Гостюшин завтракал и думал о Париже. В дверь позвонили.
– Кому делать нечего? – спросил горячую яичницу Гостюшин и поплелся в коридор.
На пороге стоял элегантно одетый мужчина, бритым лицом сильно похожий на актера Дворжецкого.
В каком фильме запомнились эти сверкающие глаза и пронзительный взгляд?
– «Бег» или «Капитан Немо», – подсказал визитер.
Гостюшин решил ничему не удивляться. Не в том, знаете ли, возрасте.
– Савелий Николаевич? – утвердительно сказал двойник Дворжецкого.
– А вы капитан Немо, – ответил в тон Гостюшин. Он хорошо относился к старой школе кино.
– Позволите? – спросил гость, кивая в сторону комнаты. Его оранжевые лакированные ботинки светились в полутемной прихожей, как тлеющие угли.
– Позволю, – проворчал Гостюшин. Он ждал Федота-шляпника, но не так рано. Правда, еще была слабая вероятность, что придут из ЖЭКа или, как его нынче… из товарищества собственников жилья. Говорят, что всем ветеранам, кому исполнилось семьдесят пять, приносят в подарок конфеты или чайник.
– Черт, может, этот франт и в самом деле из домоуправления? – подумал Гостюшин, устремляясь в комнату. «Франт» добродушно улыбнулся (только глаза остались невозмутимыми) и сообщил – нет, не черт и не из домоуправления.
– Хотя… – тут он неприятно хихикнул, – отчасти вы правы, Савелий Николаевич, в обоих предположениях.
– Шутить изволите?
– Ни в коем разе.
– То есть вы ангел из рая… – неуклюже сострил Гостюшин и поморщился.
Гость немного потускнел и развел руками:
– Скорее, наоборот.
Гостюшин совершено запутался и виновато извинился.
– Извините, – так же виновато откликнулся гость.
– Вообще-то ко мне сейчас придет соседка, – на всякий случай соврал Гостюшин. Спохватился и добавил: – Поздравить с днем…
Гость одобрительно кивнул.
– Ей шестьдесят девять, – зачем-то добавил Гостюшин. – С пирогом и вареньем…
Гость кивнул вторично:
– Разрешите представиться: Бесс. Феррапонт Аффрижлун-Петрович.
– Фер? Аффер..?
– Просто – Петрович.
Феррапонт Петрович деловито раскрыл серебряный кейс, вынул три кисти, зажав их наподобие китайских палочек для еды. После чего, игнорируя хозяина, начал быстро и ловко рисовать на стене дерево одновременно всеми кисточками. Гостюшин уже миновал стадию удивления и растерянности и уверенно, как ему казалось, приближался к просветлению, словно буддист. На его глазах возник шершавый ствол, похоже, выросший из-под плинтуса. От ствола веером расходились ветви, на которых росли яблоки. Ствол был густо серым с проплешинами сизого мха, оттенявшего красные и желтые яблоки.
Все три кисти порхали по стене, едва касаясь обоев, и под ними наливались спелые фрукты, аж захотелось сорвать аппетитный анис, надкусить с хрустом, так чтобы соком брызнуло!
Бесс рисовал. Гостюшин считал. Один фыркал и цокал, другой сопел. Яблок было пятнадцать: семь румяных, сочных, в каплях росы, и семь коричневых, морщинистых, какими становятся падалицы после месячного лежания в траве. Яблоки напоминали шары спортлото в розыгрыше – на каждом было четко фиксировано число: 10, 15, 20… Последний фрукт на самом верху дерева оказался черным, похожим на обугленный бифштекс. И не поймешь – яблоко ли. На нем выпукло пламенело 75.
– Это, простите, Ч Т О? – поинтересовался Гостюшин фальцетом.
– Древо вашей жизни, – солидно ответил гость. Ему явно нравилась работа художника.
Гостюшина осенило. Да так, что ноги подкосились.
– Как чувствовал, – пробормотал Гостюшин. – Мне пора… уважаемая?
