А тогда еще цвел безвременник…
Утро в лагере начинается рано. Очень рано. Ещё приземистые, дощатые бараки, кособокие вышки с прожекторами и высокие заборы, оплетенные колючей проволокой еле различимы в сером, словно табачный пепел тумане, а рында, кусок рельса, уже плачет ржавым, заунывным звоном под мерными ударами лома.
Зэка устало (словно и не было ночи с ее неверным отдыхом) поднимаются с нар, молча, одеваются и словно серые тени, словно напитые тифозные вши выползают на плац.
Поверка.
Добротно одетый офицер, с глубокими заедами в уголках губ, дежурный по лагерю, подсвечивая фонарем, обстоятельно проверяет по списку контингент. Заключенные горбятся, кутаются в рваные холодные телогрейки, месят раздолбанными ботинками осеннюю грязь.
Холодно. Сыро и гнусно. Над рядами заключенных пар от дыханья. Дурно пахнет порчеными зубами, мокрой, прелой тряпкой, отхожим местом. Злобные, надроченные на человечину псы вырываются с поводков. Громкий мат вертухаев, витиеватая феня уголовников, надрывный кашель заключенных.
Осень.
После завтрака, баланды с брюквой, у каторжан с полчаса свободного времени. И тут зэка слегка оживают: а как иначе, худо-бедно, а по кишкам разливается живительное тепло баланды и морковного чая. Тут и там раздается смех, кто-то курит, кто-то жует заныканный кусок ситного, кто-то матерится длинно и замысловато.
К высокому, рано поседевшему мужику, на голову возвышающемуся из толпы, с наигранно серьезным видом подходят двое из блатных. Пальцы синие от наколотых перстней и крестов.
Один из них, протягивая долговязому папироску просит, подмигивая окружающим.
-Ну что Мишка, может быть, расскажешь обчеству сказочку свою, ну ту, про бабу рыжеволосую….Сейчас после хамовки, самое время про баб послушать…
Урки посмеиваются, ожидая бесплатного развлечения.
Мишка, прикуривает папироску от услужливо протянутого окурка и сверху вниз смотрит на блатных. Как большинство из больших и сильных мужиков, он доверчив и наивен до придурковатости.
-Да слышали уже, небось, не раз….Сколько можно, Малохольный?
Хмыкнул он, втаптывая окурок в холодную жижу.
Малохольный цыкнул сквозь зубы длинной слюной и забожился, дурашливо вращая глазами.
-Да ты что Мишаня? Когда это я слышал? Да век свободки не видать, коли слышал.
Он щелкнул ногтем большого пальца по зубу и вылепил на физиономии мину внимания.
Мишка хмыкнул, почесал грязное запястье правой руки, торчащее из короткого рукава тесной телогрейки – маломерки и, глядя куда-то поверх голов уголовников, заговорил. Он говорил не торопясь со свойственной ему медлительностью, в которой, однако чувствовалась странная горячечность и убежденность, как будто и не рассказ из собственной жизни это был, а многократно отрепетированный пересказ некогда прочитанной, быть может, даже в детстве, увлекательной книжки. Книги без начала и конца.
1.
-…Я до войны в своем родном селе, в Говорухине, что под Миассом, в ветеринарах ходил. Почитай на весь округ один обслуживал. На мне и телки, и свиньи и лошади колхозные…. Даже живность из Миасского городского зоосада и та на мне: верблюд, слон, пара волков, страус…Любимую кобылу начальника районного ОГПУ, всеми специалистами приговоренную на живодерню, я спас.
Председатель нашего колхоза, товарищ Хомутов, мне от фронта «бронь» выбил, как специалисту необходимому для социалистического хозяйства. Выбить-то выбил, да только стыдно мне было, такому здоровому, да за чьими-то спинами отсиживаться. В добровольцы пошел. На фронт. Но военком, сука такая, в полевой госпиталь меня определил, в медбратья. Раз говорит ты ветеринар, то тебе Миша прямая дорога в госпиталь, людей лечить. Врачом тебя, конечно, не поставят, а вот фельдшером или медбратом то непременно.
Хотя…
Тут Михаил тряхнул крупной, лобастой головой и с сомнением оглядел слушателей.
Вокруг него стояли кольцом и уголовники и политические, но фронтовиков, судя по всему среди них не было и, отбросив надежду отыскать человека способного подтвердить его слова, Михаил продолжил.
