Рассказ №12 Санаторий

Я должен как-то вытащить это из себя, прежде чем всё закончится. Поэтому и пишу… А вы, уж простите, читаете. Но это ваш выбор. У вас он есть, в отличие от меня. Вы в любой момент можете отложить это и забыть. У меня же такой привилегии, увы, нет. Я стал вечным заложником этих событий, или правильнее сказать – их причиной, поэтому и нахожусь в гораздо худшем положении, чем вы.
Сейчас мне почти пятьдесят, но до юбилея точно не доживу – рак добьёт быстрее. Десять лет эпичной борьбы с чужеродной гидрой, жрущей меня в сотню голодных челюстей, вылились в бесславное угасание со всеми вытекающими: кровавый понос в больничное судно по утрам, крики от боли ночами и круглосуточные галлюцинации вперемешку с вечной тошнотой…
Но я не жалуюсь. Даже наоборот! Всё это дерьмо – это именно то, что кто-то назовёт кармой, кто-то – карой господней, а кто-то – обычной справедливостью. И я соглашусь со всеми. Вообще не понимаю, почему эта дрянь не настигла меня ещё лет тридцать назад. Я её вполне заслужил. Хотя, это уже не моя промашка.
Зовут меня Александр, но речь пойдёт не обо мне, а о том восьмилетнем, полностью здоровом мальчике Саше, которым я был в том далёком восемьдесят пятом. Точнее, даже не о Саше будет рассказ, а о другом мальчике – Вите Букарине. В июне его привезли в детский тубсанаторий, в котором я на тот момент чалился уже пятый месяц, так что, когда я говорю, что был полностью здоровым, это я лукавлю.
Санаторий был унылым пригородным заведением, вроде пионерлагеря, только дети застревали тут гораздо дольше. Иногда даже годами жили, а вместо традиционных детских развлечений получали прогулки на свежем воздухе в любую погоду и лечение кислородными коктейлями. Лечили нас от палочки Коха, которую предварительно диагностировали с помощью известной всем реакции Манту – той самой «пуговки», которую нельзя было ни мочить, ни чесать. А уж поверьте, у нас, у туберкулёзных, она чесалась так, что кожу хотелось снять! Помню, какой красной, горячей и твёрдой становилась рука от этой ненавистной «пуговки». Жуть!
А потом тётка-врач сказала родителям, что меня надо отправлять в этот долбанный санаторий на полгода. Помню, с каким воодушевлением родители расписывали мне безграничные радости санаторной жизни, при этом настороженно переглядывались и нервно хихикали. Ещё тогда в меня закрались первые сомнения. Хотя родители, уверен, сами толком не понимали, куда отправляют любимое чадо.
Санаторий ютился в хвойном лесу и включал в себя два деревянных корпуса в два этажа ростом каждый, со спальными палатами, игровыми комнатами, столовыми и прочими хозблоками. Был даже актовый зал, пусть и крошечный, зато с пианино. Там мы каждый день разучивали песню про Щорса, который вёл отряд по берегу, вёл издалека…
Наша группа состояла из второклашек, поэтому даже на лечении приходилось вгрызаться зубами в гранит науки, но к тому моменту, как прибыл Букарин, начались летние каникулы, и мы с благостным удовольствием предавались ничегонеделанию.
Самому младшему было восемь, старшему – Максу Рыбе – десять. Всего – человек тридцать. Девочки и мальчики жили вместе и спали в двух палатах вперемешку. Скажу больше: нас даже купали всех скопом. Заводили в помывочную, раздевали до трусов и по очереди драили мочалкой в огромном оцинкованном корыте. Трусы снимались за ширмой, но, если кто-то хотел, то мог запросто подсмотреть за чьей-нибудь голой задницей, чтобы поржать.
В один из таких банных дней Букарина и привели. Мы, как раз, закончили обедать, и дежурные собирали посуду на разносы, чтобы унести на кухню. Воспиталка Кира Александровна (за глаза – просто Кира) ввела в столовую тощего задохлика с неестественно крупной башкой. Выглядел он комично и как-то нелепо. Видно было, что несмышлёный. Мне таких всегда хотелось гнобить.
– Внимание, вторая группа! Закрыли рты! – только Кира умела так изысканно скрежетать голосом, что хотелось кривиться. – Заткнулись все! Савченко, или ты сейчас заглохнешь, или я тебе горчичник на язык приклею! Заткнулись, я сказала!!!
