Глава 7. Еще короче, чем глава 5.
А есть ли выход?
Утром Давыдов проснулся от странного жжения во всем теле.
– Вот новости, — пробурчал он недовольно. — У них в клинике клопы, что ли завелись?
Владимир рывком сбросил с себя мятую простыню и уставился на свое тело, словно завороженный. Всю кожу покрывали безобразные красные струпья, а прозрачные пузыри, наполненные мутной жидкостью, напоминали волдыри ожогов.
– Господи! — вскричал Владимир. — Да что же это такое? Храпевший на соседней койке его дружок Ручкалов проснулся не сразу, но, увидев волдыри на теле Давыдова, пришел в неописуемый восторг. — Великолепно, какова сила внушения! Ты просто гений! Слушай, Вовка, тебя, случаем, в той прошлой жизни огнем не пытали?
– Прослушаешь пленку и поймешь, — пробурчал Давыдов, включая допотопный магнитофон на запись.
– Я -то пойму, но уж ты постарайся до конца эксперимента на себя руки не накладывать, как твои нервные предки, — пошутил (а может быть, и не пошутил) Ручкалов.
– Я и не собираюсь, — огрызнулся Давыдов. — И не надейся…..
Пересказывая события, произошедшие с Пьером Ж’Озе, Владимир мучительно решал эту дурацкую дилемму: что делать? Бежать отсюда без серьезной подготовки явно не удастся, а суицид…..Нет, суицид явно не для него. У Давыдова сложилось странное убеждение, что Ручкалова, друга его задушевного, подобная концовка их дружбы явно бы устроила. Хотя это и дико, наверное…..
8. Попытка четвертая. Последний гвоздь.
Давыдов лежал на продавленной больничной панцирной кровати совершенно голый, а распутная полуобнаженная медсестра покрывала ожоги, полученные необыкновенным способом, какими-то дурацкими нашлепками из бинта и ваты с дурно пахнущей мазью.
– В этой клинике, похоже, все, начиная от больных и заканчивая медперсоналом, немного сдвинутые, — подумал Давыдов, наблюдая за усердием медсестры.
Из-под белоснежного халата, по обычаю надетого на голое тело, мелькала то ее вздернутая грудь, то голое плечико… Странно, но такие близкие прелести сестрички нисколько не волновали Владимира. То ли мысли были заняты планом побега из психушки, то ли хваленое ручкаловское впрыскивание так действовало на мужскую потенцию. Может быть, просто накопилась усталость ….
План освобождения витал где-то рядом, но вертлявая медсестра все-таки отвлекала Владимира.
– Принесите, пожалуйста, спирту грамм триста, — попросил он, и сердце замерло от проявленной нахальности. Исполнительная девица слетела с тела, истерзанного медицинскими манипуляциями. Она выпорхнула из палаты, чтобы через пару минут поставить на тумбочку небольшой стеклянный поднос с полной ретортой спирта и двумя чистыми стаканами.
– Спасибо, дорогая, вы можете идти, — приказал он, невзирая на ее нескрываемое разочарование и удивление.
– Ух ты какой! Пятнистый Аполлон ты наш недосожженный! — весело заорал Ручкалов с порога. — Слушай, после прослушивания этой пленки я, честное слово, тебе позавидовал. Гадом буду, не вру, — побожился он. – Такие приключения, такие женщины…..А ты еще хлюпаешь: невезучий, невезучий. Да я б на твоем месте после окончательного, конечно, выздоровления за роман засел. Жаль только создатель таланта не отмерил. Нет, честное слово, я тебе черной завистью завидую….
– Так в чем проблема? — ощетинился Владимир. — Или ты сам себе не сможешь в вену иглу вставить? Так вон у тебя какая помощница есть. Как пионерка: всегда готова и на все.
Ручкалов замолчал, задумался и жалобно протянул:
– Да я бы рад бы, но, понимаешь, раз уколешься, два, а потом…да и нельзя мне. На мне клиника, пациенты, их родственники, финансовые расчеты. Одним словом, пока никак. Ну ладно, мы заговорились. Он увидел на тумбочке спирт и спросил. — А, может быть, ты выпить хочешь? Тогда пей. Отложим процедуру на завтра.
– Нет, пожалуй, уж лучше мы потом с тобой вместе махнем, – качнул головой Давыдов.