-Вы ребятки к медбратьям, а особливо к медсестрам своего превосходства не предъявляйте. Многим поначалу казалось, будто бы они, эти самые медсестры и медбратья на фронтах незаслуженно солдатский паек проедали, по блиндажам да землянкам прохлаждались, спирт с глюкозой напополам пили. Пили. Было. Но не больше чем остальные, но если б вы только могли знать, как же это трудно, иной раз под прямым огнем фрицев, наших солдатиков израненных с поля боя вытаскивать. Пару раз, туда и обратно сползаешь, кальсоны от пота хоть выжимай. Иной раз все пузо о камни обдерешь, пока его болезного, до своих окопов допрешь. Сразу и не разберешь, кто из нас раненый: и я, и он, оба в крови, оба рваные…Мне, однако ж, попроще было, чем бабам медичкам. Я мужик был не из хилых….Это я сейчас отощал, хоть в доходяги записывай, а в то время я руками дужку кровати в колесо гнул, так что за братишками подранками я почаще них, медсестричек своих ползал….Да и не особенно богато было в то время с медсестрами. К сорок третьему, в нашем госпитале всего три человека из живого медперсонала осталось.
Кылау Алақанда – молоденькая медсестра из казашек. Как сейчас помню: всегда такая чистенькая, опрятная, росточком маленькая: мне, пожалуй, по пояс будет. Она частенько хирургу на операциях ассистировала.
Хотел я ее как-то по весне, в лесочке приобнять, приласкать скажем….Уже на травке с ней расположился, шинель на ней расстегивать принялся, да вовремя одумался. Кто их знает, этих казахов? А вдруг, после победы, после моих ласк, Кылау ни один уважающий себя мужик замуж не возьмет? Вдруг у них, у казахов, с этим строго? Пожалел я ее, а она братцы, на меня с того случая, с полянки той, похоже обиду затаила. Небось, подумала, что я ею, казашкой побреговал…
Мария Оттовна Грильборцер, врач – хирург из поволжских немцев. Длинная такая тетка, старая уже, далеко за пятьдесят. Матершинница отъявленная. Ее наш полковой особист куда надо пристроить пытался, да вскорости и сам исчез. Говорят она в свое время, вроде бы даже в Испании, какого-то офицера, в будущем большого московского генерала, скальпелем своим, с того света разве что чудом умудрилась вытащить. Вот он теперь за нее мазу и держит.
Да я, Михаил Иванович Гуляев, медбрат. Как я уже говорил, до войны в ветеринарах числился…
Гуляев нетерпеливо щелкнул пальцами, и перед ним тот час возникла прикуренная папироса.
Чувствовалось, что история про рыжеволосую, здесь, в лагере, и, судя по всему особенно у уголовников, ценилась.
Мишаня прикурил, проводил задумчивым взглядом уплывающий табачный дым и продолжил…
-Мы тогда под Верхним Адагумом стояли.
Май. Все вокруг цветет. Днем такая жара стояла, что хоть до исподнего оголяйся, но вечера, однако ж, вполне себе прохладные. Да, еще, ближе к полночи с гор туман сползал, ну как снег с крыши по весне… А метрах в пятидесяти ниже нашего санитарного блиндажа, протекала река. Хорошая такая река, чистая, спокойная. По берегам в ракитах и вербах утопала.
Немцы, раз пять, ночами, через нее переправу сооружали, но ребятки из нашей, 98 танковой бригады (а мы вместе со всем персоналом тогда именно к ней были приписаны), раз за разом все их усилия сводили на нет: и переправу крушили и контратаки отражали…
Раненых тогда мало было. Все больше обгоревшие. Танки, братцы, они хоть и железные, а пылают, словно ваши спичечные коробки.
Страшно.
Соляркой пахнет, резиной и обгоревшей плотью. Иной раз с носилками к танку подползешь, а там уже из живых и нет никого. Угли. Угли в шлемах. Лишь зубы белые светятся…Страшно.
Так что раненых в тот месяц у нас было немного. Их нам в основном из соседнего района доставляли. Возле железки, что по территории совхоза «Пятилетка» проходила, бои в те дни жаркие были….Ну а у нас затишье…Можно сказать курорт.
Ну, так вот, сидим мы как-то все втроем, на бревнышке, что от постройки санитарного блиндажа осталось, на солнышке , что твои воробушки нежимся, разве что не чирикаем.
Мария Оттовна одну за другой курит, после операции в себя приходит, отдыхает. Кылау Алақанда на коленку листок бумажки пристроила – письмо домой пишет. А я за пчелками наблюдаю….Много пчелок, много….Чувствуется, что где-то рядом либо ульи, либо дикая колода, какая…Оно конечно насчет меда пока еще рано к пасечнику подходить, май на дворе, но вот дикое гнездовье дело иное: там еще прошлогодний медок мог сохраниться…
Только я приподнялся, взглядом пчелку проводить, да заодно из кармана шинельки кисет с махоркой достать, как вижу: из-за солнца прямо на нас самолет немецкий. Бомбу одну за другой кладет: словно знает, где блиндаж наш притаился…
Одна из них, прямехонько по центру реки упала.