Она грохнула ладонью по столу, и мы смолкли.
– У нас новенький. Зовут Витя Букарин.
Кто-то тут же решил сострить.
– Пукарин?
Столовая взорвалась смехом и различными вариантами фамилии, среди которых был даже, почему-то, Пердолин.
– Я домой хочу, – скривился Витя и расплакался. Лицо его побагровело.
Наш смех шёл на убыль, поэтому эти слова услышали все, а не только Кира. Стоит ли говорить, что они нас только сильнее раззадорили.
В порыве чувств Витя обнял Киру и уткнулся в бок сопливым носом. Та брезгливо поморщилась и демонстративно оторвала от себя истерящего мальчика. Букаев же совсем раскис и разрыдался окончательно. Он просто стоял, держал перед собой полусогнутые, тощие руки, которые были больше похожи на нелепые лапки тираннозавра, чем на человеческие конечности, и вопил.
Новеньких приводили нечасто, поэтому такое событие считалось громким. Мы с первого взгляда умели определять степень угрозы, исходящей от новичка, и, если этот показатель стремился к нулю, несчастный автоматически превращался в жертву.
От того, как жертва вела себя в первую ночь, зависело многое. Некоторые, вопреки ожиданиям, давали достойный отпор, чем обеспечивали себе определённую долю уважения и, как следствие, спокойствия. Я, например, с первого же удара расквасил Рыбе нос, когда тот попробовал меня унизить перед остальными. После этого он благоразумно решил, что с сильным соперником выгоднее дружить, чем воевать, и заключил со мной мировую. Так авторитетов в группе стало два. Но были и те, кого удавалось сломать сразу и навсегда. Эти становились вечными обиженками. Причём всем им доставалось одинаково, независимо от наличия косичек или писюна.
Дети могут быть удивительно жестокими. Думаю, конкретно в нашем случае дело обстояло в банальной безнаказанности. В санатории без последствий можно было делать многое. Главное – не попадаться на глаза воспиталкам. Но они не слишком-то и старались нас подловить. Наоборот! Эта жестокость их вполне устраивала. Для персонала санатория дедовщина была простым, но эффективным способом самоорганизации стада. Тогда, ввиду возраста, мы этого ещё не понимали, но теперь я просто уверен, что воспитатели намеренно позволяли и мне, и Рыбе издеваться над прочими, чтобы те вели себя сдержанно и не творили всякую дичь. Таким нехитрым способом им удавалось контролировать дисциплину во всей группе, не прилагая особых усилий.
Однажды, например, я шутки ради гонял по палате одного рахитичного оболтуса, натянув ему майку на башку и отпуская смачные поджопники. Тот визжал, как девчонка, и бегал между койками. И тут я заметил, что за дверью стоит Кира и наблюдает за нами через стекло. Я даже испугаться успел, но она только едва заметно ухмыльнулась и ушла. Вот тогда-то я и понял, что воспитатели на нашей с Рыбой стороне.
То есть, система работала! Достаточно было просто не мешать двум агрессивным придуркам, коими мы с Максом, конечно же, и были, держать в страхе других детей. Но иногда эта система давала сбои, и мы с Рыбой полностью выходили из-под контроля. Вот тогда-то хаос и вырывался наружу, в один миг ломая и коверкая хрупкие детские души. В основном это случалось по ночам, но, если никто не видел, и днём тоже.
Букарина усадили за последнюю парту, насыпали ему супа и макарон с рыбной котлетой. Он не хотел есть, но Кира заставила, прорычав, что «концерты свои ты мог дома матери закатывать, а тут будешь делать то, что скажут». Съесть он должен был обязательно всё, а тарелки – вылизать. И Витя съел, всхлипывая, и с опаской поглядывая на наши ехидные ухмылки.
Мы же, несмотря на то что давно закончили обедать, не стали расходиться, а предпочли понаблюдать за новеньким. Кто-то сдержанно улыбался, кто-то откровенно скалился, предвкушая крещение нытика… Не улыбался один только Рыба. Он откинулся на спинку стула, забросил ноги на парту, сложил ладони на здоровенном пузе и со спокойствием питона измерял жертву надменным взглядом.
Крещение Букарину выпало пройти сразу после обеда, когда всех погнали на помывку. Как всегда, в помывочной нас раздели до трусов, выдали вафельные полотенца и приказали выстроиться в очередь.