– Да я как-то….Да ты же помнишь, я пьянею моментально, — заколебался Ручкалов, а потом, махнув рукой, бесшабашно рассмеялся. – А, ладно, можно будет и расслабиться один разок, – проговорил он, протирая проспиртованной ваткой локтевой сгиб Володи и медленно вводя ему в огрубевшую вену свое зелье.
– Ну все, расслабляйся, не буду тебе мешать, – пробормотал он и, пряча отчего-то взгляд, поспешил к двери.
Вновь пространство вокруг и внутри Давыдова скукожилось, свернулось, словно сгусток черной прокуренной мокроты и сознанье его переместилось в сознание легионера Леонида, за две тысячи лет до того, как…
Три часа одного дня – четырнадцатого числа месяца Нисан
Час первый (утро)
Несмотря на раннее утро, солнце палило нещадно. Бронзовый шлем с выцветшими от дождей, солнца и пыли перьями дикой куропатки раскалился. По лбу и вискам Леонида, одного из лучших легионеров иерусалимской когорты, струился серый от пыли горячий пот.
Тридцать вооруженных триариев в кованных панцирях, при мечах и копьях, с круглыми щитами из толстой бычьей вываренной в масле кожи, выстроились в одну шеренгу и с ненавистью взирали на своего центуриона. По его приказу они стояли на самом солнцепеке.
Шеренга триариев напоминала собой выточенных из темного песчаника идолов. Под толстыми подошвами кожаных сандалий на высокой, почти до колен, шнуровке лишь иногда скрипел песок или шуршал сухой лист подорожника.
Огромный, почти сплошь заросший черным жестким волосом центурион, выходец откуда-то с Арарата, не торопясь, прохаживался мимо своих воинов. На его груди красовалось большое золотое солнце с кривыми лучами, пронзенное молнией, – знак командного состава. На плечах висел скрепленной золоченой бляхой темно-красный, почти кровавого цвета шелковый плащ.
Центурион с деланным сомнением ходил взад и вперед, разглядывая лица воинов, но Леонид был твердо уверен, что выбор на гнусную роль последнего палача падет на него.
– И, пожалуй, ты, — проговорил армянин, протянув почти к самому лицу Леонида шишковатый кулак с жесткой порослью, в котором зажимал большой гвоздь с коваными гранями и округлой шляпкой.
Выходец из древнего и богатого рода и плебей, варвар-армянин, ненавидели друг друга, давно и непреодолимо, как только могут ненавидеть друг друга дети господина и его раба.
– И мне наплевать! — заорал он. — Что ты, Леонид, сын патриция, внук патриция, правнук патриция, мне совершенно безразлично, что твой отец заседает в сенате, и что ты сам будешь заседать в нем, если, конечно, не погибнешь к тому времени, как последняя собака, где-нибудь в пустыне. Сейчас ты просто легионер, наемный триарий, и ты выполнишь приказ своего центуриона, либо тебя повесят с позором, как дезертира. И на своего отца, и на весь твой род падет пятно несмываемого позора. Леонид взял протянутый ему горячий и влажный от потной ладони центуриона гвоздь и тихо, так, чтобы никто, кроме него и армянина, не слышал, проговорилил:
– Ты прав, центурион. Наш род очень древний и знатный, клянусь Юноной, но он еще и очень богатый. Да, я простой легионер, ты прав. Но я пошел в наемники не ради денег, как и мой отец в свое время пошел в гладиаторы, нет, я пошел, чтобы стать настоящим мужчиной, воином, а не палачом. Но опять ты прав, приказы не обсуждаются, но запомни, мой контракт заканчивается уже через пять месяцев, а твой – через три года. Как знать, может быть, мне захочется купить весь наш легион вместе с тобой, центурион … Я мог бы, впрочем, сделать это и сейчас. Ты сам знаешь. Закон священного Рима позволяет мне это сделать, и, поверь, вот этого мне бы с лихвой хватило для такой сделки, – Леонид указал взглядом центуриону на драгоценный перстень с вытравленным на плоской грани сверкающего изумруда изображением Зевса..
– Однако пойдут слухи, порочащие славное имя моей семьи. Нет, ты этого не дождешься. Но после того, как я выполню твой подлый приказ, я буду с тобой драться. На любом оружии и в любом месте. Закон Рима этого тоже не запрещает. И закончим на этом. Я устал от тебя, центурион. Ты мне противен.