Вода казалось, из берегов навсегда вышла.
Ан нет.
Пена сошла, волна успокоилась, а на воде что-то закачалось. Со свету и не разглядеть: то ли бревно, то ли сома оглоушило.
Вскочил я с земли (нас взрывной волной, аккурат за бревнышко бросило) и побежал к реке.
Вот думаю удача: к ужину да рыбки нажарю…
Подбежал. Спрыгнул с небольшого песчаного обрывчика, ласточками облюбованного, и в воду. А там, среди листьев кувшинки, рыбы оглоушенной, да мусора со дна реки бомбой потревоженного, спиной кверху девица. Одному Богу известно, отчего сразу не утопла. Совсем голая она была, если не считать длинной тонкой рубашки из домотканого сукна, да волос, огненно-рыжих, что вокруг головы по течению змеились.
Схватил я девицу подмышки и скоренько, скоренько на наш бережок. Под куст вербы, той, что уже переспевшими, желтыми бархотками усыпана.
Успел.
Немец с того берега чухнулся, наобум из пулемета по кустам прошелся: от силы с ладонь над моей головой очередь прошелестела. Веточки с только-только проклюнувшими листочками за шиворот посыпались.
Заворочалась рыжеволосая у меня в руках, забилась, ровно рыбка золотая. Похоже, хорошо ее контузило. Смотрит на меня в упор своими глазищами, но похоже не видит. А глаза у нее словно крыжовник недозрелый:зеленые, в пол лица. Красивая она была чертовка, очень красивая. Я таких, пожалуй, и не видел никогда. Стянул я с девицы через голову рубашку ее, насквозь мокрую, в шинельку свою колючую укутал: весна – весной, а вода еще покамест очень холодная, пьешь – зубы ломит. Смотрю я на нее, словно дитяти на руках покачиваю, а сам голову ломаю, понять не могу: ну какой леший ее голышом в реку погнал? Что она там позабыла? Ладно, думаю, потом, когда в себя придет спытаю, а сейчас главное ее до госпиталя дотащить: шутка сказать такая бомба совсем рядом с ней разорвалась.
Решил я девушку через плечо перебросить, словно куль – приподнялся и тут же на колени бухнулся.
Еще бы!
Между пальцами ног, у утопленницы моей рыжей, увидел я розовую, почти прозрачную перепонку.
-Ох, блядь! Так вот вы какие, русалки-то!? Не зря видно про вас в народе говорят – «те же черти, только рыжие».
…Гуляев замолчал и лишь крупные желвака заходили под темной обветренней кожей.
Заключенные, похоже, все еще находясь под впечатление рассказа, тоже молчали.
-Ну а дальше, дальше то что?
Малохольный нетерпеливо подался вперед. Неподдельный интерес смыл с его лица, порченное оспой обычное, презрительно – насмешливое выражение.
Михаил, как, само собой, разумеется, выудил у Малохольного из кармана мятую папиросу и, прикурив продолжил, глухо и зло.
…-Дальше?
Хотел я русалку эту тут же обратно в реку бросить, но глянул еще раз на лицо ее, на плечи, на пальчики ног с еле заметной, розоватой перепонкой и не смог.
Не смог.
Холодно там было, да и немец с пулеметом, сука нерусская, все никак не угомонится. Бросил я братцы русалку к себе на плечо и пошел по тропинке вверх, в блиндаж наш, тем более, что Мария Оттовна уже несколько раз мне платком маячилаб
Прибавил я было шагу, да вдруг с особой ясностью вспомнил злые, мстительно – прищуренные глаза казашки нашей, Кылау Алақанды.
Донесет, как пить дать донесет, медсестричка наша. Как только увидит ножки русалки моей, так в «Особый отдел» и отпишется. Женщины ребята, это очень странные существа. Они иной раз побои и измену легче переносят, чем пренебрежение мущинское….
Прикрыл я ладонью ступни своей утопленницы, когда в землянку заходил, ну а там, шасть, к своей койке.
У меня под матрасом пара носок шерстяных. Натянул я их девчонке на ножки, бечевкой у щиколоток подвязал, чтобы не спадали, а сам быстрее к немке за консультацией.
Увидела Мария Оттовна в руках у меня русалку, и тут же указала на операционный стол.
2.
…-Ну а вы, что, глухари, совсем хрен за мясо не считаете? А ну живо на работы согласно разнарядкам….
Гуляев вздрогнул, глянул укоризненно на исходящего на мат дежурного офицера, и ссутулившись направился к колонне работяг: мужиков и политических. К высоким, щедро обмотанным колючей проволокой воротам.