Занять место в очереди было делом важным. Все знали, что те, кто оказывался в корыте, обязательно туда мочились, поэтому тот, кто мылся последним, по сути, делал это в испражнениях всей группы. В итоге в группе сформировалась своеобразная иерархия, которая наглядно проявлялась в этой самой очереди. Первым всегда купался Рыба, за ним – я, ну а остальные толкались за право стоять как можно ближе к нам. Конечно, Букарин оказался последним. Его тупо вытолкали в конец, хотя изначально Кира и ставила его первым. Очень наивно с её стороны…
Когда Макс искупался, обтёрся и натянул трусы, я заметил, что он мне подмигнул и, сдерживая улыбку, двинулся в конец очереди. Думаю, он подмигивал не только мне, потому что многие стали оборачиваться и смотреть, что за пакость задумал авторитет.
Он подошёл к Вите сзади и нарочито громко сказал.
– Я ещё раз мыться буду после тебя.
В очереди послышались смешки, и в этот момент Рыба одним рывком сдёрнул с новенького трусы. Тот побагровел и быстро вернул их на место, но было уже поздно – все всё успели заметить и разглядеть.
Все, кроме воспитателей и нянек. Но даже если бы они заметили, то вряд ли вмешались. Они никогда не вмешивались, если унижение проходило гладко, без рукоприкладства. Разве что прикрикнуть могли для приличия. Все мы это знали, поэтому жертвы никогда ни на что не жаловались, даже родителям. Понимали: если настучать, мы с Максом устроим им тёмную, и нам за это ничего не будет. То есть, станет только хуже.
Стоит ли говорить, что Букарин покраснел, как боевое знамя Щорса. Чем закончилось это унижение я уже не видел – подошла моя очередь ссать в корыто, и я ушёл за ширму снимать трусы.
Ночью Витино одеяло кто-то обмочил. Мокрым оно оказалось снаружи, а не изнутри, но никто в содеянном так и не признался, хотя все догадывались кто именно виноват. Зато насмехались так, будто обмочился сам Витя, а не тот, на кого все подумали. Букарин был мрачен, как туча, зато Макс сиял самодовольством.
По традиции бремя жертвы ложилось целиком на плечи новенького слабака. Вот и Букарину досталось по полной. Каждый день мы с Рыбой придумывали какое-нибудь новое зверство, среди которых зубная щётка в унитазе или испачканная дерьмом подушка были меньшим злом из сотворённых. Мы ставили подножки, били в живот или по яйцам, оскорбляли, унижали, пугали. Нас подогревало то, как эмоционально Витя реагировал. Он так забавно пугался! Так смешно плакал! Но главное – совершенно не сопротивлялся и позволял творить с собой всё, что нам в башку взбредало.
Но так было только поначалу. Спустя пару недель Букарин из дёрганного, пугливого пацана превратился в отрешённое, безэмоциональное существо, часто сидящее с отсутствующим взглядом на краешке кровати и чуть заметно пошатывающееся взад-вперёд. Даже боли от ударов он, казалось, больше не чувствует.
В конце концов, на это обратила внимание воспитательница Нина Иосифовна. Мы называли её Будённый из-за усов, которые кудрявились жиденькой шевелюрой под мясистым носом. Однажды она выпорола Петрова скакалкой за то, что тот швырялся в девочек кусочками котлеты, да так сильно била, что синяки потом сходили недели две, а местами даже кожа рассеклась и сочилась кровью.
Будённый знала толк в выведывании правды. Она пришла к нам в палату, приказала всем покинуть помещение, затворила дверь и осталась с Букариным наедине. Мы прильнули носами к дверному стеклу и с интересом ждали, что будет дальше.
Она долго что-то ему говорила, о чём-то спрашивала, сложив ладошки в замочек, а потом вдруг, ни с того, ни с сего, отвесила подзатыльник, схватила за ухо и, цедя сквозь зубы что-то особенно злобное, потащила к выходу. Надо отдать Вите должное – он не проронил ни звука, а только морщился, стараясь идти на цыпочках, чтобы хоть немного облегчить боль. Мы отпрянули от двери, та распахнулась и Букарин рухнул к нам под ноги.
– Ишь, дрянь! – процедила Будённый, переступила через Витю и с высоко задранным подбородком зашагала прочь.