– Почему в женском роде? – заинтересовался Бесс.
– Но ведь это… – Гостюшин не решался произнести страшное слово, которое заполнило квартиру, как газ, просочившийся из кухни. Ладони его задрожали, под мышками стало мокро и жарко.
– Я не госпожа Смерть, – сообщил господин Бесс. В его тоне сквозили уважение, снисходительность и пренебрежение.
– При слове «смерть» у Гостюшина бухнуло в голове.
Бесс улыбнулся: охапка пионов * шипение кота * распахнутая дверь в женскую раздевалку *
– Савелий Николаевич Гостюшин. Помните, как приятели и сослуживцы незлобно дразнили вас? «СНГ». Призывали сохранять традиции Советского Союза…
– Было такое, – пробормотал Гостюшин.
– А вы?
– Что – я?
– Сохраняли?
– Э… бросьте. И вы туда же.
– Куда?
– Издеваетесь перед… казнью.
Бесс протяжно вздохнул: запах плова * свист чайника * пузырящийся метан на поверхности болота *
– Вернемся к нашим баранам.
– Яблокам! – неожиданно для себя поправил Гостюшин зловещего визитера.
Тот обернулся, глядя мимо хозяина, потом одобрительно кивнул:
– Разумеется! Итак. Пятнадцать подарков.
– Э-э…простите…
– Не перебивайте, – вежливо попросил Бесс. И продолжил: – В пять лет вы получили первый осознанный подарок, о котором мечтали целый месяц.
Толкая деда в твердое кожаное пальто, Савушка крикнул, словно тонул: «Калидаско!». Замирая от надежды и в ожидании счастья, мечтал о калейдоскопе. Серая картонная труба величиной с его руку всего с четырьмя, как выяснилось полтора месяца спустя, цветными стеклышками в раструбе, который нужно было неуклюже вращать… Такое вот чудо! Он вращал и дергал калейдоскоп, не отрываясь от глазочка, за которым трепетал восхитительно прекрасный мир, постоянно меняющий очертания и очаровывающий волшебными видениями. Он видел, чувствовал, понимал, осязал хороводы суетливых гномиков, пляшущих среди цветущих роз. Из калейдоскопа струился аромат малинового варенья, и слышалось пение фей.
За это ему пришлось убить птичку.
Нет, не специально стрелять из пушки. Просто он набрал горсть камешков, и когда стая верещавших воробьев опустилась на лужайку, швырнул в них из кустов свои «снаряды». Одной пташке камень угодил в голову. Птичка пискнула и забилась в траве. Алая капля скатилась по тонкому клювику.
Бесс указал на коричневое гниющее яблоко, что висело на нижней ветке.
– Вот и обернулся ваш калидаско прицелом снайперской винтовки. Фигурально выражаясь…
– Позвольте, – не сдержался Гостюшин. Он, пугаясь, ссутулился, но все же настойчиво выразил мысль: – Как понять «за это пришлось убить»? Меня никто не понуждал убивать птиц за калейдоскоп. Помню тот случай. Очень жаль воробушка. Я был глуп. Глупый ребенок швырнул камень. Случайно убил птичку. До сих пор вспоминаю.
Дернул плечами.
Бесс нахмурился: жужжание пчел * горечь редьки * капли бензина из шланга *
– А ведь не врете. Действительно сожалеете. Тем не менее, плата за ничтожный подарок, который для вас целую неделю был самым лучшим в мире, оказалась столь высока. Смерть живого.
Гостюшин пытался возразить, но Бесс прервал строго:
– Судьба!
Гостюшин отрешенно размышлял: семьдесят пять лет и пятнадцать яблок – словно реперных вех. Основные подарки каждые пять лет? Или правильнее – ОСОБЫЕ подарки? Бесс прочитал мысли и кивнул:
– Именно так. Продолжим. В десять лет вы мечтали побить Игорька. Что ж, вспоминаем – захват воротника пальто, удачная подножка – и вот Игорек валяется на тротуаре, а вы его тузите. Несильно и неумело, но старательно. За эту радость вы предали товарища в школе, который принес рогатку.
