Рассказ №19 По другую сторону двери

Он решил, что пора немножко прогуляться по городу. Выбрался из старой облезлой двери, валявшейся у мусорного контейнера, бесшумно притворил её и решительно зашагал по улице.
Морозные сумерки заполняли пространство города, неумолимо надвигаясь сверху. И всё равно не могли скрыть яркость гирлянд, фонарей и прочей предновогодней иллюминации. Бука ненавидел всё светящееся до зубовного скрежета. Лампочки, камины, свет свечей – всё, что воодушевляло людей, всё это вызывало в нём неприятные чувства. Он отдавал предпочтение полутёмным кафе, выходил из дома под вечер и носил только тёмную одежду.
Натянув поглубже капюшон черной зимней парки, он запрыгнул в вовремя подошедший автобус.
Городские кварталы сменились пригородом, утопающим в не менее ярких огнях коттеджей и опутанных гирляндами деревьев. Ничего не меняется вот уже добрую сотню лет.
В какой-то момент ему надоело ехать вместе с немногочисленными пассажирами и на очередной остановке он вышел из автобуса и растворился в пустынной улице. Как будто его и не было. Впрочем, отсутствие парня в чёрном никто из пассажиров не заметил.

Зимний лес не звенел тишиной. По дороге, прорезавшей его с юга на север, несмотря на вечернее время то и дело с шумом проносились машины.
Бука напряг слух и в поисках друга шевельнул ушами, улавливая знакомые звуки. Метрах в трёхстах явно орудовал Лих.
Когда Бука приблизился, Лих ловко закинул отпиленную человеческую ногу в багажник «Хавала», и потянулся за второй. Рядом валялась бензопила.
– Заколебали, живодёры, – сплюнул Лих в утоптанный красный снег, – уже третий. Как можно при такой крутой машине, ска, тупо не найти денег на нормальную ёлку? Успел-таки гад спилить мою красавицу. Пятиметровая выросла, кровинушка. – Лих с ненавистью хлопнул дверцей багажника. – Ну и поплатился. Здорово!
Друзья пожали руки.
– Ты скоро?
Лих задумался, прислушиваясь к звукам леса.
– Я это… Малость задержусь. Тут присмотреть надо. Да и приятелей накормить. Новый год, всё-таки. Сейчас волчатам мясца свежего дам, а тачку спалю.
Бука передернул плечами. Временами Лих казался ему слишком жестоким.
– Ёлку-то дашь?
Лих достал откуда-то из недр пуховика огромную коричневую шишку и, сунув её в целлофановый пакет, отдал Буке:
– Значит так: устанавливать шишку надо в кучку дерьма. И – чуть полить.
– В смысле «в кучку дерьма»? Зачем?
Лих засмеялся.
– Ну ты дремучий. Говновозы и иже с ними в тренде этой зимой. Шишка заговорённая. Без ритуала не будет чуда. Давай! Дела пойду доделывать.
– Ладно. Аккуратней там. Ждём и без тебя не начинаем!
– Буду к полуночи.
Бука сунул пакет с шишкой в нагрудный карман и исчез, от души хлопнув дверцей жиробасного «Хавала».

Город жил предновогодней суетой. Как по велению Деда Мороза повалил снег, и парк засыпало мгновенно, приглушая навязчивый свет растяжек и гирлянд.
Особенно отрадно было видеть Буке детей – розовые носы, пускающие облачка пара из-за огромных шарфов, розовые щёчки, запах молока, печенья и щекочущей неизвестности. Глупыши, несмышлёныши. Доверчивые и пугливые. В новогоднюю ночь все они ждали чуда. Но не знали, что не все из них доживут до утра.
Бука остановился, с наслаждением вдыхая морозный воздух города. Со стороны казалось будто молодой человек вдруг решил поймать ртом снежинки.
Язык его вытягивался всё дальше и дальше, раздваивался, обрастал шипами…
Снежок в спину вывел Буку из состояния блаженства. Сзади устроила снежную войнушку толпа ребятни. Надо запомнить и навестить. Всех по очереди. Бука сошел с парковой аллеи в темноту заснеженных деревьев.
К привычному детскому запаху резко примешался другой. Бука чувствовал его уже на протяжении года. Но никогда так резко и близко. Запах страха и слабости, злобы и бессилия, запах безнаказанности и свободы. То, что Бука считал самым прекрасным ужасом в глазах ребенка, обрело тошнотворность.
Так разил взрослый мужчина в тёплом кашемировом пальто, который только что прошёл мимо Буки и уселся на парковую лавочку наблюдать за играми детворы.
– Ах ты сссс… – в порыве злости Бука сжал металлическую урну возле лавочки. И вовремя остановился. Хорошо, что его не освещал свет фонаря.
Значит, детей тоже любишь? Мучаешь и насильничаешь? А я не верил, что ты всё-таки появился. Долго не верил, хотя чувствовал, что-то не так. Хана тебе!
Мужчина, словно что-то почуяв, поднялся и ускорил шаг к автобусной остановке.
Бука проследил за ним до своей пересадочной. Наблюдал исподтишка, запоминал. А потом впрыгнул в пригородный автобус до дома Димона, где все должны были встретиться в эту новогоднюю ночь.