Наверное, именно тогда мне впервые стало его по-настоящему жаль. А ещё… Я и сам ещё не понимал, но теперь знаю, что восхитился. Да, именно так! Я был восхищён его стойкостью. Конечно, Букарин лежал на полу и рыдал, держась за посиневшее ухо, но… мы все понимали, что Будённый его не сломала. Он оказался сильнее её, и даже сильнее Петрова, который сломался сразу. Тот визжал и умолял не бить, когда Будённый порола его скакалкой. А Букарин, несмотря на слёзы, сумел сохранить достоинство. А ещё он нас с Рыбой не выдал. Не пожаловался, хотя мог.
Одна из девочек – Люда Косенко – присела с ним рядом и погладила по голове, как побитую собаку. Кто-то шёпотом сказал:
– Бедный Бука.
Витя притих, поднял голову, сел на пол и впервые за многие недели окинул нас осознанным, полным боли и удивления взглядом. От его взгляда было не по себе. Этот странный и слабый, но в то же время сильный пацан на какой-то короткий миг и в самом деле нам поверил. Поверил, что мы способны быть людьми.
А потом из туалета вышел Рыба, увидел заплаканного Букарина и даже присвистнул от восторга. Он без лишних церемоний схватил его за шиворот и потащил в конец коридора. Витя не сопротивлялся – покорно шёл молча. Макс запер его в кладовке со швабрами и вёдрами.
Это была даже не кладовка, а просто крошечная ниша в стене. Надо ли говорить, что в таком помещении окон не было и в помине. Закрывалась ниша дверью, которая запиралась снаружи на щеколду. То есть, изнутри открыть её было невозможно – только снаружи. Видимо, никому и в голову не приходило, что, во-первых, в эту нишу может поместиться человек, пусть и маленький; а во-вторых, что кому-то вообще взбредёт в башку кого-то там запирать.
То, что началось после… то, как оттуда хотел выбраться Букарин, до сих пор эхом живёт в моем многострадальном галлюцинирующем мозгу. Витя орал так, что казалось, вот-вот разорвёт в лоскуты голосовые связки. Барабанил по двери, ревел, заходился кашлем, визжал, выл, снова орал… Мы все стояли молча и чувствовали, как по телу бегут мурашки. Первыми начали возмущаться девчонки. Сначала робко, потом активнее. Когда возмущения перешли в требования выпустить, Рыба скривился и рявкнул, чтобы все закрыли пасти. Для убедительности он отвесил звонкий подзатыльник самой активной защитнице, той самой Люде, которая гладила Витю по голове. И все заткнулись.
Не сомневаюсь, что многие из нас хотели его выпустить, но банально боялись Рыбу, поэтому делали вид, что им плевать на запертого Букарина. Я не стал исключением, и не понимаю, почему не сгорел от стыда из-за собственной трусости и слабости.
Мы молча разошлись по палатам. Некоторые забрались под одеяла и накрылись с головой. Кто-то вообще накрылся подушкой, чтобы не слышать воплей из кладовки. Я просто заткнул уши пальцами, но всё равно всё слышал… Он орал и орал, а дверь продолжала принимать на себя новые и новые удары.
Всё стихло внезапно. Я был уверен, что кто-то из воспитателей отпер дверь. Все, кто лежали по койкам и терпели, одновременно подняли головы, прислушались, убедились, что и вправду стало тихо. Я на цыпочках подошёл к двери и выглянул в коридор. Кладовка была всё ещё заперта. Значит, получалось, что никто Букарина не выпускал. Он просто замолчал. В груди нехорошо похолодело.
– Ребзя, он там ещё, – сказал я, осматривая уставившихся на меня одногруппников. – Молчит чего-то.
– Откроешь – задушу ночью подушкой, – сказал Рыба.
На этот раз страх перед Максом показался менее значимым, чем угрызения собственной совести. Я ничего ему не ответил, а просто подошёл к кладовке, отпер щеколду, которая довольно громко лязгнула металлом, и услышал голос Рыбы:
– Хана тебе, гнида. Теперь не спи никогда.
Чувствуя спиной полный ненависти взгляд бугая, меня обдало жаром. Я прекрасно понимал, что тот отнюдь не шутит. Если Макс кому-то угрожал, то всегда делал это предельно откровенно, и свои угрозы всегда реализовывал. Сказал, что задушит, значит будет душить. И у него были все шансы, потому что весил Рыба раза в два больше любого из нас, и силы в нём было порядочно. Но я сделал то, что сделал, и не пожалел, хотя и боялся до жути.