– Тьфу! Я не знал… не предполагал!
Бесс поморщился: разбитая раковина * цедра апельсина * ноющий на правой ноге заусениц *
– Счет становится один-один.
Он указал на яблоко сморщенное, червивое и яблоко свежее, упруго соблазнительное.
Гостюшин запутался окончательно.
– Но исходя из ваших реалий, это же грех? Пред… – запнулся. – Предательство.
– Да. Предательство, – не стал спорить Бесс. – Хотя в том случае малое предательство послужило спасению жизни.
– Э-эм?..
– Наш рогаточник в тот день получил нагоняй от завуча Раисы Борисовны, которую вы дразнили Грушей, у него отобрали оружие, и он поплелся домой вместо участия в перестрелке сосульками, одна из которых случайно угодила ему в глаз, проникнув до мозга. Судьба.
– Кто вы, Арфиф… Петрович? – спросил Гостюшин.
– Вы действительно думаете, что на ТОМ свете кипят котлы?
– Ну… ээ… – проблеял Гостюшин.
– Почти все мои клиенты считают меня адским монстром в человеческом обличии.
Я стучусь в их квартиры, они покорно открывают двери, приглашают войти, а глаза их полны страха. У многих дрожат руки. Некоторые заикаются. Одни потеют, как вы, другие готовы обмочиться.
Странные люди – зачем же вы тогда меня звали?
«Я не звал!», – вскинулся было заявить Гостюшин… но промолчал.
– Гармония с природой относится к принципу идеального существования человечества в окружающей среде. Это очень важно в плане преодоления антропогенных экологических кризисов и постоянного контроля равновесия земной системы.
Бесс взглянул на стену сумасшедшими глазами Дворжецкого. Яблоки задымились. У Гостюшина лопнула пуговица: кррак! Пополам. Мистика.
– Один мой прадед был инкубом – гибридом демона и человека, – буднично сообщил Бесс. – Другой нефилимом, то есть потомком ангела и беса. Среди прабабок помню суккубу Сиямию – это средневековая демоническая совратительница. Кстати, милейшая бабушенция!
Дед был из рода Ксафанов — демонов, разводящих костры Ада. Очень, знаете ли, солидная профессия. Женился на ангельской женщине Лючии.
Бесс развел руками и моргнул. Гостюшин дважды икнул.
– Их сын Феррапонт Первый женился на суккубе Лилиту, что означает «Дух ветра», у которой отец являлся ифритом Шу-уб, а мать йорогумо – только не спрашивайте, что это значит, а это значит полный пипец, страшное чудовище. Тоже бабка. И тоже очень добрая… временами.
Вы следите за моей мыслью?
Гостюшин истово закивал.
– Фактически я родился бастардом… сыном Аффрижлана, – пожаловался Бесс. – Дитя шести стихий, не имеющий титула и единой благородной родословной. Тем не менее, У НАС учли наследие нефилима и ментальность Ксафанов. Поддержали метиса, такскать…
В нашем мире мне предложили должность конфирматора. Художника, исповедующего тех, кому ПОРА СОБИРАТЬСЯ. Мне положено следить за соблюдением равновесия смертей, балансом наказания и ээ… наград, обеспечивать гармонию конфирмации. Я в этой связи особа, подобная ЭКВИЛИБРУ… вам доступно понимание эквилибристики?
Гостюшину, увы, уже все было доступно и понятно. Так он полагал.
– Ситуация невеселая, – невесело признался он. – Сюжет интриги: жертва понимает, что если странный гость не скрывает лицо, значит, он убийца…
– Зря вы так.
– Скажете, что не пришли убивать?
– Не совсем как бы.
Гостюшин хмыкнул.
– Стакан наполовину пуст.
– Савелий Николаевич, вы не трус, но и не циник.
Савелий Николаевич хохотнул и потер ладони. Его объяла бравада пополам с отчаянным любопытством. Два афоризма крутились в черепе: «Перед смертью не надышишься» и «Дергать смерть за усы».