Сквозь природную смуглость было видно, как центурион побледнел. Отойдя на несколько шагов от шеренги легионеров, взял себя в руки и громко крикнул:
– Все, названные для участия в казни преступников, приговоренных к распятию, свободны до полудня. В начале шестого им надлежит быть на вершине Голгофы в полном вооружении и парадных доспехах. Остальные – за мной.
Отделение из двадцати триариев четко повернулось налево и одновременно ударило рукоятками мечей по туго загудевшим щитам. Попрощавшись с товарищами, они последовали вслед за центурионом, еще бледным от бешенства. Над землей после их ухода долго висело легкое облако пыли, терпко отдающее мускусным запахом пота .
Лишь три человека, три легионера, волею судьбы и коварного центуриона вынужденные сыграть роль палачей в безобразном спектакле под названием казнь, остались на площади, с завистью наблюдая за уходом боевых товарищей. (не раз проверенных на стойкость в свирепых драках с варварами и кочевниками). Вполголоса ругаясь и проклиная подлого армянина, они разошлись кто куда. До полудня было еще далеко.
Леонид постоял некоторое время в густой тени смоковницы. Под жаркие лучи солнца выходить совершенно не хотелось, но здесь, в полном одиночестве, ему было слишком неуютно от нахлынувших разом тяжелых сомнений. Честь честью, но бой с центурионом довольно опасен, и исход его непредсказуем. В своем мастерстве владения оружием Леонид не сомневался. Отец еще в юношеские годы научил сына владеть практически любым видом оружия, включая палицу и боевой трезубец гладиатора. Но Леонид прекрасно сознавал, что в схватке может случиться всякое: поскользнется нога на влажной от росы траве или легкий солнечный зайчик от лезвия меча противника на миг ослепит его. Тем более, что армянин выше римлянина на голову, и руки его значительно длиннее. Да и, в конечном итоге, нельзя сбрасывать со счетов и волю богов. В последнее время достойный сын Рима редко обращался к ним за помощью, более надеясь на себя. Боги не жалуют дерзких. Сплюнув под ноги и растерев темный комочек пыли подошвой, он все-таки решил пойти в расположение когорты.
Прямо перед ним, волоча по пыли длинный толстый хвост, медленно и нагло брела крупная камышовая кошка. Леонид уже было взялся за меч, чтобы перерубить нахалку надвое, как заметил, что сосцы ее тяжело болтаются в такт шагов и брюхо ее непомерно раздуто. Кошка явно подыскивала место, где бы окотиться. От беременной кошки Леонид как-то незаметно переключился на мысль о продолжении своего рода. Если бы у него был сын, предстоящий бой был бы не так страшен. Все-таки славный и древний род не прервется от удачного выпада центуриона, а так….
И тут Леонид с очевидной ясностью понял, что ему надлежит сделать:
– Маркитантки, только к маркитанткам! — громко воскликнул легионер и поспешил к заметному издали по ярко-красной крыше борделю.
Легионеры брали в походы большое стадо овец, которое служило не только пищей для воинов, но и заменой женщин. Легионеры побогаче или центурионы, выбившиеся в командное сословие из народа благодаря определенным воинским талантам, занимались любовью с красивыми женоподобными отроками, сопровождавшими их в обозе. А самые обеспеченные и родовитые воины римской армии предпочитали предаваться любви с женщинами- блудницами. Некоторые из них вместе с юношами проводили жизнь на колесах, следуя за войсками из самого Рима. Не брезговали и местными женщинами из земель, где проезжала и ночевала когорта. Маркитантки, обозные женщины, блудницы из местных во времена длительных стоянок жили и принимали своих возлюбленных в борделе, расположенном рядом с банями.
Леонид лениво шел по выжженной зноем местности. Сняв шлем с потной головы, и перебросив шит за спину, он с тоской взирал на поникшие оливковые сады вдоль разбитой дороги из грубого булыжника. Листья деревьев, покрытые пылью, казались расслабленными свинцовыми пальцами, нанизанными на тонкие прутья веток.
– Проклятая страна, — пробормотал римлянин. — Вроде весна, а природа сохнет и чахнет под солнцем.
