Чурбак

Присевши на корточки, Андрейка с блаженным видом грелся под ласковым солнышком, потираючи руки мелом выпачканы. Заутреню уже отслужили, до обедни еще далеко, солнышко греет, сердце трепещет, душа поет… Чего еще молодому послушнику надобно? Чай, не топором-то махать, аки Семен, крепкий инок, кий топориком усердно махаючи, колол чурбаки на поленья да щепы?! Вон ведь, ангелочек, на чурбаке намалеванный, тоже ведь не топориком машет! Все руками поводит да благостью одаривает.

– Ах ты ж, Господи прости, бездарь белобрысая! – голосом гневным позади старшой разразился. – Снова сидишь, руки сложивши?! Ах, ты ж паразит!

Ручищею могучею громогласный инок Борис ухватил Андрейку за шиворот да силою поднял, чтоб, значит, беседу богоугодную этому остолопу белобрысому втолковать.

– И на кой я тебе, бестолочь, дрова колоть наказал?! – громыхал Борис. – Чтоб ты, сидячи да на солнышке греючись, безобразия свои чинить вздумал?! Вот я тебя сейчас… – и старшой Борис, размахнувшись поширше, прямо по морде Андрейке вдарить удумал.

Андрейка уж зажмурился, уж вжался весь, словно бы бес окаянный от гнева Божьего, аж тут голос настоятеля, отца Архипа послышался.

– И чего это ты, Бориска, на все подворье с утра раннего бранишься?! – у старшого игумен спрашивал, с двумя иеромонахами монастырскими тропами прохажуючи.

Склонив голову стрижену, Борис покорно поклонился игумену и руку целовал.

– Вот, батюшка, – стал инок старшой на Андрейку жалиться, – совсем от рук отбился, негодник! Сказано ему было словом человеческим, чтобы дрова колол да в поленницу складывал. Уж я ему и колун справный дал, и чурбак, вон, сухой. А он, прости Господи, все ворон считает да под солнцем греется заместо труда праведного!

– На солнце, говоришь, греется? – ухмыльнулся отец Архип на Андрейку поглядуючи. – Так на то она и благодать Божия с небес на нас, грешников, спущена, чтобы под солнышком ласковым греться. А то, что ворон считает – так ведь тоже не беда. Глянь-ка на небо, сколько их там несчитанных! Исспросил бы уж, – усмехался батюшка, – велика ли стая да куда следует, а уж после мордовал бы.

– Так ведь он, неслух окаянный, вон ведь какими безобразиями согрешает! – в голос жалился Борис, на чурбак с малюнком указуючи. – И рука у него, бесстыдника, не отсохнет всяку пакость малевать!

– А чего это там? – на чурбак пригляделся игумен. – Батюшки! – всплеснул руками святой отец. – Так ведь это же ангелок с крылышками! Степан, Володимир гляньте-ка! – двум иеромонахам рукой на чурбак указуючи, Архип воскликнул. – Да лепый какой! Ликом светлый, видом справный, словно бы ныне с небес спустился! Сам ли малевал? – у Андрейки, в печали голову склонившим, игумен спрашивал.

– Да сам, сам! – заместь Андрейки Борис отвечать вызвался. – Уж он-то горазд всяку дрянь малевать где ни попади! Давича, вон, у колодезя стаю птиц черных угольком напачкал. Да ни где-нибудь, батюшка, – и Борис ручищею своею стал Андрейку за ухо излавливать, – а на крыше колодезной! Ты представь себе, батюшка, что бы сталося, ежели б этот пакостник – да всю воду в колодезе углем измутил?! Стало быть, пити не стало бы инокам православным да трудниками богомольным! И вскарабкался же, злодей, рук да ног не выломал!

– То, что рук да ног не выломал, – сказывал Архип, – за то Господу нашему хвала! Уж не станешь же ты, Борис, увечий каких человеку Божьему желать?! А про птиц тех черных я слыхивал. И про них честны иноки лишь добрые слова сказывали. Сказывали, что птицы те уж больно на ворон похожи, что летают по воле Божией в небесах Господом даденных. И малюнку тому безоблыжному дивились иноки, нахваляючи лепоту его. Сказывали, будто бы небеса к колодезю спустилися, тёмны небеса, вороньем усыпаны. Ты уж, Борис, брани, да не забранивайся!

– Так ведь, помилуй, батюшка! – возроптал Борис. – Как можно-то человеку Божьему да послушнику, в трудниках спину не гнувшему – и такой богомерзостью руки марать?! Послан был он на дело праведное: водицы студеной из колодезя в бочку натаскать. А заместо этого руки марать принялся, еще и с крышею колодезной! Это ли, батюшка, дело богоугодное?! У-ууу, злодей! – прикрикнул старшой на Андрюшку с головою повинною. – А стирай-ка немедля свое художество.

И Андрейка, понурив голову, стал неспешно водить подрясником вдоль чурбака, чтобы ангелочка небесного извести.