– У меня нет усов, – заметил телепат Бесс.
– Ага! Сами признались!
– Ой, не придирайтесь к словам.
– Ничего себе! – Гостюшин поперхнулся.
– Продолжим?
– У меня есть право выбора?
– Да.
– Черт с вами, включайте свое яблоко.
Десять лет. Случайно увидел на столе отца фото из черно-белых рассылок ТАСС: маленького бегемота, искалеченного клыками крокодила. Взмолился – пусть маленький живет! В далекой Африке у бережка зловонной лужи затрепетали останки детеныша – обрывки шкуры наползли на изломанный костяк, который в секунды покрылся красным мясом, пронизанным жилами и сетью нервных волокон. Раскрылись мертвые глаза. На толстые ножки поднялся зомби-зверь. Наблюдающий с соседнего берега мальчуган племени сонгаи пошатнулся в ужасе, поскользнулся, упал в воду, был немедленно схвачен крокодилом и утянут в омут.
– Стой!
– Вы кому?
– Там ребенок!
– Поздно, Савелий Николаевич. Мальчик уже давно мертв.
Гостюшин застонал. Сволочи. Картинка померкла. С тех пор миновало две трети века. Поздно, Савелий. А ведь ты тогда просто хотел спасти хорошенького бегемотика.
Яблоко 15 – поцеловать Яночку. Получилось. Цена? Пропавший доберман Суличей. Пояснить? Не надо…
Яблоко 20 – увеличить член. Удалось, матьего! Правда, всего на два сантиметра. Цена: развод Колесниковых. Объяснять? Не надо!
Яблоко 25 – ненависть.
– Подрался и чуть не убил человека, – гнусаво заявил Бесс, играя киношного прокурора.
– Он сам спровоцировал!
– Однако не убивать же?
– Но не убил же?
– Но хотел?
– В тот момент хотел.
– Господа, обвиняемый признался! – возопил Бесс. – Он спас женщину с двумя детьми. Наградой ему отдельная жилплощадь.
У Гостюшина дергался глаз. Он подрался, не убил, но ранил этого подонка Сурго, тот попал в больницу, зато не искалечил по пьяне свою жену и детей (наибольшая вероятность), за что Гостюшин получил квартиру покойной бабушки… которая не вовремя преставилась. Или вовремя? Вот, значит, как достаются подарки. Сволочи!
– Мы не сволочи, – мягко прервал поток яростных размышлений Бесс. – Мы вообще там не стояли, только фиксировали. Судьба.
– С-сук-ка…
В тридцать лет обязался выучить французский.
– Но так и не удалось, – сказал Гостюшин с вызовом, словно собеседник лично препятствовал занятиям.
– Ой ли? – прищурился Бесс. Не глядя, протянул руку, цапнул с полки оливковый томик «Войны и мира», раскрыл ладонью, как шулер распахивает колоду. – Читайте!
Гостюшин с недоумением уставился на книжные строки «…je serai charmée de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures». Пожевал, кивнул и вдруг уверенно перевел:
– Я буду очень рада, да, обрадуюсь… видеть вас сегодня… у себя в промежутке… нет, между семью и десятью часами.
Бесс изобразил мини-аплодисменты.
– Как это… откуда? – растерялся Гостюшин.
Бесс хохотнул: гыы, гыы * сломанный зуб * хрю, хрю…
– Видели бы вы себя, Савелий Николаич.
– Я не понимаю, – сварливо откликнулся Гостюшин.
– Основы языкознания вам дались легко. Для чего вы потратили полгода на интенсив? Вы не практиковали. Внушили себе, что не судьба. А ведь могли бы стать успешным переводчиком.
– А я полжизни бумажки в тресте перекладывал.
– Тоже неплохо. Тихо. Сытно.
– Я понял! – Гостюшин с досадой отмахнулся. – Оплата?
– Аппендицит. Смерть Леонида Львовича. Пьянка в ТЮЗе.