Раскаленная мостовая гнала под черепичную крышу. Там его, уставшего и потного, ласковые женские пальцы обмоют в прохладном бассейне, разомнут натруженные до судорог икры ног и умастят его обветренную кожу целебную смесь оливкового и розового масел.
На пороге борделя, под портиком, выложенным мелкой мозаикой, его встретила приветливая полная женщина. Тембром голоса она напоминала Леониду престарелую мать, и он часто приходил сюда просто побеседовать с ней.
– Здравствуй, Леонид! — почти пропела она, радостно улыбнувшись легионеру. – Что желает доблестный триарий?! Холодного, разбавленного родниковой водой вина? Легкую задушевную беседу? Прохладный бассейн с благовониями и розовым маслом или же женщину, умелую в обхождении и любовных утехах?
– Здравствуй, Мария, – поприветствовал ее легионер. – Все перечисленное, кроме, пожалуй, задушевной беседы, на нее у меня, к сожалению, нет времени. К пяти часам я уже должен быть полностью экипирован. И еще, – Леонид задумался, – у тебя, случаем, нет на примете девственницы?
– Пожалуйста, пожалуйста. К твоим услугам есть иудейка и германка. Кого пожелает доблестный легионер? Но не забудь, мой господин, девственница стоит не в пример дороже.
– Ты меня удивляешь, Мария, – рассмеялся воин. – Разве я хоть раз дал повод сомневаться в моей платежеспособности? По-моему, нет. Иудейка, говоришь? – продолжил он, в задумчивости снимая с себя тяжелые раскаленные доспехи. – Я должен казнить сына иудейского народа? Пусть так. Но и пусть иудейка родит сына Риму! Зови ее. О деньгах не беспокойся.
Леонид достал из кожаного мешочка золотую монету с профилем венценосного Цезаря и вложил ее в пухлую ладонь содержательницы борделя.
Пройдя по красному с золотом полутемному коридору, Леонид очутился на освещенной террасе. Среди цветущих ветвей магнолий и рододендронов, растущих в высоких глиняных вазах, голубел прохладной на вид водой выложенный майоликой и смальтой большой прямоугольный бассейн. Возле стены с мозаикой тринадцатого подвига Геракла его ожидала молодая иудейка. В длинном светлом полупрозрачном хитоне с талией под самой грудью на греческий манер, она была очень мила. Молодая, не старше четырнадцати лет, девушка улыбалась Леониду легкой заученной улыбкой, и лишь неприкрытый страх в продолговатых, больших темных глазах выдавал истинное настроение рабыни.
– Мария! – хлопнул в ладоши Леонид. – Мария!
Хозяйка борделя появилась с большим круглым подносом, на котором стоял кувшин с разведенным красным вином, тонким бокалом из благородного алебастра и засахаренными цукатами.
Мария, – проговорил Леонид, все еще разглядывая девушку. – Мне она нравится. Я покупаю ей свободу.
Он подошел к девушке и мечом срезал темный кожаный ремешок на высокой тонкой шее.
Во вновь протянутую ладонь Марии легли одна за другой еще пять золотых монет.
– Через час, – не терпящим возражений тоном произнес римлянин, – ты принесешь сюда грамоту о ее свободе, выполненную по всем правилам .
– Господин триарий может быть спокоен, — произнесла женщина. – Иудейка свободна. Можешь распоряжаться ею, как ты того пожелаешь.
И поставив поднос, она неслышно скрылась в соседнем коридоре.
– Как тебя зовут? – спросил Леонид, наливая себе в бокал прохладного напитка.
– Юдифь, мой господин, – проговорила иудейка по- латыни.
– Скажи, Юдифь, не вкладывала ли ты сегодня себе в лоно кусочки лимона или уксусные тампоны против зачатия?
– Нет, господин легионер, еще нет, – тихо проговорила девушка, в смущении опустив покрасневшее лицо.
– Юдифь, – шепотом произнес Леонид, – вот тебе все мои деньги. Этого тебе хватит на многие годы обеспеченной жизни не только здесь, в Иерусалиме, но и в благословленном Риме, куда я советую тебе перебраться. Хозяйке своей бывшей о деньгах лучше не болтай, честно говоря, я ей не очень доверяю, впрочем, как и всем женщинам ее ремесла. Сегодня я войду в тебя столько раз, пока не решу, что ты зачала. По приезду в Рим купи себе на окраине небольшой домик с садом . Если богам будет угодно, чтобы я увидел завтрашний восход солнца, через несколько месяцев я вернусь в Рим и сделаю тебя своей законной женой.