– Здорово, Буковский! Как сам? Живешь-поживаешь, хрен без соли доедаешь? Проходи в горницу.
– Ничеси «горница»! Хорошо обустроился! – Бука стоял посреди богатого особняка в закрытом коттеджном посёлке.
– Да я чё, я так, через плечо, – домовой засучил рукава красной клетчатой рубашки. – Не привык еще к пространствам. Живу во флигельке прислуги, но слежу за всем хозяйством. Мироновы мои в Египет улетели. Только нас с Зотовым и оставили. Соседка приходит каждый день, убирает за ним, кормит, играется. Эх, надо иметь сметку – любить и жену, и соседку.
Из приоткрытой двери вальяжно вышел огромный серый котище сибирской породы, сладко потянулся передними лапами, потом задними. Сел. Долго смотрел на Буку немигающими голубыми глазами. Потом протянул мохнатую лапу:
– Зотов.
– Бука, – парень ощутил острые коготки на своих пальцах.
– Я буду звать тебя как хозяин – Буковский.
– Замётано, Зотов.
– Классные кроссы, кстати. Брендовые?
– Даже не думай! – Бука предостерегающе посмотрел на кота. Но тот уже зевал, демонстрируя полное безразличие.

– А вот и девочки пришли! – Димон нажал кнопку пульта умного дома, и спустя минуту на пороге возникли две худенькие фигуры, жмущиеся друг к дружке, как на морозе. – Проходите поскорее, я глинтвейна вам согрею.
Ведьмочки хихикали, толкаясь и передавая хозяину сумки и шубки.
– Ядька! Сколько лет, сколько зим! – Бука обнял старую боевую подругу, которая выглядела почти на двадцать пять.
– Лет стописят, не меньше! Знакомься. Это Дёма. Пришлось вывезти её из одной захудалой деревеньки. Только не спрашивай, что я там делала. А вот с Дёмкой мы очень славно подружились. Нельзя такую красоту прятать за печкой.
Бука во все глаза таращился на девушку с копной черных кудрявых волос. Белокожая красавица казалась фарфоровой куколкой, которую хотелось оберегать от жестокого людского мира. Тёмная туманная дымка клубилась в каждой кудряшке, а кроваво-красные губы словно манили: «Укуси меня».
– Дементия. Можно просто Дёма, – протянула тонкую руку девушка. Бука взял её в свою ладонь и залип.
Пинок в бок от Димона вывел его из оцепенения.
– Закрой хлебало, чтоб не поддувало! Девчули, вы на кухню готовить, а мы с Буковским на чердак за игрушками. Новый год сам собой не сделается.

Оказавшись на чердаке в привычной для себя темноте, Бука по-хозяйски проверил защиту дома от непрошенных гостей и любопытных глаз. Каждая дверь в особняке была исправна. Темнота по углам густилась пыльными кучками и оберегалась прочными паучьими нитями. Старое зеркало, завешенное простыней, спокойно молчало, не показывая никого внутри себя. Пока Димон искал коробки с новогодними игрушками, Бука по быстренькому сгонял в подвал. Ни там, ни в земле под домом не чуялось ничего опасного.