– Леньку?! Из-за меня?!
– Из-за вас.
– Черт!.. Черт!!!
– Пригласить? Хе, хе…
– Пошел ты!
– Ладно… повременим.
– Ух, Ленька-а-а.
Яблоко 35 – семейные проблемы – повышение в должности – свидетель по делу.
Яблоко 40– дочь пропала, и небо опрокинулось на него, это было сильное потрясение… попросил не знать страха перед неизвестностью… потом нашлась, гостевала у подруги в Зеленограде; связь не работала в те дни.
Яблоко 45 – попытка написать книгу – беременность Тамуси – проигрыш дачного участка.
Проблемы. Борьба. Нервы. Странное везение. Или отсутствие оного.
Оплата: две смерти, суицид, тюрьма да сума – объяснять цепочку? Боже упаси: из-за его идиотской книжонки некто попал за решетку или даже на тот свет. Вот говно.
Полтинник. Попытка бросить пить.
– Вы смирились с утратой молодости. Но начали бороться с алкоголизмом. Достойно уважения.
Гостюшин потупился. Пожал плечами.
– Итог: четыре смерти.
– Что?!
– Вы их не знаете. Или не помните. Но вишенкой на торте – сумасшествие Алевтины Романовны.
– Бабуля?
– Она слишком часто повторяла: «Пусть твои болезни перейдут на меня».
– Бабуля…
– И выпросила-таки.
Последний случай: ехал домой в дупель пьяный. Бомбила обшарил карманы невменяемого пассажира и аккуратно вывалил его на пустыре. Очнулся под ярким солнцем. Рядом стоял сутулый оборванец. Жестом повел за собой. За большими гулкими трубами сидело трое. Сцена спектакля «На дне». Бородатые страхолюдины в отрепьях и расхристанная тетка, словно после драки с бандер-логами. Печать порока… он чуть не сказал это вслух. Все молчали.
Вонь. Солнце. Мир пустых труб. Грязные люди на камнях. Футуристическая тишина. Вонь.
Ему сунули мятый стаканчик. Он проглотил дрянную жидкость. Порочная тетка демонстративно облизала треснувший помидор, окунула его в горстку серой соли и протянула, странно улыбаясь. А он взял и откусил.
Ничего не случилось.
Бомжи его не побили.
Не изнасиловали.
Не ограбили.
Он посидел с ними час, молча встал и ушел.
– Я даже ничем не заразился тогда.
– Повезло, – фальшиво похвалил Бесс.
Яблоко 55 ¬– взмолился: «Остановить, извлечь, прекратить камни в почках! Остановить перманентные приступы, купировать болезнь!». В течение полугода у него вышли четыре больших камня. Без операции. Без страшных мучений. Чик-чирик. «Как же я расплатился?». Гостюшин не решился спросить. Наверное, кто-то умер взамен.
В шестьдесят пришел на кладбище просить прощения у деда; ему позарез потребовалось когерентное рукопожатие. Простил ли умерший? Потом Гостюшин бездумно ел апельсины и косточки кидал под диван.
– Да вы спятили? – возопил он. – За такое Ленка… Елена Дмитревна наорала бы или даже тряпкой… («И не давала бы неделю», – этого он не говорил, но четко подумал – и Бесс согласно кивнул).
– Могла, – согласился Бесс.
В шестьдесят пять мечтал о Париже. Прикоснуться к Эйфелевой башне. Лувр. Собор Богоматери. Бокал Бордо. А вот и не удалось! Единственный случай, когда мечта осталась нераспечатанной. За это приз – спасение ящерицы.
– Кого?!
– Ящерица. Геккон. Уникальный поступок. Мы оценили.
– Париж – единственный город в мире, где умереть с голоду все еще считается искусством, – зачем-то процитировал Гостюшин.
Бесс уважительно посемафорил бровью.
Яблоко 70. Море.
Море – запасной аэродром. Мы перебазируемся в него, когда убеждаемся, что жизнь на земле потеряла смысл. Или не стала сенсацией в рамках скромной личности. Или …просто убегаем от реальности.