Он посмотрел на девушку, радостно внимавшую ему, и уже громко, чтобы Мария могла слышать, если ей вздумалось подслушивать, произнес, улыбаясь:
– А теперь, Юдифь, омой меня и помассируй мое тело. Сегодня у меня будет очень трудный день.
Час второй ( полдень).
Ровно в пять часов Леонид стоял на самой вершине Голгофы, невысокого голого холма, расположенного к западу от Иерусалима. Отсюда ему было хорошо видно, как из городских ворот, называемых иудеями Судными, большой черной змеей выползала толпа во главе с замученным побоями и изнуряющей жарой человеком. Тот с большим трудом нес на спине тяжелый грубо сколоченный деревянный крест.
Чем ближе оказывались человек и толпа к вершине холма, тем тяжелее и пакостнее становилось на душе у легионера.
Уже доносились отдельные крики людей, сопровождающих приговоренного к распятию. О боги! Леонид слышал не только стенания и проклятия сочувствующих, но крики радости.
– Проклятая страна, проклятый народ, — прошептал легионер в изумлении.
Несмотря на то, что к распятию было приговорено трое, внимание Леонида было приковано лишь к первому из них. Пропитанные потом и кровью, запорошенные пылью и пеплом пряди на высоком лбу молодого еще человека были перехвачены венцом из терна, того самого, что растет по иерусалимским оврагам, приносит мелкие, терпкие плоды и болезненно ранит длинными загнутыми острыми шипами. Некогда белая холщовая одежда сейчас не прельстила бы самого последнего бродягу. Бич заплечных дел мастера, профессионального палача, сделал свое дело. Окровавленные лохмотья, словно поникшие ветви олив в замученных жарой садах, едва прикрывали ссадины и кровоподтеки на теле несчастного. Несколько раз он падал, роняя тяжелую ношу, но сухое щелканье хлыста заставляло его вновь и вновь, подниматься и поднимать крест. На шее несчастного болталась небольшая дощечка с издевательской надписью на иудейском языке и латыни: ИИСУС НАЗАРЕЙ ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ.
– Так вот ты какой, Иисус, про которого весь Иерусалим говорит, – прошептал Леонид. – Бродячий философ и искусный лекарь, исцеляющий даже прокаженных, как ни странно, приравненный первосвященниками к величайшим врагам Иерусалима. Настолько опасен для них, что даже великому Понтию Пилату не удалось спасти этого самого Иисуса от смертной казни. И это в его руку я, профессиональный воин, достойный сын достойных родителей, должен забить этот проклятый гвоздь. Нет! Я не напрасно вызвал на поединок этого варвара, центуриона. После такой гнусной и постыдной казни жить как раньше я все равно бы не смог!
Леонид отвернулся от кричащей толпы и увидел, что горбатый землекоп уже выкопал в каменистой почве три неглубоких ямы для крестов.
Только сейчас легионер заметил, как изменилась погода. Серые, неопрятные тучи неслись по небу, гонимые раскаленным ветром из горячей пустыни. Диск солнца сквозь плотную завесь пыли казался кроваво-багровым. Птицы смолкли, и только большие черные вороны, словно обрывки черной ветоши, летали со скрипучими криками над Голгофой. Леонид не желал смотреть на свершаемое бесчинство. Но пронзительные крики и звонкие удары боевых топоров по шляпкам гвоздей, словно неведомая сила, развернули его мощный торс, заставили оглянуться. Иисус лежал на кресте, ноги и правая рука его уже были прибиты к шершавой поверхности. Лишь левая рука, судорожно сжимая пальцы, лежала на потной и вздымающейся груди, словно прикрывая сердце .
Центурион опустился на одно колено и, с силой, сняв кисть Иисуса с груди, приложил ее к перекладине креста.
– Ну что же ты, герой? – ветер унес его слова куда-то к подножию холма, но Леонид прекрасно прочел брошенную армянином фразу по губам.
Достав из-за пояса последний гвоздь, который должен был распять не только Иисуса из Назарета, но и самого Леонида с его понятием о чести римлянина легионер, нетвердо ступая, подошел к лежащему на земле кресту.