Несмотря на то, что дверь теперь не была заперта, Букарин её, вопреки моим ожиданиям, не распахнул. Тогда за него это сделал я, и когда увидел Витино лицо, отскочил назад ударяясь спиной о стену.
Букарин заметно дрожал, стоя с выпученными, налитыми кровью и полными слёз глазами. Лоб был красным от бесконечных ударов по двери. Слёзы обильно текли по щекам, подбородку и пальцам, которыми тот зажимал собственный рот. Он будто продолжал орать, но сам же душил этот крик ладонями – выходило мычание. Его штаны намокли, а вокруг ступней разлилась лужа. Пахло мочой. Витя стоял так и пялился прямо перед собой, не замечая ни того, что дверь уже открыта, ни меня… ничего вообще! Весь Букарин сейчас находился где-то очень далеко. Там, где он продолжал неистово орать и колотить головой о дверь.
– Бука, слышь? – тихо позвал я, но это не сработало. – Выходи! Ну?
Сколько я его не уговаривал, тот не отозвался. Тогда я просто вернулся в палату, лёг лицом в подушку и, сам не понимая почему, заплакал. Даже стыд перед одногруппниками не останавливал. Я был уверен, что сейчас все они просто насмехаются надо мной, но, когда удалось хоть немного взять себя в руки и прекратить истерику, я огляделся и понял, что никто и не думает смеяться. Наоборот, все смотрели испуганно. Все боялись, при этом никто не мог толком понять, чего именно. Уж точно не Рыбу, который ухмылялся и лениво жонглировал кубиком Рубика, сидя у себя на койке с поджатыми ногами.
Букарин вернулся в палату где-то через час после того, как я его отпер. Он просто вошёл, снял мокрые штаны, бросил их на пол, и как был, в мокрых трусах, улёгся под одеяло. Уснул почти сразу. По крайней мере уже через минуту было слышно его мерное сопение. А я не мог уснуть ещё долго. Не потому, что боялся Макса (о нём и о его угрозах я, как раз, совершенно забыл). Я думал о том, что же такого случилось с Букариным, что он вот так себя повёл… О чём он думал в этот момент? Что чувствовал? Почему не понимал, что происходит? Ведь он же знал, что дверь больше не заперта. Так почему продолжал душить собственный крик и дрожать от ужаса?
Следующий день прошёл буднично. Ночь сгладила впечатления, и большинство из нас забыло о вчерашнем происшествии. Даже Букарин, казалось, вёл себя нормальнее, чем прежде. Он впервые съел всё, что ему насыпали в тарелки, и даже кипячёное молоко с мерзкой пенкой, от которой всем блевать хотелось, выпил залпом. А ещё разок мне показалось, что он… улыбается?! Но надо признать также, что никто из нас его больше не трогал. Даже Рыба старательно игнорировал присутствие вчерашней жертвы.
После отбоя я снова не мог уснуть. Признаюсь, на этот раз причиной были волнения, связанные с угрозами Макса. Прежде чем провалиться в сон, я хотел убедиться, что тот тоже уснул, а значит, не представляет угрозы, и когда удалось-таки дождаться, в темноте шевельнулось Витино одеяло. Тощий силуэт вырос в лунном свете и прошлёпал босыми ногами в коридор. Там скрипнула какая-то дверь и всё стихло. Я был уверен, что Букарин просто пошёл в туалет, но он всё не возвращался, и я засомневался. Вместе с сомнениями закрался интерес. Куда и зачем уходить среди ночи в одних трусах, да ещё и так надолго?
Но идти его искать желания не было. Всё же, не настолько мне был интересен Букарин со своими никчёмными делами, чтобы из-за него вылезать из-под теплого одеяла и бродить ночью по коридорам, рискуя нарваться на дежурную нянечку и схлопотать за такие вольности по загривку. Если ему надо, пусть бродит, где хочет, а я перевернулся на другой бок и провалился в сон.
Но поспать не удалось. Скоро всех разбудил Рыба. Он кашлял, хрипел и блевал. В палате стоял кислый запах рвоты, мы просыпались и недовольно ворчали, а Букарин сидел на своей койке, смотрел на корчащегося Макса и широко улыбался. Я впервые видел на его лице такое искреннее удовлетворение.
