных отпуска, да немножко денег в загашнике. Хотел Верке машину купить. Но у нас как раз тогда Ирка проклюнулась, так что машину пришлось отложить – у Верки и первая беременность не очень гладко проходила. Вот я и начал из кубышки отщипывать.

И началось. По технике все было просто: нужный биоматериал наработать, собрать мышат одного возраста, дождаться, пока они созреют и сделать нужные инъекции да накормить кое-чем. А потом – ждать да смотреть, будут ли стареть. Мышиный век – всего-то пара лет, а если они одной линии, да живут в одинаковых условиях, то переживут друг друга на месяц другой, не более того. Ну вот, съездил я в Первопрестольную, заказал, что нужно, кому следует подмазал к обоюдному удовольствию. И получил пару флакончиков дряни в термосе со льдом.

К тому времени мышки мои подросли и стали друг за другом ухаживать. Я и этому не препятствовал, потому что не зверь же я.  Ну, а дальше – просто: получили мои зверушки под шкурку и в пузы инъекций капелек и сколько и чего положено, а я стал ждать. Ну и, понятное дело, отправил в Москву биопробы.

Вот проходит времени полгода, и мышки мои начали стариться. Некоторые, не все.  Старая мышь – это не та, которая седая или лысая, хватается за поясницу и лает президента. Старая мышь толстеет, шерстка у ней тусклая, бегает вяло и кавалеры ее обходят стороной. Ну, а если объективно – то миокрд барахлит, лейкоцитов мало, просвет сосудов суженный.  А еще опухолей много: такая специальная линия. И прихожу я как-то на работу и, как всегда, первым делом к виварию. Смотрю – лежит одна моя мышь-старушка усопшая, а в уголку еще одна. И по объективным – вроде бы от старости окочурились мои подопечные. Да и срок подошел. Ну, я и не ждал, что сразу все у меня получится, хотя заранее убедился, что всё привилось куда надо и как надо.

Неделя проходит, другая – и две трети мышек перемерли, а оставшиеся все такие же веселые: жрут, плодятся и наглеют. И во втором поколении та же картина: мышиные детки, если их не обработать, ведут себя в точности как исходная лини, а если кольнуть – треть делается долголетней, а остальные дохнут.

Долго я с этой механикой разбирался, но понял-таки, в чем заковыка. Но это не важно. А погано другое: что бы ни сделать – только треть популяции можно сделать бессмертной, а прочим дорога лежит в утилизатор на сжигание. И в каждом поколении все повторяется, а сделать ничего нельзя.

А за четыре года я и с человеком разобрался: кого можно сделать бессмертным, а кого – нет. Втихаря и со своим семейством поработал, и получилось, что выпал мне шанс, и Иришке тоже повезло, а вот жене и сыну, Ивану Корнеичу, вечной жизни не видать. И не в том беда, что проглядел я какую-то малость. Нет, в самой природе так мерзко заложено, что поделены мы на везунчиков и тех, кому ничего не светит, и исправить ничего нельзя. Вот, думают так: сегодня не получается, а завтра ученые с технологами поднатужатся и ррраз – все проблемы разрешены. Черт, ну не так все устроено! Из трех отрезков можно сделать только треугольник, а квадрат не получится, хоть тыщу лет развивай науку и технологии. Вот так и здесь.

И вот лежу я по ночам и  думаю: ну ладно, вколю я себе эту дрянь, Ирке – тоже. И буду видеть, как Верка стареет, а сам останусь молодым. И сын мой будет стареть и  умрет. И Ирка будет видеть стареющих детей своих, и внуков, и станет их хоронить. Не всех, конечно, если я подсуечусь со своими снадобьями – но только треть останется. И так мне тошно делается, как будто я уже всех предал и продал.

А тут еще одно всплыло: пытаюсь вспомнить мать, а толком ничего не получается. Лицо – помню, руки – помню, помню, что жалел ее, а как жалел – вылетело из памяти. Не чувствую. Одеревенел.

У нас в кадрах работал один мужик, он попал на фронт, когда ему было еще четырнадцать. Стал я и его расспрашивать, и понял однозначно: не помнит он ни-че-го. Вернее, помнит, но так, как будто прочел в книге, а живые ощущения, запах крови, боль в мышцах после марша и прочее – все выветрилось. И погибших вспоминает он без горечи и сожаления. В общем, это не воспоминания, а как  бы память о памяти, урок, вызубренный долгим повторением.

И подумалось мне: а на кой черт жить дольше, если ничего нового в башке не  накопишь, если та жизнь, которая умещается в живой памяти, не длиннее сорока – пятидесяти лет? Стоит ли делить людей на тех, кому повезло и кто может тянуть лямку до бесконечности, и тех, кому на роду написано умереть по расписанию? Как преодолеть презрение и равнодушие вечных к людям-поденкам? Как одни смогут глядеть в глаза другим? Как бессмертная и молодая мать сможет разговаривать со старухой-дочерью? И не начнется ли резня, в которой смертные будут мстить вечным за свой проигрыш в лотерее, а бессмертные станут изводить своих же детей – лишь бы не смотреть им в глаза?

В общем, понаблюдал я за своими мышами еще пару лет. Да, и в самом деле не старели те из них, кому повезло. Записи уничтожать не стал – потому как рано или поздно все равно кто-то набредет на ту же  идею. А может быть, уже набрел, и даже раньше, чем я. Даже наверняка так оно и случилось – просто, когда читаешь публикации, видно, что все нужное  наработано, но ученая братия аккуратно так дистанцируется от некоторых неудобных вопросов.

Ну и ладно…»

У Корней Иваныча я иногда бываю, поскольку мы дружим  домами. Его Верка отменно готовит голубцы, а моя жена – спец по всему, что печется из муки.  Когда мы бываем в гостях, то я замечаю, что в этой семье царит полный лад. Вовка уже учится на третьем курсе, разумеется, в «меде». Иришка заканчивает десятый класс, за ней явно ухаживает не менее трех кавалеров, и если так пойдет, то через пару-тройку лет быть Корней Иванычу дедом. Сам Корней Иваныч как-то отмяк, стал благодушнее и терпимее к людям.

А при таком раскладе светит ему жить долго и счастливо.