Рухнув на оба колена над приговоренным он дрожащей рукой с трудом освободил из поясной петли бронзовый топор, приставил кованый гвоздь к руке Иисуса и, помедлив мгновенье, почти без размаха с силой ударил обухом по шляпке. И еще раз, и еще.
– Ну вот видишь, как все просто, – услышал он после того, как в воздухе растаял крик Христа, и на холм неожиданно упала полная тишина. – А ты противился. Хотел вернуться к стенам Рима чистым, незапятнанным героем? Поверь, так и случится. Пройдут годы, да что там годы, уже через несколько месяцев ни о нас, распявших этого самозваного царя Иудеев, ни о нем самом, возомнившим себя мессией, никто и не вспомнит. Наступает Пасха. Иудеи отпразднуют ее. Поверь, переполненный желудок хорошо помогает избавиться от неприятных воспоминаний. Это уж точно, по себе знаю….
Леонид поднялся, отряхнул колени от пыли и, заправив топор, прошипел со злобой сквозь зубы:
– Какое же ты, все-таки, животное. Ошибаешься. Я почти уверен, что и Иисуса Христа, и нас, распявших его легионеров Великого Рима, люди никогда не забудут. Я жду тебя вечером возле восточной городской стены Иерусалима. С любым оружием. И да рассудят нас боги. Жить с такой грязью на душе мне не позволит совесть.
Леонид с ужасом посмотрел на уполовиненный диск солнца и прошептал:
– Что это? По-моему, начинается солнечное затмение. Неужели мы и в самом деле распяли мессию?
Он бросился прочь с холма. Плачущие женщины в белом расступились перед ним, словно боясь оскверниться прикосновением.
А он бежал прочь от затмения, прочь от распятого Иисуса из Назарета, прочь от ухмыляющегося центуриона. Прочь. И в спину ему бил, словно ладонями по ушам, то ли стон Иисуса, то ли вздох: ИЛИ, ИЛИ! ЛИМА САВАХФАНИ!
Час третий. (Вечер).
За восточной стеной Иерусалима иудеи издавна сажали виноград. Странно, но вид резных виноградных листьев несколько успокоил Леонида. Он постепенно перешел на быстрый шаг, а потом и вовсе присел возле старого куста, вьющегося по шпалере. Узловатый шершавый ствол, резные листья и трогательно хрупкие усики лозы напомнили загородное имение его родителей. Неожиданно для себя, Леонид уснул, даже скорее не уснул, а провалился в спасительный сон без сновидений, легкий и чуткий.
На миг римлянину показалось, что невдалеке шуршит и вздыхает родное море. Но это выл ветер за городской стеной. В стороне, откуда он прибежал, в районе Голгофы. Он проснулся.
Напротив сидел, втыкая острый нож в каменистую почву, огромный, совершенно спокойный центурион.
– Ну вот ты и проснулся, Леонид, – пророкотал он. – А то я уже собирался тебя будить. Да жалко стало. Уж больно ты печально во сне улыбался. Разве что не плакал… Клянусь Юноной! А может быть, ты передумал? Еще не поздно. Мудрый центурион простит зарвавшегося легионера. Простит и забудет о выпаде. И никто в легионе не узнает, клянусь.
– Хотя ты и варвар, – сказал Леонид, нарочно выводя легионера из себя, – но не сможешь отрицать, что совершенное мной, тобой и товарищами, это, как ни крути, подло и достойно разве что низкого плебея, грязного раба, нелюдя….
– О боги! – Вскричал армянин. – Ты опять об этом распятом иудее! Да разве мало их погибло с тех пор, как Рим вознес над Иудеей свою длань? Сотни! Тысячи! И между прочим, многих из них, очень многих убил именно ты, Леонид.
– Да, ты прав, центурион. Тогда я выступал как воин. И мог погибнуть с той же легкостью, с какой убивал. Война она и есть война. Но делать из легионеров палачей не позволено никому. Ни тебе, ни достойному Цезарю. И хватит болтать! Уже слишком темно. Ты принес выбранное тобой оружие?