-Эх ты, говно в погонах….Такую песнь обосрал…
Малохольный сплюнул, зыркнул на офицера злым глазом и в окружении уголовников зашлепал к бараку: ворам работать по статусу не полагалось.
-Эй, Михаил Иванович!- Уголовник неожиданно встрепенулся.
-Ты сегодня в наш барак после отбоя приходи, доскажешь свою историю…
…-А может быть тебя паря еще на двор сносить, покакать?
Великан добродушно ухмыльнулся и пропал за воротами.
…Дождь проплакал весь день и лишь к вечеру слегка распогодилось.
Гуляев работавший на погрузке песка, нет-нет, да и возвращался в мыслях к той, своей, рыжеволосой, зеленоглазой девочке.
…Как только русалка отошла от контузии и уже без посторонней помощи стала передвигаться вдоль стен палатки (блиндаж к тому времени расшвыряло прямое попадание тяжелой авиационной бомбы), хитромудрая немка начала незаметно, исподволь, натаскивать ее на роль хирургической медсестры. Тем более, что казашка, та самая Кылау Алақанды, как-то ночью, зацепившись в темноте за колючую проволоку носилками, сгорела заживо вместе с молоденьким солдатиком, чьи крики и стоны она услышала сквозь кваканье минометов и мерный шорох мелкого дождя.
Утром, возле прокопченного остова сгоревшей машины, заметив оплавленные дюралевые ручки санитарных носилок, Мишаня нашел и сестру милосердия. Ее маленькое тельце, казалось, накрепко спеклось вместе с останками долговязого молодого паренька.
Гуляев, скрипя зубами, вдыхая резкий запах обуглившейся плоти, совсем еще недавно бывшей молодыми здоровыми людьми, вынес и захоронил, не разделяя тел и казашку и солдатика.
Вечером, пьяный и раздавленный Мишаня, глядя сквозь хмельные слезы на свою рыжеволосую, раз за разом с пьяным упорством все выпытывал и выспрашивал имя девушки.
-Нет, ты мне все ж таки скажи: ну как твое имя? Мамаша тебя как при рождении назвала?
Девушка говорила медленно, старательно выговаривая слова голосом низким и глуховатым, говорила не то, чтобы с акцентом, а как-то непривычно, словно совсем недавно выучилась русской речи.
Получалось, что имени у нее до сих пор нет, дескать, у их народа имена девушкам дается только по исполнению семнадцати зим.
Мол, только так можно обмануть хитрое и кровожадное божество: Чернобога, всеми правдами и неправдами желавшего заполучить в свои лапы не только чистые и непорочные девичьи души, но и сами их тела.
Гуляев смотрел, нет: погружался в травяную зелень глаз девушки, и уже засыпая, сполз обессилено к ее ногам, вяло обнимая их, бормотал устало и умиленно…
-Так вот вы оказывается какие, русалки-то… Красивые…
3.
Известие о победе, дважды контуженного и даже слегка раненного Михаила Ивановича Гуляева, и его молодую супругу Анастасию, застало в Кенигсберге.
Мария Оттовна Грильборцер (подсуетилась добрая душа), выправила для девушки настоящие документы и, прощаясь с молодоженами, шепнула им как бы невзначай.
-Дуйте ребята к себе на Урал, да постарайтесь там лишний раз не высовываться.
Люди вокруг разные. Да, кстати девочка моя: перепонки между пальцами я бы вам рекомендовала уничтожить. Операция минутная, но уверена: небесполезная.
4.
Михаил Гуляев, со своей молодой супругой поселился в небольшом опрятном домике в двух шагах от озера. Из родственников Михаила в живых никого не оказалось, так что новоселье прошло довольно скромно. Несмотря на то, что Гуляев опять вернулся на свою должность, жили они со своей Анастасией, мягко говоря, не богато.
Деньги, которые любой иной ветеринар как, само собой, разумеется, принимал бы, Михаил брезгливо отвергал, отчего и слыл в своем Говорухине человеком хоть и честным, но глупым. Вроде как бы даже дурачком.
Гуляев не обижался, работу свою выполнял старательно, но с односельчанами, даже с ближними соседями накоротко не сходился, от мущинских посиделок с разговорами«за жисть» старался отвертеться и все свободное время проводил со своей рыжей супружницей.
Она кстати так же старалась ни к кому особенно из баб, не прикипать. Благо у Гуляевых был свой колодец, и лишних причин выходить на люди у Анастасии не было. Так бы и жили Гуляевы бирюками в родном селе, тихо да себе на уме, как вдруг пронесся слух: на краю своего огорода, что почти вплотную подходит к озеру Кисегач, Михаил Гуляев, для своей Анастасии купальню сооружает.