– Я ничтожество. Неудачник. Всю жизнь гнал от себя эту мысль. Придерживался бодрячества при любой погоде. Любил …ли? Проливал кровь, спасал, творил, взлетал… ли?
– Браво, СНГ, – серьезно сказал Бесс. – Вне пафоса и соплей. И вновь не соврали. Но и драму не сотворили. Ваш час еще не пробил, хе, хе. Леннон, Гете и Драйзер называли счастье целью и смыслом жизни. С Джоном я даже немного поспорил… перед его эвакуацией.
***
Яблоки кончились. Счет семь – семь. Черная звезда осталась в розыгрыше. Бесс оскалился, щеки и губы его стали прозрачными, было неприятно и зябко.
– Вспомните классику: «Город спасет один-единственный праведник».
– Я не силен в Ветхом завете.
– Но ведь ориентируетесь…
– Всего лишь цитаты.
– Окей, – деловито воскликнул Бесс, что прозвучало насмешкой, и призвал: – Спасай свой город, человече, вспомни хоть одно ЛИШНЕЕ праведное дело.
– Вы из меня все выжали… но не нашли спасения утопающего, сироты или самоубийцы.
И вдруг он вспомнил, как много лет назад зимним утром, возвращаясь по рисовому снегу от газетного киоска домой, встретил девушку, молоденькую… похожую на внезапно выросшего ребенка, тоненькую, в нелепой стариковской цигейке. Она была такой несчастной, такой отрешенно независимой в снегу по щиколотку, просила «дяденьку» помочь, он от щедрот отстегнул ей купюру и гордо прошел мимо. А ведь мог бы зазвать домой, накормить, обогреть… а потом, не гнушаясь, деловито раздеть. И он преподнес этот факт, как подвиг. Мол, бескорыстная помощь.
Бесс покачал головой – нет!
– Нет, это была двухходовка. Вы прошли мимо, ОТКУПИЛИСЬ. А четверть часа спустя ее действительно зазвал к себе домой добрый с виду старичок, который и сотворил осторожно всю эту подленькую авантюру.
Мы верили, – тихо сказал Гостюшин. – Верили и дружили. И мечтали.
Бесс хмыкнул: горное эхо * шепот склепа * большая, большая слеза *
– У нас была дружба! – повторил Гостюшин. – Мы верили в дружбу и светлое будущее. Мы влюблялись и любили. И была надежда.
– На-дежда-а-а, – передразнил Бесс, почему-то озлобившись. – Где ваша дочь?
– В Мурманске.
– Общаетесь?
– Нет… да вы ить знаете, наверное.
– Почему не общаетесь?
У Гостюшина иссяк пыл, он не отважился послать наглеца, лишь пробормотал тоскливо:
– Так получилось…
– Знаете, как Отец мучает грешные души?
– Знаю. Он их заставляет ждать.
Он вышел на балкон и крикнул со страшным упоением Людмилы Прокофьевны: «ПУСТЬ ВСЕ будут здоровы!».
А потом, чуть не подавившись терпкой горькой слюной, крикнул громче: «Х-ХЕР ВОЙНЕ!!!»
Где-то внизу засмеялась девушка.
Может, он родился для того, чтобы рассмешить бредущую по осеннему городу безымянную девушку, которая час назад рассталась с любимым, да какой там любимый… так, перекати-поле.
Он вернулся в комнату, сел, не глядя на Бесса, за стол, выудил из-под вазы с галетами квитанцию и стал писать деревянной рукой: «Прости, Машенька».
«Прости»
«Прости»
«Прости, Машенька»
На стене за его спиной одиноко созревало яблоко, молоденькое, кислющее, как аскорбинка, переливаясь и подмигивая нефритом, мятой, малахитом, полынью изумрудной, ментолом, лаймом и хвоей… неоновое яблочное пузико инкрустировали строгая восьмерка и притулившийся к ней флегматичный сонный ноль.