Армянин молча встал, подошел к камню, на котором лежал большой сверток из грубо обработанной шкуры осла. Тускло звякнуло оружие. К корням винограда упали два меча: большой , германский, и малый, римский, палица, копье, утыканная длинными шипами, большой трезубец на толстом деревянном древке. Могучий армянин выбрал длинный меч из холодных стран, затерянных где-то за скифскими степями, и обыкновенный круглый щит римской армии.
Легионер оглядел площадку, на которой предстояло биться, и выбрал легкое короткое копье. Но меч, спасший его жизнь во многих боях, с перевязи не снял.
Они встали друг против друга, шепотом произнесли молитву богам и сошлись в битве. В тот же миг крупный дождь плотной стеной упал на иссушенную землю. Они с криками и ревом в отблесках молний, под раскатами небывалого грома нападали и падали. Их ноги скользили по раскисшей глине, и тела стали скользкими, словно с небес падала не обычная вода, а жидкое масло. Легкое копье Леонида первым нашло лазейку к обнаженному телу среди почти неодолимой бронзовой брони.
Плоский остро отточенный наконечник пропорол жилистую шею центуриона над ключицей. Чудо уберегло сонную артерию раненого варвара. Одновременно длинный меч армянина вспорол неприкрытый внизу живот легионера, выворачивая внутренности. Лишь в легендах бои между опытными воинами длятся очень долго. В жизни маленькая оплошность решает все. Безжалостное железо рвет плоть, прекращая земное существование.
…Два окровавленных человека без движенья лежат в грязной луже. Их кровь, смываемая дождем, попадает в воду, смешивается с ней, делая ее темной, почти черной.
Спустя время тот, что повыше, привстал на четвереньки и сквозь боль, дождь и непогоду, качаясь, словно смертельно пьяный, пополз куда-то прочь.
А у того, кто остался лежать, в ярко-зеленой звездочке на пальце отражалась молния. Звездочка загоралась и гасла всю ночь, пока на небе бесилась необычно сильная гроза.
Глава девятая
Давыдов с омерзеньем отбросил микрофон и подошел к черному стеклу. Пленка закончилась, и катушка свободно вращалась в магнитофоне, тихо потрескивая и поскрипывая. Владимир, прижавшись воспаленным лбом к холодному стеклу, к этой жалкой дрожащей преграде между ним и черной вселенной в мелких пробоинах звезд, смотрел в темноту и сквозь ужасающее свое одиночество с какой-то жуткой безнадежностью.
«Ну откуда, откуда же я, почти сознательный атеист, мог знать, что он и в самом деле существовал? Господи, да если б подобное знание да в юные годы!..»
Но где-то в глубине души предательски шевельнулось страшное осознание того, что ни к чему бы другому, кардинально противоположному, это знание не привело бы…
«Заповеди… Господи, да сколько же их… Пойди, попробуй проживи, следуя им хотя бы годик… Сомневаюсь, господа, что получится, сомневаюсь…»
Как всегда, совершенно неожиданно, в палату влетел Ручкалов.
– Ну что, Володя, исповедался? – второй подбородок его затрясся от смеха. Он открыл свой черный, потертый на уголках чемоданчик, в котором лежали кассеты с предыдущими записями.
– Сережа, хлопнем понемногу, а то я все один, да один. Так и свихнуться недолго.
Друзья уселись рядом с тумбочкой. На грязной и облезлой крышке ее появился заранее приготовленный спирт. Закуску составлял изогнутый трупик отварного минтая с холодным, посиневшим картофельным пюре – обеденная порция Давыдова, принесенная заботливой медсестрой.
Да, так и не научился пить спирт Ручкалов,
не научился… Уже через четверть часа идиотская улыбка пересекала лицо врача, очки затерялись где-то в пыльном углу возле плинтуса, а сам их хозяин валялся на соседней кровати и громко, с небывалым воодушевлением хлопал в ладоши. Медсестра, грациозно перебирая ногами в туфлях на шпильках, танцевала на той же тумбочке.
Выплясывая нечто вроде румбы, она в ритме танца сбрасывала с себя и без того не очень богатый свой гардероб.
– Ну у тебя и медперсонал… – откровенно удивляясь, проговорил Владимир.
– Кто – она? Да ты больной, что ли? Какая она медсестра? – Ручкалов икнул, подобрал с пола окурок, брошенный неутомимой танцовщицей, докурил, пуская сизые клубы дыма в потолок, и продолжил.:
– Ольга Лукьянова, двадцати трех лет, шизофрения вульгарная, обыкновенный классический случай, почти то же самое, что и у тебя.