Мимо данного факта, суровые до правды Говорухинцы пройти никак не могли.
Еще бы, последняя купальня, из многих, в свое время построенных по песчаным пляжам Кисегача, так сказать наследие загнивающего монархизма, было сожжено еще в 1920 году, сожжено вместе с креслами и легкими столиками.
А крашенное в голубое, кровельное железо, сорванное крестьянами с детских грибочков и заброшенное ими же в ближайший омут, давно уже сожрала безжалостная ржа.
И вот на тебе: через два года после победы, когда страна еще не поднялась из руин, какой-то самый обыкновенный, советский ветеринар, пусть даже и дважды контуженный, сооружает для своей ветеринарши купальню.
-Что-то здесь не то… Жопой чую, что-то здесь не то!
Хмыкнул краснорожий, вечно полупьяный местный участковый, разглядывая через морской бинокль с чердака собственного дома кучу досок и бревен, заготовленную Гуляевым для своей эпохальной стройки.
Участковый вскорости уснул, прилипнув обслюнявленной щекой к своему биноклю, и всю ночь, в тяжелом, политически безграмотном сне доказывал товарищу Сталину о вреде купания на сытый желудок, называя при этом генералиссимуса Советского Союза Оськой, и своим в доску парнем, которого хоть туда, хоть сюда….
Вопреки пересудам, руки у Михаила Ивановича Гуляева росли оттуда, откуда надо, и уже через неделю на обрывистом бережке, что возвышался на задах Гуляевского огорода, красовалась купальня, старательно сколоченная ветеринаром из свежеструганной, розовато-желтой кедровой доски.
Крепкие, двухметровые столбы, срубленные из молоденьких лиственниц, отвесно уходили в воду, хрустально-прозрачную и студеную. И полы и стены купальни поражали стройностью линий. Похоже, Мишаня делал презент своей рыжеволосой благоверной, не выпуская из рук ватерпаса.
Крышу купальни, покрытую деревянной черепицей, венчал петух, выкрашенный оранжевой краской и с широко разинутым хайлом.
В первую же субботу, после бани, чета Гуляевых обновила купальню.
Легкий туман, курившийся над черным зеркалом ночного озера, разве что чуть-чуть заглушал громкие крики Михаила и счастливые стоны Анастасии.
Местные бабы, с грохотом захлопывая окна и форточки, сердито и ревниво фыркали, поглядывая на своих мужиков презрительно и зло…
Постепенно и не торопясь, второе послевоенное лето уходило за лесистый горизонт, темно-зубчатый от разлапистых елей, лишь кое-где разбавленный желтыми мазками стволов вековых сосен, да пестрыми кляксами рано краснеющих кленов.
5.
Почти все жители сел и деревень, разбросанных по берегам озера, так или иначе, кормились при вокзале.
Время было довольно голодное, и каждый нес к проезжающим поездам, что только мог.
Кто отварную картошку, посыпанную крупной солью и мелко-порубленным зеленым лучком, кто вяленую красноглазку, твердую как фанера и белесую от соли, кто жареные пирожки с капустой или щавелем, а кто раков, красных, вареных.
Когда Анастасия впервые увидала на перроне торговцев раками и поинтересовалась стоимостью за дюжину, она долго, до кашля смеялась и ушла, смеясь, провожаемая недоуменно-злыми взглядами торговок.
Михаил в сарае сгребал деревянной лопатой сухие и твердые, словно дробь козьи какашки (коза Ева Браун, покамест была единственной живностью молодой семьи Гуляевых), когда перед ним, с мешком на молочно-белом плече появилась голая русалка.
-Миша…
Заслышав ее низкий, влажный голос, губы его тот час же растянулись в счастливой улыбке. Отбросив лопату, Михаил обхватил Анастасию и прижал ее, теплую и родную, к себе, забыв на миг и про лопату, и про козьи орешки, и про самую козу, нетерпеливо выбивающую дробь розовыми копытами.
-Завтра воскресенье, Мишка. Так что готовься: с утра на станцию.
Раков понесешь.
-Раков?
Гуляев осторожно поставил девушку на скамеечку, и, бесстыдно рассматривая супругу, все ж таки поинтересовался.
-Тося. Какие раки? У меня и раколовки -то нет…
-Да ты Миша, похоже, совсем забыл, какая я тебе досталась?
Эх ты…
Она рассмеялась, и по доскам, хорошо заметным в темноте направилась к купальне.
Через минуту, скрипнула калитка на задах, и раздался легкий всплеск воды.
Гуляев, хотя и знал о способностях своей Анастасии находиться под водой довольно долгое время, тем ни менее поспешил в купальню. Способности способностями, но Кисегач это вам не речушка на юге. Здесь глубина до сорока метров, да и вода из-за множества ключей бьющих со дна, ледяная даже в жаркие летние дни.