– А постой-ка ты, малец! – сказал слово свое Андрейке мудрый батюшка да за руку взял. – Погоди-ка ты пока. Не очернеет чурбак да свет Божий не перекинется, ежели малюнок твой тут останется. Ты скажи-ка мне лучше, Андрейка, а с чего это ворон малевать принялся? Печаль-тоска на душе какая али от мыслей праздных?

– Пролетали в небесах, батюшка, – смиренно отвечал Андрей, – громко каркали. Я и намалевал.

– Ишь ты, рукописец каков! – изумился Архип. – Вот так глянул, значит, на небо и наваял?!

– Да, батюшка, – склонив голову, отвечал Андрейка.

– Ах, каков мастак! – похвалил Андрейку игумен. – А ангелочка-то как малевать сподобился? Неужто спустился с небес к тебе?! Али с этого сыча славный лик писал? – и игумен с улыбкою на Бориса, инока бранного указал.

– Да ну что вы, батюшка?! – улыбку скрываючи, Андрей поклонился. – Ангелочек-то мне привиделся. Сиживал я, батюшка на солнышке, мелок в руках вертел. Тута он лежал, недалече. Взял его в руки да вертеть начал. А тут видение мне явилося. Ангелок с небес Божьих спустился. И так уж он светел был, уж так душу мою обрадовал, что решил я его мелком во древе ваять. Чтоб не только душа моя радовалась, а душа человека кажного, кто взглянет на образ его светлый…

– Ай, молодца, Андрюшка! – Архип выкрикнул с радостью. – Ай, молодца! Кто душою светел да мыслями праведен – тому и ангелы с небес спускаются! – своим братиям духовным Степану да Володимиру игумен Архип сказывал. – Вишь, Бориска, чего в Божьем мире деется?! – Борису молвил батюшка. – Ангелочки с небес спускаются и в мыслях людям праведным являются. А тебе, Бориска, ангелочки являются? Али токмо опосля того, как ты бражки откушаешь из бочки, что за поленницей?

– Да я, батюшка… – кинулся Борис выгораживаться.

– Ай! – махнул рукой добрый батюшка, – Знамо мы твои отговорочки! Знаю я все ваши схроны да места потаенные! И обычаи ваши вечерние! Все я знаю про вас, черти ряжены! Токмо, глянь-ка, Борис, не браню ничуть. Потому, как знаю: дело свое справляете. И с дровами завсегда у нас порядок, и с водою студеною, и с тропками мощеными. Вы с Семеном руками велики да здоровьем крепки, с любым чурбаком сладите. А сподобитесь ли вы ангелочка наваять? А, Бориска, возьмешься ли?!

– Да я, батюшка, – понурвшись, Борис отвечал, – дров могу наколоть. А уж художества всякие – так не по мне они! Как по мне, батюшка, так дело сие не богоугодное?

– Ой ли?! – подняв палец кверху, Архип прищурился. – Вот гляди, ручища у тебе каки? Сильны! Кулачища-то каки? Почитай с его голову! – указал батюшка на Андрейкину головушку. – Ты и без колуна сей чурбак на щепы расколешь! Чурбак расколешь, а ангелочка не намалюешь. А знаешь ли, с чего так?

– Не знаю, батюшка, – с поклон ответил Борис.

– А с того, что дар рукописный сему послушнику Богом даденный! – важно сказывал игумен. – И не чертом проклятым в душу грешную вложенный, а лишь Господом из рук в руки дареный! Чтобы радость несть в мир Божий! Чтоб народ, во грехах утопающий, углядел в светлых ликах благость Божию! И негоже нам, человекам, Божий дар за грех почитать. Ты уж, Андрейка, малюй! – игумен Андрейке сказывал. – Ты малюй, отрок, хоть мелком, хоть краскою. Токмо ты малюй во славу Божию! Так, глядишь, и иконы писать станешь. А на Бориса-то не озирайся! Про то я тебе говорю, настоятель, коему Богом велено за святым монастырем приглядывать!

Осветилось лицо Андрейкино улыбкой благостной. Поклонился он батюшке и спросил:

– А чего изволите малевать, батюшка?

– А вот чего тебе привидеться, отрок – то и намалюй! – улыбнулся игумен. – Вишь, стена серая? А сподобишься ли ты, послушник, к вечерней выбелить оную да Господа нашего Иисуса Христа изваять на ней? Отважишься ли?

– Отважуся! – твердо сказывал Андрейка.

***

Тем же вечером у стены, почитай, весь монастырь собрался. Все на стену глядели, поутру еще серую. И трудники богомольные, и послушники шаловливые, и иноки черномольные и иеромонахи важные. Все глядели и дивилися.

И не стене серой да облупленной, но лику святому, Господнему. Простирал Господь руки свои к народу грешному. И в руках его благодать была. Освещало краснотой солнце вечернее сей лик благой да лепый. И был он от того еще благостней. Словно не малюнок на стене то был, а сам Господь, с благодатных небес спустившийся!

Богомольные люди дивилися, а Андрейка, мелками да побелкой перепачканный, в сторонке стоял. Стоял себе смиренно и улыбался.

А недалече чурбак стоял не расколотый. Не отважился никто расколоть его. Так и остался стоять он в стороночке, с ликом ангельским, мелком намалеванным.