– Подожди… – проговорил Давыдов, сделав вид что не расслышал последней фразы врача. – А как же ее работа, зеленка, внутривенные инъекции, халат, наконец?
– Хм., – поразился наивности своего друга Ручкалов. – Трудотерапия! И ничего больше. Классический случай…
После чего упал на подушку и мгновенно захрапел.
Моментально протрезвевший Давыдов властным жестом руки прогнал со своей тумбочки лжемедсестру, и как только за обиженной и совершенно голой девицей закрылась дверь, он без малейшего стеснения начал тщательно исследовать содержимое черного кейса.
– Ну как здесь соблюсти заповеди? Ну как? Вроде бы и свое ищу, но в чужом чемодане… Дилемма…
Сложив все магнитофонные катушки, какие были в чемодане, в плотный полиэтиленовый пакет с фиолетовым Чебурашкой, надежно обмотал сверток найденным там же широким лейкопластырем, и, собрав все бумаги, где хотя бы вскользь упоминалась его фамилия, «подопытный» прошел в санитарную комнату.
Там, найдя в замызганном шкафу ведро с хлоркой, глубоко погрузил свое досье в вонючий белый порошок и с мстительным злорадством помочился туда. Он еще не успел закрыть за собой тяжелую дверь, а помещение уже наполнилось ужасающим зловонием.
Вернувшись в палату, Владимир с ненавистью уставился на своего бывшего дружка.
– Так, значит, я, по-твоему, больной? Ну-ну. Посмотрим.
Давыдов связал грубыми узлами все простыни и пододеяльники с обеих кроватей, обмотался ими на манер египетской мумии и совсем было уже шагнул за порог палаты, как взгляд его упал на небольшой пузырек с мутноватой жидкостью – той самой.
Мгновенье поспорив со своей в последнее время что-то уж очень покладистой совестью, Давыдов смело набрал в одноразовый шприц примерно столько же эксклюзивного снадобья, сколько набирал его в последний раз Ручкалов.
«Небось не подохнет…» – равнодушно подумал Владимир и, перетянув жгутом руку эскулапа, медленно и старательно выдавил в набухшую вену все содержимое шприца. Он вышел на балкон, с опаской посмотрел на серевшую где-то там, далеко внизу, широкую бетонную отмостку, идущую по периметру всего дома, изготовленную явно еще до переворота семнадцатого года, и, решив не рисковать, поспешил на улицу по лестнице.
Выскочив в парк, беглец затравленно огляделся и затрусил в противоположную от КПП сторону, в самую глухую часть парка.
Осенняя тишина, лишь слегка нарушаемая шуршавшим в листьях дождем, окружила Давыдова.
Носком здоровой ноги он вырыл небольшое углубление и, вложив туда сверток с кассетами, как можно тщательнее засыпал его, а сверху еще припорошил опавшей листвой.
– Ковбой хренов!.. – презрительно обозвал самого себя обозленный очередной неудачей Давыдов: его веревка из простыней никак не желала закрепиться за арматурину, торчавшую из бетона.
И в это время брошенная в очередной раз скрученная простыня наконец-то надежно зацепилась за колючую проволоку, пущенную поверх забора. Судорожно хватаясь за веревку и упираясь ногами в стенку, Володя кое-как достиг «колючки». Зажмурив глаза и прикусив заранее язык до ожидаемой жуткой всепроникающей боли, Давыдов бросился животом на проволоку. Больничная пижама и полинявшая майка могли служить лишь призрачным прикрытием от ржавых острых шипов, но уже через несколько секунд спасительная ночная тьма, настоянная на шуршании пожухлых кустов сирени, приняла беглеца.
…. Вдоль шеренги самых спокойных из обитателей частной психоневрологической клиники, вооруженных лопатами, метлами и граблями, с видом центуриона из славной Иерусалимской когорты Великого Рима расхаживал главврач, но уже не Ручкалов. Тот неожиданно для всех спился, стал беспокоен и буен и теперь занимает койку в одной из палат бывшей собственной клиники. Новый владелец данного учреждения и наследники – родственники Сергея не надеются на его быстрое выздоровление.
Автор публикации