Михаил скинул куртку и лег голым животом на влажные от первой росы доски.
Хорошо вокруг. Тишина. Лишь только где-то на противоположном, болотистом берегу озера, плачет в тоске выпь: громко и трагически.
Желто-лимонный серп луны беззвучно плюхнулся в антрацитные воды озера и задрожал мелкой, чуть заметной рябью.
Неожиданно тяжелый, мокрый мешок, полный шевелящихся раков шлепнулся перед Гуляевым.
А вот и сама русалка, голая, в мелкой капле воды по светлой коже, поднимается по лестнице.
Увидала Мишаню, сомнения его по позе, по лицу мужа прочла и всплакнула благодарно.
-Спасибо тебе родной мой, за то, что любишь меня так. За то, что не побоялся меня и не побрезговал мной. Спасибо тебе хороший мой, что к ногам моим ты скальпелем так и не прикоснулся. Знаю! Знаю точно, что частенько ты думал об этом, ан все одно, не решился. Спасибо.
-Да ладно тебе, Тоська. Разговорилась…
Стушевался мужик и, бросив на одно плечо мешок с раками, а на другое – девушку, двинулся к дому.
Уже через пару недель, слава о Гуляевских раках пошла по всей, Южно-Уральской железной дороге. Еще бы, ведь раки, что дважды в неделю добывала Анастасия, отличались огромным размером, по сравнению с которыми раки у остальных торговцев выглядели мелкими задохликами.
А уж как их варил Михаил, какие специи он кидал в кипящее ведро, одному Богу было известно. Одним словом, славные были раки. Славные.
6.
…За Анастасией пришли в осень сорок седьмого, тогда еще буйно цвел безвременник, чьи бледно-лиловые хрупкие на вид цветы она так любила.
В тот день Михаил с раннего утра уехал в Челябинск на краткосрочные курсы по повышению квалификации, и домой в Говорухино вернулся только через сутки.
Все в доме было перевернуто, и даже вместо небольшого стожка сена, заготовленного Михаилом для козы, по огороду измочаленные ветром, мотались желтые ошметки, жалкие и влажные от росы.
Не переодевшись, и даже не скрутив ордена с парадного гражданского костюма, Гуляев вскочил на лошадь и помчался в Миасс, туда, где на бывшей Купеческой площади, в высоком трехэтажном доме красного гранита, расположился районный НКГБ.
В приемной начальника НКГБ майора Быка, Романа Борисовича, никого не было. На стенах, вперемежку с портретами вождей, висели крупные гравюры и литографии с изображением лошадей.
Михаил вспомнил, что в свое время политрук Бык был комиссаром отдельного эскадрона и якобы даже дружил с Буденным.
Толкнув высокую, обитую темной искусственной кожей дверь, Гуляев оказался в кабинете.
Прямо перед ним, на темно-вишневой ковровой дорожке, вольготно расщеперив поджарые ляжки, задрав платье по самые груди, на спине лежала молодая, долговязая женщина, секретарша Романа Борисовича. Сам же майор Бык, кривоногий, коротковатый мужичонка, с тугим, словно у бабы на сносях брюхом, со спущенными до сапог галифе, стоя на коленях рядом с девахой, шумно сопел и возился с упрямо-неподатливой, новенькой портупеей.
Резко обернувшись на скрип двери, майор Бык коротко, но, однако же, незлобиво кинул:
– Ну-ка Михаил Иванович, выйди из кабинета. Там, в предбаннике, у Женьки на столе, газета свежая лежала. Почитай пока. А я скоро освобожусь. У портупеи, мать ее, кожа как подметка жесткая. Хрен расстегнешь!
…Ну и какого ты сюда пришел, Михаил Иванович? Мало того, что рабочий день без уважительной причины прогуливаешь, так еще и мне работать мешаешь.
Майор Бык, расхаживал по кабинету, неторопливо при этом оправляясь, и, несмотря на маленький рост, с каждой застегнутой пуговицей становясь все более и более значимым.
-Но товарищ Бык!
Слегка одурев от кругов, нарезаемых майором, вскочил Гуляев.
-За что Анастасию-то забрали!? Она же после контузии и так почти не разговаривает. Только со мной, да и то лишь на хозяйственные, допустимые темы.
Уж поверьте, товарищ майор, да если бы она хоть что-то антисоветское вылепила, или, к примеру, против товарища Сталина плохое задумала, да я б ее, самолично к вам в кабинет притащил. Слово коммуниста: притащил бы!
Гуляев возвышался над майором и торопливо расстегивал на груди рубаху: то ли хотел перекреститься, толи достать завернутый в тряпицу партбилет.