Из кухни манили запахи мёда и кориандра. Ведьмочки колдовали над большим афганским казаном. В него то и дело сыпались щепотки приправ, и каждый раз раздавалось заклинание и задорный смех.
– Кардамон!
– Панч фарон!
– Хмели-сунели!
– Гарам масала!
– А-ха-ха-ха-ха.
– Мальчики, а где же пухленькое розовое мяско, которое вы обещали нам?
– Буковский? – Димон вопросительно поднял мохнатую бровь.
– Чёрт. – Бука взъерошил пятернёй черные волосы. – Я и забыл. Про ёлку помнил, а про ужин из головы вылетело. Всё будет, только чуть позже.
В голове промелькнула мысль, что неплохо было бы наведаться к одному из шалопаев, обстрелявших снежками в парке.
– Ну, тому виднее, у кого хрен длиннее, а у прокрастинатора Егорки одни отговорки. Ты взялся, а раз так, то ужин подождёт. Пойдемте ёлку ставить!
Действо на кухне остановилось по щелчку пальцев. В воздухе повисла морковка, зубчики чеснока и головки лука. Семена чиа парили над казаном как стайка лесных воробьёв. Рядом варево мандаринового цвета в большой бутыли застыло неспокойными волнами. Весь клубящийся на кухне воздух, казалось, можно разрезать топором и выталкивать частями в форточку.
– Ну! Где она?
Буковский достал из кармана тщательно завёрнутую в пакет шишку.
– Тут это… Условие есть. Но… его как бы нет.
– Ничего не понимаю.
– Какое условие?
– Короче, нужна куча дерьма!
В молчании, повисшем в воздухе, громко пискнул сигнал мессенджера.
– Как это «куча дерьма»?
– Прямо тут, посреди гостиной?
– Это Лих так придумал?
– Иначе ёлка не вырастет.
– Лесовик хренов!
– Есть добровольцы?
Во второй раз повисшее молчание прервалось звуком спрыгнувшего с робота-пылесоса кота. Его презрительное «Чтобы вы без меня делали?», распушённый хвост и мохнатые подштанники, удаляющиеся в сторону лотка, были восприняты на ура.
Шишка задрожала, защёлкала, раскрываясь. Удлиняющиеся корневища вцепились в белоснежный мрамор, взрывая его в крошево. Коричневая ось зазеленела и стала выпускать десятки, сотни, тысячи иголок, превращавшихся в веточки, лапы, лапищи, пока, наконец, зеленая красавица не упёрлась верхушкой в потолок. Словно примеряясь к гостиной, ёлка чуть вспушилась и осела, прочно «угнездившись» на своём месте.
Глаза кота блеснули азартом:
– Не бойтесь, ронять не буду, дождик не жру. А вот с мишурой поиграюсь.
Зотов тёрся возле коробок с игрушками. Домовой разматывал гирлянду, проверяя лампочки. Девушки раскладывали пакеты с овечьим жиром, кладбищенской глиной и пенькой из савана для приготовления чёрных свечей. По телевизору показывали, как веселятся люди в разных часовых поясах.
Бука переключил на местный канал. Чёрной лентой внизу экрана побежала строка: «Пропал Деревянченко Даниил, 7 лет. Был одет в синюю куртку с воротником, синие джинсы, красные шарф и шапку с оленями. Пропал на катке 29 декабря. Видевших, просьба позвонить по телефону…».
– Кто там еще кроме меня посмел охотиться?
– Что ты там шепчешь?
Бука переключил на музыкальный.
– Я спрашиваю, охота тебе, Димон, с игрушками возиться? Ведь ты ж можешь одним пальцем красоту навести.
– Не, я по старинке хочу. Не отпускает меня. Так что давай! А то мы пахать, а ты хреном махать. Не выйдет.
Бука рассматривал новогодние игрушки. Стремота какая-то. Шары, сосульки, ангелы. Он повесил бы конфеты или щенков для заманухи, валенок с отрубленной ногой или кошачий череп (с опаской покосился на Зотова, не слышит ли). А что, если найти игрушку с дверцей и самому выйти из ёлки? Мысль настолько ему понравилась, что он не сразу заметил огромный бенгальский огонь рядом с лицом.
– Охренела, что ли? – отшатнулся как чёрт от ладана.
– Бу! – продолжала троллить Дёма, выпучивая и без того большие глаза с чёрными белками.
Бука выбил огонь из её руки и тот, врезавшись в штору, мгновенно прочертил на ней вертикальную огненную полосу. Шёлк вспыхнул тысячами языков пламени, что еще больше напугало Буку.
Огонь – смерть! Огонь – страх и муки! Огонь – это свет. Свет – это пытка!
Он метнулся было к шкафу, но пожар надо было залить. Кинулся к одной двери, потом – в другую. Опять не ванная комната. А сзади слышался заливистый хохот Дёмы, к которому присоединился смех Ядвиги и похрюкивания домового.
Вбежав на кухню, Бука схватил бутыль с мандариновым пуншем и кинулся к уже горевшей ели.
– Стой! – опять перед ним возникли большие черные глаза Дёмы. – Стой! Ничего нет!
– Да как же? Там всё! Там ёлка! Там свет!
Друзья обступили его:
– Буковский, это наваждение, обман.
– Какой обман? Там горело всё. Ты потушил?
Димон тряхнул его за плечи:
– Бро, считай, всё потушено. Не горело ничего. Просто было интересно посмотреть на способности Дёмы, ну она и устроила маленький спектакль.
Девушка подняла обе руки с лунными татушками на запястьях:
– Сдаюсь! Честное слово, я больше не буду.
– Да пошли вы! Отмечайте без меня!
Вырвавшись из цепких рук и входя в шкаф, Бука уже ничего не слышал и не видел и готов был рвать на куски любого, кто встретится у него на пути.