Прибежала дежурная воспиталка и увела кашляющего Рыбу, который так больше никогда и не вернулся. Нам не сказали, что с ним случилось и куда его увезли. Помню только отблески синей мигалки, которые кружили по стенам палаты, прорываясь сквозь не зашторенные окна с улицы.
На следующий день Букарин светился от счастья, не скрывая этого ни на грамм. Он даже пытался с нами о чём-то говорить, пробовал какие-то шутки нелепые отпускать, но от этих его шуток никому не было смешно, а даже наоборот – жутко. Как будто шутил покойник. А вечером и вовсе начал орать песню про Щорса на весь корпус, перемежая слова с хохотом, а мы боялись даже замечание ему сделать, а не то, что заставить заткнуться.
После отбоя Букарин снова куда-то ушёл, и на этот раз я решил его поискать. В туалете не нашёл. Коридоры тоже пустовали. Пробрался на цыпочках к каморке дежурной воспиталки. Та сидела одна напротив распахнутой настежь двери и вязала. Дальше пройти незамеченным Букарин бы точно не смог – она бы его обязательно заметила и вернула в палату. Но других мест, где можно спрятаться, просто не оставалось!
Я вернулся в коридор и подошёл к кладовке со швабрами. Не знаю почему, но мне было страшно открывать эту дверь. Понадобилось собрать всю пацанскую волю в кулак, чтобы повернуть ручку и потянуть её на себя.
Букарин стоял внутри. Выглядел он так же, как тогда, когда я отпер каморку в первый раз. Эти выпученные, полные страдания и ужаса глаза; эти зажимающие рот ладони и слёзы с соплями вперемешку. Он всё так же смотрел перед собой, не замечая ничего вокруг, а под ногами снова была лужа. Витя дрожал и тихо поскуливал.
Я ощутил огромный комок в горле и, превозмогая отвращение, схватил его за шею, вытащил из кладовки в коридор и обнял. Он уткнулся мне в плечо и зарыдал в полный голос. Букарин так сильно трясся, что казалось, вот-вот вырвется и упадёт на пол. Я держал его изо всех сил и тоже ревел. Такими нас и нашла дежурная воспитательница.
Его увезли утром. Мы, всей группой, вместо того чтобы умываться и чистить зубы, прильнули к окнам и смотрели, как Витю усаживают в скорую помощь и увозят из этого ужасного места – места, ужасным которое сделали мы сами.
Я не помню о санатории практически ничего. Я почти не помню лиц тех, с кем пришлось прожить полгода под одной крышей, не помню многих имён и других событий… Только какие-то отдельные обрывки, будто нечёткие чёрно-белые фотографии. Но то, что касалось Букарина, острым скальпелем прошло через сердце, оставляя рубец на всю жизнь. Я помню всё с такой ясностью, будто Витя сошёл с ума только вчера. Все мои переживания и выводы вовсе не похожи на те, которые может испытывать и понимать восьмилетний человек. Мне даже кажется, что в то девятое лето я понял нечто гораздо более важное, чем всё, что удалось понять за все последующие годы вместе взятые. И судя по тому, что жить мне остаётся немного, ничего более значительного я уже так и не постигну.
Понятия не имею как сложились судьбы Букарина и Рыбы. Я вообще не уверен, что у них после этого сложились хоть какие-нибудь судьбы, особенно у Вити. Не знаю я также, был ли он как-то причастен к тому, что Рыбе стало плохо. Но в одном уверен точно: это я издевался и унижал Букарина вместе с Максом; я продолжал молчать, когда понял, что вся эта жестокость зашла слишком далеко, чтобы считаться детскими шалостями; я позволял Рыбе творить то, что он сотворил с Витей.
Поступки Макса остаются на его совести, но моя жестокость и моё бездействие, делает меня даже не соучастником… Это делает меня прямым виновником. Я сломал душу совсем ещё маленькому и слабому человеку, и я не знаю, как теперь уйти с такой непосильной ношей. Мне хочется стоять в луже собственных испражнений и душить ладонями собственный крик, который вырывается наружу от осознания того, кто я такой на самом деле. От осознания того, какое я чудовище. Возможно, хотя бы так я смогу успеть простить себя. Хотя, вряд ли… Я не настолько силён, как Букарин.