-А ну-ка притухни, гражданин Гуляев.
Что-то неуловимо изменилось в пухлом, и на первый взгляд добродушном лице хозяина кабинета.
Изменилось и стало настолько страшным, что Михаил присел на стул, и, поджав ноги, сгорбился, словно попытался стать меньше…
-Ты что, младший лейтенант медицинской службы, гражданин Гуляев себе позволяешь? Думаешь, медальки нацепил так все можно!?
Романа Борисовича было теперь не узнать.
Большой и внушительный, он раз за разом больно тыкал пальцем, с обкусанным ногтем ветеринару в грудь, туда, где розовел шрам от осколка, полученного Мишаней перед самым концом войны.
-Ты, бляди кусок, забыл где, в каком кабинете находишься? Здесь полковники и генералы мои сапоги за честь считали облизать.
Здесь ломали всяких, а не только ветеринаров, или их баб, русалок.
Гуляев ошарашено вскочил, а майор Бык очень натурально удивился…
-Да ты что паря, ты действительно думал, что подобные факты могут пройти незамеченными мимо наших славных органов?
Да у меня на твою Тоську, уже три доноса, вернее сказать три сигнала, зафиксировано. Сам видишь, настоящие советские люди и в нашем захолустье встречаются.
А то ишь, какой честный выискался.
Дескать, «самолично к вам в кабинет притащил бы…Слово коммуниста»…Хреновый из тебя коммунист, гражданин Гуляев. Хреновый.
Майор успокоился и, обойдя стол, сел на высокий, мягкий стул.
-Не бзди, Михаил Иванович. Ничего с твоей бабой не случится.
Она сейчас по личному приказу Министра госбезопасности Виктора Абакумова, на Черном море в боевых дельфинов дрессирует. Так сказать в качестве инструктора, живет себе в санатории и дрессирует.
Майор закурил, ладонью отогнал дым и со скукой глянул в окно…
-А, в санатории…
Дельфины…
Инструктором оно конечно…
Поднялся, было, Гуляев, но взглянув на чекиста, вдруг понял, последней клеточкой почувствовал: врет майор. Врет.
-Но Роман Борисович…
Загундосил вновь Мишаня, внимательно вглядываясь в узкие, заплывшие глазки офицера.
-Анастасия ведь не то что бы совсем русалка.
У ней даже и хвоста-то нет. Да она соленой воды и не видела никогда. Она товарищ майор, как бы это половчее выразиться: она пресноводная.
Где она!? Признавайтесь! Живо! Где!?
Ветеринар вскочил и хлобыстнул кулачищем по граненой, хрустальной чернильнице.
Брезгливо вытирая платочком лиловые пятна чернил, с лица и шеи, Бык вдруг ухмыльнулся, словно дешевая вокзальная шлюха и поинтересовался у задыхающегося в гневе Гуляева…
-Значит, молодой человек желает знать, где в настоящий момент его благоверная отдыхает? Извольте лейтенант…
Ты, конечно, видел, чем я на полу, занимался со своей секретаршей?
Михаил, ожидавший чего угодно, только не подобного вопроса – растерялся…
-Эх ты, фронтовик…Тюря!
Майор хохотал, вытирая слезы, при этом еще сильнее размазывая чернила по лицу.
-Да я свою секретаршу, Евгению Петровну Новодворскую, просто-напросто пялил. Да-да, пялил. И пялил я ее не оттого, что уж очень она хороша как баба.
Совсем нехороша. Костлява и страшна. А от того, что мамаша моя, у её родителей аж до самого двадцать третьего года, в кухарках числилась. Мне иной раз в кармане огрызки хлеба приносила. Со следами зубов и губной помады. А я ел.
Ты понял меня, Гуляев? Ел!
Эта сучка, конечно, ничего не помнит – но я, майор НКГБ, Бык Роман Борисович, ничего не позабыл. И не позабуду!
-…Ну а причем здесь Тося? Анастасия то здесь, каким боком?
Ошарашенный откровениями майора, Михаил снова поднялся.
-Причем говоришь?
Чекист закурил, и быть может впервые, посмотрел на Гуляева, как на человека равного.
Посмотрел грустно и обреченно.
-Жаль мне тебя, паря. Искренне жаль. Специалист ты от Бога, в своем деле, в ветеринарии – это любой в нашем районе подтвердит, да и на войне, судя по наградам, ты тоже отличился. Не из труселявых оказался.
Ну а раз так, раз ты мужик нормальный, то и поймешь меня с первого раза, поймешь и уверен, что болтать, где надо и где не надо не станешь.
В Москву увезли твою русалку. Теперь ее не ты, а спортсмены, военные водолазы будут пялить.