Бука проследил за ними до арки.
Тусклый свет фонаря ограничивался резкой прямой линией, и тень, казалось, поглощала весь падающий снег. Он умирал молча, а бездна была зубаста и голодна. Облачная декабрьская пелена добавляла темени и глухоты в городские дворы.
Вдоль дома, спеша и оглядываясь, шёл мужчина в кашемировом пальто. На его руках покоился спящий ребёнок.
Бука знал, что жизнь мальчишки стоила две бутылки водки. Убийца недолго уламывал мамашу-алкашку. А как тряслись от возбуждения его руки, пока заставлял пацана хлебнуть для храбрости! Ещё робота-трансформера пообещал.
Мужчина пересадил ребенка с одной руки на другую.
Мальчишка безвольно уронил голову к плечу. Одна рука, торчащая из короткой простенькой курточки, моталась вместе с варежкой на резинке из стороны в сторону.

Бука резко вышел навстречу и столкнулся с педофилом у самого входа в арку.
– С новым годом, мразь!
Удар лбом в голову. Выхватил ребенка и отбросил его на заснеженный куст. Мальчик даже не пошевелился.
Зажимая рукой сломанный нос, мужчина побежал под кирпичные своды арки. Голова кружилась, кровь капала на снег, пульсировала в висках. Его вырвало. Тяжело дыша, он ступил дальше в темноту.

– А-а-алик! – позвал Бука протяжно маминым голосом. – Аааа-алик! Мальчик мой!
Мужчина остановился, прислушался к эху арки.
Голос матери, далёкий, но не забытый, цеплял, обещал защиту. Слёзы потекли по лицу, как когда-то в детстве.
– Мама?
– Аааа-алик! Мальчик мой! Тебе страшно и больно? Иди к маме.
Голос заставлял быть послушным.
Детскость в серийном насильнике росла с каждым вдохом, и Бука взращивал её, чтобы облечь в кошмарные видения и вволю насладиться страхом, прежде, чем убить.

Мужчина впечатался в промёрзлую стену и прижал трясущиеся, измазанные кровью руки к груди, как когда-то ещё маленьким мальчиком прижимал к себе одеяло.
– Аа-а-алик, мальчик мой! Люблю только тебя!
– М-м-меня? А как же Эдик?
– Эдик мёртв, не ревнуй, маленький, – стелил Бука, и мамин голос отражался от холодных кирпичей арки, заставляя взрослого Альберта Рыбакова поверить, что он единственный ребёнок, единственный любимый сын.
Пространство арки наполнилось осязаемым злом, и из-под сводов на голову Алика обрушились образы и предсмертные крики и стоны тех, кого он убил. Последнее, что он услышал – инфернальное громогласное:
– Мучить детей могу только я!
Бука разверз пасть – его обычный человеческий рот распахнулся на полметра, длинный извивающийся язык обхватил шею мужчины и притянул к себе. Вместо того, чтобы заглотить, Бука сжал язык посильнее. Шипы прорывали ткань шарфа, впивались в кожу смертельной удавкой. Хрустнули шейные позвонки. Маньяк осел на грязный серый асфальт и вперился пустыми глазами в решётчатое окно в глубине свода.
Из туманной пелены вышла полная луна. Бука вытащил из-за пазухи верный тесак, быстро и аккуратно разделал труп на шесть частей, что, как известно, является дельным лайфхаком.
«Надо руки-ноги-башку отнести друганам Лиха, – думал Бука, складывая части тела в пакеты из маркетплейса. Целлофан с самой сочной мякотью небрежно сунул в рюкзак. – Очень странные дела, конечно. Конкурентов жрать – это не валенки валять, как сказал бы друг-Димон. Такого делать мне ещё не приходилось».
Технологическая дверь посередине арки, не открывающаяся уже несколько месяцев, жалобно скрипнула.

Некоторое время спустя очнувшийся мальчик перебрался на скамейку. Зачерпнул ладошкой свежий снег, жадно припал к нему. Потом ещё немного посидел в одиночестве, ловя ртом снежинки и рассматривая яркие окна. Идти домой к пьяной матери совсем не хотелось, поэтому он побрёл к знакомой теплотрассе сквозь миллионы вселяющих надежду новогодних огней.

Ядвига готовила для взъерошенного Димона успокаивающий кальян на можжевельнике и мяте. Тот ворчал и был не то чтобы злой, а больше огорченный.
– Ничего. Мы бухали – не пропали и бухнем – не пропадем. Даже без Буковского. Таких друзей – за уши и в музей! Жаль, конечно, что Буковский отвалился, но…
Дверь купейного шкафа отъехала в сторону и в комнату вошел Бука.
Димон молчал, но вдруг заулыбался. Девушки тоже.
– Оп-па, красавчик! Перед дедлайном явился – не запылился.
– Я мясо принёс. – Бука потряс рюкзаком, алые кляксы празднично украсили белоснежный мрамор гостиной.
– О, чёрт, с него капает!
– Да пофиг.
– Так я за стаканом.
Домовой хлопнул в ладоши:
– Собрались, други! Гули-гули, мы в ажуре.
Бука взял черноглазую ведьмочку за руку:
– Дёмка, пошли на кухню! У нас есть час.
Она взвизгнула и кинулась на шею Буке, обнимая. А он, обхватив сильной лапищей, шепнул ей в заостренное ушко:
– Чур, больше не хитрить со мной. Никогда. Иначе – съем.

Пять черных свечей тянули свои пляшущие огоньки к потолку, а за окном весь мир готовился к бою Новогодних курантов. Пять теней резвились на стенах украшенного зала. Димон разливал игристое «Нечистое» по фужерам. Яга раскладывала хлебные мякиши на лунной дорожке для заветных желаний. Бука думал о том, что хочет показать Дёме свой мир – подкроватье и тёмные переходы шкафов – и хочет вечно щекотать её за пяточки, которые так похожи на пятки малышей. А она удивлялась, насколько все они дружны и как гармонично сосуществуют с миром людей, где-то исправляя, где-то помогая, но неизменно несут то, что заложено в их сущности, заставляя людей снова и снова верить в сказки и необъяснимое.
– Я знаю, что о своих желаниях говорить нельзя, но, ска, как же я хочу, чтобы люди оставили лес в покое. И лес, и дол, пустыни, речки, зверьё моё. Хотя бы лет на пятьдесят. Я б тогда всех вырастил. Дышать стало б легче. А они. Эх!
Лих махнул рукой.
Молчание, повисшее в комнате, растворялось в тихо потрескивающем пламени чёрных свечей.
Каждый из них думал о людях и пытался уцепиться за тоненькую паутинку истины, которая могла показать, как и почему всё началось, как они стали такими.

Красные гигантские сапоги тяжело прошли мимо окон, а потом в оконное стекло вперился черно-красный глаз Деда Мороза. В глубине его зрачка вокруг афганского казана на костре плясали черти.