Там (Бык махнул куда-то в потолок тлеющейся папиросой), решили, что твоя жена, сможет еще несколько таких же, как и она русалок родить….Чем больше – тем лучше! А это сам понимаешь, дело важное. Государственное. Я еще удивляюсь, от чего на счет тебя никаких поручений не поступало? Странно…
7.
…Уголовники пришли в барак к работягам ближе к полуночи.
Малохольный присел на деревянный табурет рядом нарами Гуляева. Сытно рыгнул водкой и мясом.
-Ну что ж ты, Мишаня не пришел-то ко мне? Я ждал. Специально по такому поводу ребятки собаку сготовили, водки достали….Всем обчеством тебя ждали, а ты не соизволил.
Борзеешь фраерок. Думаешь, раз вымахал с версту, так тебя и укоротить сложно? Пика брат любого дылду на раз вдвое сложить сможет.
Михаил резко поднялся и присев на нарах, отбросил вытертое бумазейное одеяло. При тусклом свете одинокой дежурной лампочки, большое и сильное его тело казалось вырезанным из темного, узловатого кипарисового корневища.
-Напрасно ты меня, Малохольный пикой стращаешь. Я смерти давно уже бояться перестал. Да и не живой я. То, что я как все на работы хожу, баланду ем, папиросы ларечные курю, да воздухом этим гнусным дышу, совсем еще не означает, что живой я. Все это видимость одна, обманка…
Я земеля, еще в кабинете у Быка подох. Раз и навсегда. Оттого, наверное, и убивать – то его не стал, Романа Борисовича нашего.
Сразу понял, безнадега все это: девочку свою я уже не увижу, с Лубянки не выдерну.
Хоть Калинина, хоть Берию, хоть Абакумова прошениями да письмами своими, слезными засыплю.
Врезал майорке раза, так, слегка, что бы только дрожь в руках поубавилась, стол в окно выбросил да и пошел…
-Куда?
Малахольный подался вперед.
– Куда пошел-то?
-Как куда?
Гуляев, похоже, и в самом деле удивился недогадливости уголовника.
-Да домой, конечно же. Козу-то милок кормить ежедневно нужно, да и доить, конечно, тоже…
P.S.
Из документов дела гр. Гуляева Михаила Ивановича, 1921г.р. осужденного 8.12.48г. филиалом Челябинского городского суда, закрытым судебным заседанием и проговоренного согласно УК РСФСР по совокупности статей: 58-1г, ст. 58-8, ст.58-14 к 18 годам ИТЛ.
1.»Начальнику особого отдела 98 танковой бригады капитану Линеву. А.А. от санинструктора Назаровой Кылау Алақанды.
Довожу до вашего сведения, что ст. сержантом мед.службы Гуляевым М.И. 6 мая, 1943 г. в районе Верхнего Адагума, во время авиационной бомбардировки из реки была выловлена контуженая женщина, европейского типа, с трудом разговаривающая на Русском языке. Предполагаю, что данная женщина может быть немецкой шпионкой.
11 мая 1943г.Назарова К.А. кандидат в члены ВКП(б)».
2. «Начальнику НКГБ. г. Миасса майору Быку Роману Борисовичу от участкового оперуполномоченного государственной милиции РСФСР при Говорухинском сельсовете ст. лейтенанта Мозглякова.
Донесение.
Хочу сообщить вам, что в ходе оперативных наблюдений, было выявлено, что ветеринаром Гуляевым М.И., на берегу оз. Кисегач была сооружена единоличная купальня из пиломатериалов, приобретенных у лесничего Фролова И.П. за две бутылки спирта(1 литр). А также хочу сообщить, что супруга вышеупомянутого Гуляева М.И., Анастасия Владимировна Гуляева (документы проверенны, в порядке) во время купания и охоты за раками может находиться под водой более 25-30 минут.
14.сентября 1947г. Ст.Л. Мозгляков».
3. «Министру госбезопасности, генерал-полковнику Виктору Семеновичу Абакумову. Лично. Срочно.
Хочу сообщить вам, что мною задержанная гр.Анастасия Владимировна Гуляева, 23г.р., г. Херсон, может находиться под водой без вреда для своего здоровья и без всяческих приспособлений для подводного плавания более 30 минут. При внешнем осмотре тела гр. Гуляевой никаких отклонений от общепринятых норм, типа рыбьих жабр замечено не было. Исключение составляют небольшие кожистые перепонки между пальцами обеих ног. По заключению присутствующего при осмотре гр. Гуляевой, полковника мед. службы, доктора наук Байбак Ю.С., подобные перепонки могут быть примером ярко выраженного атавизма, который впрочем столь долгое нахождение под водой гр.Гуляевой, объяснить не может.
Автор публикации
